На Бюргплатц он вышел из машины и вошел в букинистический магазин.
– Герхард, один звонок!
– Конечно, конечно, господин Ротманн.
Он набрал телефонный номер, обменялся с абонентом двумя короткими фразами и положил трубку.
– Вы знаете, я ведь достал третий том Гиббоновой «Истории упадка», господин Ротманн, – сказал ему букинист.
– Потом, Герхард. Припрячьте его – я заеду на днях.
«Хорьх» рванулся в сторону видневшегося над крышами домов шпиля кирхи Святого Николая. Обернувшись, Ротманн удостоверился, что на заднем сиденье под газетой лежит автомат и два холщовых подсумка с шестью полными магазинами. «224 патрона, – отметил он про себя. – Что ж, неплохо».
«В чем же состояла моя миссия? – думал Антон, лежа на кровати с закрытыми глазами. – В том, чтобы помочь разрушить планы некоторых нацистов, связанные с флотилией „Морской уж“? Или я сделал что-то такое, чего сам не понимаю и чего мне и не положено понимать? Может быть, на этих лодках они хотели вывезти что-то очень ценное? Золото не в счет. Какой-нибудь галеон, затонувший несколько веков назад с тоннами золота, сейчас может будоражить воображение лишь кладоискателей и любителей приключений. Лишние тонны желтого металла ничего не прибавят человечеству. А вот погибшие вместе с кораблем бесценные полотна, скульптуры, рукописи, священные книги и манускрипты будут волновать людей и через тысячу лет. Особенно если ранее это были широко известные произведения, описанные очевидцами, повлиявшие на ход истории. И через тысячу лет для предотвращения их гибели можно было бы снарядить экспедицию или послать кого-то в прошлое с миссией спасения».
Антон посмотрел на часы. Без двадцати двух минут двенадцать. Сегодня, двенадцатого апреля, он с утра не находил себе места. Да что там с утра – он не сомкнул глаз всю ночь. Уже вечером, попрощавшись на всякий случай с Ротманном, он начал ощущать приближение решающего часа. Главных вариантов было два: он остается, если ничего не произойдет, и он исчезнет, если дата, записанная на интернет-карте, не относилась к чему-то менее значимому для него. Конечно, он желал варианта с исчезновением, который давал шанс на встречу с дочкой, женой и всем тем миром, из которого он был безжалостно вырван полгода назад. Тот мир снова заполнил всё существо Антона образами, лицами, звуками, как будто не было шести месяцев чужого времени, враждебной страны и страха.
В последние дни он вынашивал новую теорию происходящего с ним. Она была далека от оформления в нечто стройное, существовала на уровне туманных ощущений, хотя и имела уже рабочее название «теории корректирования».
Бесконечно размышляя об истории этой войны, он уже давно не мог избавиться от мысли о существовании слишком большого числа совершенно необъяснимых странностей. События иногда шли в таком направлении, которое казалось наименее логичным и предсказуемым. Как будто кто-то посторонний, о ком ничего не известно, но кто обладает незримой силой, намеренно толкал их против естества. Задумавшись над этим, он скоро пришел к выводу о существовании в истории Второй мировой войны совершенно необъяснимых явлений.
Пожалуй, самым загадочным из таких явлений было неприменение ни одной из сторон химического оружия. Все двадцатые и особенно тридцатые годы Европа жила с сознанием, что в новой масштабной войне химия обязательно обрушится на мирные города с неба. Все к этому по мере сил готовились, но ничего подобного не только не произошло, не было даже угроз и попыток. Немецкие солдаты с поражающим упорством протаскали все пять лет свои гофрированные пеналы с противогазами и сумки с противохимическими накидками. Сколько лишних тонна-километров! Даже поднимаясь на Кавказские хребты, они тащили свои дурацкие железные цилиндры с собой. Но самым непонятным было то, что в дни, когда терять уже было нечего, да еще после стольких угроз о применении мифического оружия возмездия, Гитлер не отдал приказа. Пожалел свой народ? Сомнительно. Не он ли говорил, приводя в ужас своими высказываниями Шпеера, что, проиграв войну, Германия не достойна будущего и должна погибнуть? Не он ли призывал к тактике выжженной земли, не обращая при этом никакого внимания на гражданское население? Не он ли изрыгал проклятия и источал ненависть как к западному врагу, так и к восточным большевикам? Так в чем же дело?
В то, что у англо-американских лидеров и генералов дрогнули бы руки подписать приказы о химических атаках, Антон тоже не верил. То, что они с диким упоением творили с немецкими городами, поставив себе целью стереть с лица земли вместе с их жителями многовековой культурный слой, сосредоточенный в зданиях, интерьерах, мостах и памятниках, доказывает отсутствие всяких сантиментов и с этой стороны. Сотни городов превращены в подобие выеденных яиц, когда вокруг остается тонкая скорлупка окраин, а исторический центр стал зоной сплошных руин. Целая россыпь жемчужин, которыми были эти средневековые города, украшавшие лицо всей планеты, методично разбита молотом варваров. Такое впечатление, что те, кто это делал, никогда не читали книг, что они сами не принадлежали к европейской культуре, что они не собирались жить после войны и им было абсолютно наплевать, что эти дворцы и соборы, романтические узенькие улочки, застроенные фахверковыми домиками, колокольни небольших церквей и башни городских ратуш, стены старинных рейнских замков, воспетые Байроном, великим предком английских генералов и летчиков, – что всё это они уничтожали навсегда. Нет, этого Антон никак не мог понять. Он сам, никогда прежде не бывавший за границей и в общем-то никогда даже не рассчитывавший, к примеру, посетить Кельн и увидеть знаменитый собор, был бы ужасно расстроен, узнав вдруг, что собор разрушен. Он, не имеющий к этому собору и этому городу никакого отношения, был бы просто убит горем. Ведь это и его достояние как части человечества. Как можно было не понимать, что древние города не принадлежат Гитлеру и нацистам? Что они их просто захватили, как захватывают террористы? Что города даже не принадлежат их жителям, доставшись им от предков во временное пользование? Что надо их спасать от этой чумы, а не превращать в развалины? Сотни тысяч человек, из которых большинство дети и женщины, сгорели и задохнулись в этих развалинах… Нет, тем господам было бы тоже абсолютно наплевать на негуманность в применении зарина, фосгена или горчичного газа.
Но кто на этот раз вразумил политиков и генералов? На поверку эти люди всегда совершали только ошибки. По их вине начинались войны на пустом месте, они всегда заключали самые дурацкие союзы, принимали самые идиотские решения, бездействовали, когда нужно было что-то делать, и рвались в бой, лопаясь от патриотизма, когда разумнее было выбить заглушку и спустить пар.
Оставалось предположить только одно – корректировку. Кто-то или что-то подправляет действия людей, каким-то образом оказывая на них влияние. И не является ли сам Антон инструментом в руках такого корректировщика? Неким скальпелем, с помощью которого был сделан незначительный надрез и что-то изменилось в нужную сторону? Если таких скальпелей, делающих едва заметные поправочные надрезы, сотни, то их суммарное влияние огромно. Вспомним лето 1914 года: в Сараево убиты два человека – австрийский эрцгерцог и его жена. Поговорив об этом инциденте несколько дней, большинство газет Европы вернулось к светской хронике, предоставив правительству Николы Пашича разбираться с министерством иностранных дел империи Габсбургов. Но! В мире начинают твориться чудеса. Сначала какая-то возня и шушуканье, курьеры, делегации, телефонные переговоры, ноты, телеграммы… И вот уже заговорили о мобилизациях. О несчастном Фердинанде и его убийце Гавриле Принципе забыто. Газеты всей Европы ни с того ни с сего начинают наливаться соками патриотизма и чувства национального достоинства. Газеты той самой Европы, которая только что встала на путь процветания и война для которой означала бы в данной ситуации то же, что для полностью выздоровевшего человека обширная полостная операция с целью посмотреть, всё ли там у него внутри в порядке. Чего могла желать в то время Германия кайзера, выходившая на первые места в мировой экономике? Захвата чужих территорий? Но любому ясно, что чужое всегда таковым и останется. Оно никогда не приживется и всегда будет кровоточить и отторгаться. Зачем затевать войну, когда страна на подъеме? Ее промышленные товары завоевывают рынки не только Старого Света, но и Америки. Ее корабли бороздят все океаны, и никто им не мешает. Новые колонии? Но на дворе двадцатый век, и американцы, например, уже ясно понимают, что колонии – это только лишние заботы и расходы. Мир нужно покорять долларом, покупая его за звонкую монету, а не наставляя друг на друга пушки дредноутов. Так кому же была нужна вся эта заваруха? Маленькой Сербии, действительно несшей ответственность за сараевские выстрелы? Австро-Венгрии, постоянно оглядывавшейся на германского императора в поисках сочувствия и поддержки? России, еще красной от стыда за Цусиму и Порт-Артур? НИКОМУ! Но мобилизации были объявлены, план Шлиффена приведен в действие, и «пушки августа» своим громом объявили о начале самой страшной, самой бессмысленной и самой беспричинной войны, какую только можно было придумать. Не было ли это результатом труда сотен скальпелей июльских корректировщиков, материализовавшихся в то лето в журналистские перья? Тысячи статей и лозунгов, источавших ненависть и тупой патриотизм, в течение месяца поставили крест на благополучии целого континента.
Антон еще долго размышлял над странностями и алогизмами войны и мира. Кто надоумил Сталина уничтожить перед следующей войной весь командный состав Красной Армии, заменив его бездарями с рабской психологией? Как можно было не заметить 190 дивизий у своих границ? Как 26 тысяч танков Красной Армии не смогли летом сорок первого противостоять жалкой кучке из трех с половиной тысяч немецких, ни в чем не уступая им по характеристикам?
Антон снова посмотрел на часы. Он уже давно решил, что без пяти минут ляжет на кровать, а когда останется тридцать секунд – закроет глаза. У него на руках были его собственные часы, выверенные по его просьбе Ротманном по радио.
Внезапно зазвонил телефон.
– Дворжак, у вас есть ключ от вашей двери? – в твердом и тихом голосе Ротманна ощущалась тревога.
– Нет. А что случилось?
– Сейчас я приеду.
Через десять минут на лестничной клетке послышались торопливые шаги.
– Веллер арестован, – сказал, входя, Ротманн.
Он подошел к окну и осторожно посмотрел на улицу.
– Вчера я посадил его на поезд, и он должен был уехать в Данию. Я раздобыл Веллеру документы, а полчаса назад увидел, как его ведут к нам. Понимаете, что это значит?
Ротманн накануне действительно посадил Веллера на поезд, заставив того купить билет до Копенгагена. Он достал ему паспорт, позволявший беспрепятственно пересечь границу, которая охранялась не столь уж строго, – Дания, хоть и не являлась частью рейха, была самым послушным генерал-губернаторством империи, полностью подконтрольным немецким спецслужбам и армии. Веллеру предстояло через час после отправления незаметно пройти со всеми вещами, уместившимися в небольшом портфеле, в вагон-ресторан и, дождавшись Коллинга, то есть где-то на полпути от столицы, так же незаметно покинуть поезд. Перед этим он должен был запереться в своем купе, в котором ехал один, предупредив заранее кондуктора, что намерен проспать до самого Копенгагена. В Коллинге у него жил знакомый датчанин, на которого вполне можно было положиться. В случае чего Веллера сначала бросятся искать в столице, а потом уж в других местах. Это давало неплохой шанс на успех, но что-то не сработало.
Оба посмотрели на часы: без пятнадцати.
– Надеетесь, что ваша догадка оправдается?
– Даже не знаю.
– Ладно, собирайтесь. Уходим. Оправдается так оправдается, а нет, так тем более нужно уносить ноги.
– Куда?
– Есть одно место. Сначала я хотел было снова обратиться к Люту, но, когда ехал сюда, подумал, что он человек Деница. А тому свидетели нужны еще меньше, чем Гиммлеру. До вечера пересидим в…
Послышался шум моторов. Ротманн бросился к окну. С двух сторон улицы к дому подъехали две машины: грузовик с тентом и легковая. Вышедшие из легковой разглядывали припаркованный тут же «Хорьх» Ротманна, явно узнав, чей это автомобиль. Из грузовика тем временем посыпались на брусчатку эсэсовцы в черных блестящих касках. Возможно, это был тот самый расстрельный взвод, которым около двух месяцев назад командовал Ротманн.
– Быстро они…
Ротманн медленно расстегивал кобуру. Почему, поднимаясь сюда, он не прихватил автомат и подсумки? Он вытащил парабеллум и запасную обойму, отошел от окна и посмотрел на Антона.
– Разберите кровать и подоприте дверь ее рамой. Потом тащите туда всё, что сможете. Дверь прочная и до двенадцати продержится.
Он бросился в прихожую, и через минуту совсем потерявший способность соображать Антон уже слышал стук его сапог на лестнице. Когда раздались первые выстрелы, минутная стрелка часов указывала на число 10.
Антон кинулся к кровати, сбросил с нее всё, что там было, рванул раму с сеткой вверх и начал трясти. Одна из спинок отвалилась, с другой пришлось несколько секунд повозиться. Снизу в это время доносились автоматные очереди и крики.
Он затащил раму в прихожую и подпер входную дверь. Затем стал стаскивать сюда же стулья, кресло, столик, кроватные спинки, шкаф, с полки которого на пол грохнулся телефон. Выстрелов больше не было. Антон подошел к окну и отдернул штору. Несколько солдат с автоматами стояли на тротуаре у стены дома напротив. Кто-то из них увидел Антона и показал на него рукой. В это время в подъезде грохнул взрыв, и снова раздалась пальба. Еще через минуту в его дверь уже били приклады автоматов, а потом ударила очередь.
Антон посмотрел на висящие на стене часы, прошел на кухню и сел на последний оставшийся там стул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67