– Новое оружие американцы применят в августе этого года против японских городов Хиросима и Нагасаки, но и они ненамного превзойдут Дрезден по количеству жертв. Если вообще превзойдут. Это была самая страшная в истории войн обычная бомбардировка города. Показательный акт возмездия…
– Вы помните конкретные цифры?
– Официально было объявлено о 35 тысячах погибших. Эту цифру назовет городская администрация. – Антон пользовался то прошлым, то будущим временем. – Она явно была занижена, чтобы не травмировать остальное население. Учитывая более полумиллиона беженцев, большинство из которых не были зарегистрированы, убитых было больше в несколько раз. То есть я хотел сказать «будет»…
– Сколько?
– Некоторые называют 350 тысяч и даже больше. Я не берусь судить. Многие считают реальным число погибших в пределах 150-250 тысяч человек.
– Да, – сказал задумчиво Ротманн, – это похлеще Гамбурга… Но зачем? Гамбург еще можно понять – промышленный город, середина войны. Но Дрезден…
– Я же вам говорю, это был… вернее, будет акт возмездия. За ваши бомбардировки Англии, например Ковентри, Лондона… Лично я думаю, что Черчилль хотел продемонстрировать таким образом силу союзников перед Сталиным. Возможно, преследовалась цель показать всем, что быстрое продвижение наших войск основывается на мощной поддержке со стороны авиации союзников. Может быть, они просто не хотели отдавать Сталину город, ведь советские войска были уже в ста километрах от него, а по уже утвержденному плану раздела Германии на зоны оккупации Дрезден должен был стать военной добычей большевиков. Вероятно, также ставилась задача сломить дух ваших войск на передовой… – Минуту оба молчали,
– И, зная всё это, мы не можем ничего сделать, – задумчиво проговорил Ротманн.
– Нет. Я уверен, что нет. Вам никогда не удастся убедить руководство – а это должно быть очень высокое руководство – в необходимости эвакуации города. Тем более такого города, как Дрезден. К тринадцатому февраля, то есть завтра, в нем вместе с беженцами скопится больше миллиона человек. Все хотели укрыться в месте, которое считали безопасным. Нет. Я думаю, даже гауляйтеру не под силу такое решение. Оно может исходить только из Берлина. Так что, если у вас есть в этом городе кто-нибудь, пусть уезжают. Завтра в десять часов вечера будет уже поздно. – Немного помолчав, Антон добавил: – А теперь вы объясните мне, зачем нам ехать в Дрезден.
– Дайте хоть собраться с мыслями, – Ротманн посмотрел на часы, – после всего, что вы рассказали, нам обоим нужна передышка. Постарайтесь вспомнить еще какие-нибудь подробности, а я подумаю, что делать дальше. – Антон вдруг взорвался:
– Послушайте, Ротманн, скажите откровенно, я у вас по-прежнему в роли арестованного? Мне кажется, я достаточно уже потратил сил и времени, чтобы доказать вам, что мое появление здесь непреднамеренно и случайно! Я шел с вами на сотрудничество, ничего не скрывая. В конце концов, я жертва обстоятельств. И вы, между прочим, тоже. Причем не по моей вине. Ведь это не я пришел к вам в гестапо и попросил расследовать мое дело. Конечно, вы можете сделать со мной всё, что угодно, ведь у вас зиг-руны в петлице и славное прошлое за спиной, а у меня поддельные документы и прошлого нет вообще. Но и я тоже имею некоторые преимущества и, стало быть могу рассчитывать…
– Да успокойтесь вы, наконец! Не собираюсь я ничего скрывать. Я просто прошу вас мне помочь, и только потому что вы имеете ко всему этому отношение. Причем самое прямое.
В это время поезд дернулся и остановился, «Галле», – услышали они голос проводника, объявлявшего название станции.
– Осталось километров семьдесят. До Лейпцига.
Ротманн снова сел к окну. Он расстегнул пуговицу правого нагрудного кармана и достал оттуда листок бумаги. На секунду задумавшись, он протянул листок Антону.
– Читайте.
– Что это?
– Это письмо, которое я получил два дня назад. Читайте, вы же хотели откровенности.
– Если это личное… то я не имел в виду…
– Да читайте же вы, наконец! Это о моем брате.
Антон развернул бумажку и прочел короткое письмо, написанное явно женской рукой:
«Господин Ротманн! Меня зовут Магда Присс. Я сестра-сиделка из военного госпиталя № 214/08 по адресу: Дрезден, Эльфенкенигштрассе, 12. Двадцать пятого января к нам поступил оберштурмбаннфюрер СС Зигфрид Ротманн. Его состояние на первое февраля тяжелое, но стабильное. Ожог, ранение обеих ног, контузия и некоторые менее тяжелые травмы. Ставлю вас в известность о местонахождении вашего брата. Ваш адрес был обнаружен среди его личных документов. Если вы сможете приехать, разыщите Магду Присс или мою сменщицу Элеонору Крамер. Ваш брат на втором этаже в палате № 4. Хайль Гитлер! Магда Присс. 1 февраля 1945 г. Дрезден».
– Так вы едете к брату? Почему вы сразу не сказали об этом письме?
Ротманн взял листок и, свернув его вчетверо, снова засунул в карман и застегнул пуговицу. Он протянул Антону сигарету, другую сунул себе в рот и чиркнул зажигалкой. Закурив, он некоторое время смотрел в окно, за которым находился перрон довольно крупного города. «Займите свои места! Поезд отправляется. Следующая остановка Лейпциг!» – услышали они голос проходящего по коридору проводника.
– Ну, во-первых, я не знаю толком, к кому я еду. Я также не знаю, для чего взял вас с собой. Нет, я не соврал насчет Веллера. Он действительно шарит по старым делам. Не обижайтесь. Вы, конечно, не арестованный. Я давно уже не отношусь к вам как к арестованному, тем более что вы таковым фактически и не являетесь уже несколько месяцев. Мы с вами сообщники, но если вы обладаете особой информацией, то я всё-таки оставляю за собой право на действия. Согласитесь, вы не можете ничего предпринять сами в данной ситуации. Во всяком случае, пока всё это не кончится. После мы, скорее всего, расстанемся,
Он крутил в руках зажигалку с черепом с одной стороны и какой-то аббревиатурой с другой. Ротманн явно хотел что-то сказать и не решался или не знал, с чего начать.
– Вы, конечно, понимаете, что когда я получил это письмо, то долго размышлял, как поступить. Помните мою поездку в госпиталь на озере Гроссер? В этот раз я подумал: а что, если я возьму вас с собой? Может быть, что-то изменится. Да и мне не будет так… ну, если хотите, страшно. Вы единственный в этом мире человек, которому ничего не нужно будет объяснять. Да и вам не помешает развеяться. А после, если захотите, можете остаться там или возвратиться со мной во Фленсбург. Я ведь не знал тогда о том, что произойдет с Дрезденом, и думал, что вы могли бы остаться там и дождаться своих…
– Вы считаете, что мое присутствие что-то изменит?
– Ну что-то уж точно изменит. Вот только насколько и в какую сторону…
– По-моему, вы не надеетесь на встречу с братом. Вы ее боитесь?
– Да, черт возьми, боюсь! Я не хочу при всей любви к погибшим близким обрести их в виде несовершенных копий. Я уже смирился и в силах отказаться от призраков. Я видел Рейнеке, и мне этого достаточно! Мне не нужен брат, который чего-то не помнит или чего-то не пережил в своем прошлом из того, что должен был пережить. Это уже не он. Но я не могу никак не отреагировать на это, – Ротманн похлопал себя по карману кителя, – и сдается мне, что тот или то, что создает эти письма, знает об этом.
– Может, нам лучше просто вернуться? – Антон понимал, что его вопрос риторический.
– Вы-то чего боитесь? Ах да, бомбардировка. Но если всё будет нормально, мы приедем в Дрезден рано утром, даже еще ночью и до десяти вечера успеем сбежать из города. Как крысы с обреченного корабля. Вас, во всяком случае, я не стану удерживать.
Они замолчали и до самого Лейпцига не проронили больше ни слова.
Через три часа в купе уже другого вагона они продолжили свое путешествие. По положению закатного солнца Антон видел, что поезд движется почти точно на восток.
На этот раз ехали медленно, с частыми и долгими остановками на каждой станции. Пропускали то вперед, то в обратном направлении воинские эшелоны и санитарные поезда. Пассажиров было немного – мало кто стремился в ту сторону. Панический страх перед большевиками, подогреваемый официальной пропагандой, гнал людей на запад. «Как бы там ни было, – думал Антон, – а наши всё же не превращали бомбами их города в кладбища. Хотя бы потому, что Сталин уже имел на них собственные виды».
– У вас болят зубы? – спросил он Ротманна, когда тот в очередной уже раз запил водой небольшую таблетку.
– Нет. Это не обезболивающее.
– Снотворное?
– На кой черт мне сейчас снотворное? Это стимулятор кровоснабжения мозга. Меня сильно шарахнуло по голове в начале сорок четвертого. Собственно, на этом моя военная служба и закончилась.
– Может, расскажете?
– Ну что ж. Ехать нам еще километров сто двадцать, а с такой скоростью это займет часа три-четыре, не меньше.
Он выглянул в коридор и попросил проводника принести чаю. Размешав сахарин и сделав несколько глотков, Ротманн, которому явно стало лучше, начал:
– В феврале ровно год назад под Черкассами мы держали оборону в составе 8-й армии. Там меня и нашел шальной снаряд, если, конечно, на войне вообще бывают шальные пули и снаряды. Последнее мое воспоминание о фронте и России заключается в моем беге вдоль траншеи. А дальше, как говорится, тишина. Очнулся в тыловом госпитале через несколько дней. Особых ранений не было, но сильная контузия чуть было сразу не отправила меня в могилу. Впрочем, еще не всё потеряно. Вы что, не любите горячий чай? – неожиданно спросил он Антона.
– Люблю, когда не так трясет. И что же дальше? Почему вы сказали «не всё потеряно»?
В это время поезд дернулся еще раз и окончательно остановился. Оба сделали в наступившей тишине по нескольку глотков, и Ротманн продолжил.
– Придя в себя и немного подлечившись, я получил отпуск и уехал в Кельн, где тогда жила моя мать. Там вскоре снова пришлось лечь в госпиталь – не проходили головные боли и головокружение. Долго не восстанавливалось нормальное зрение. Всё двоилось, и, чтобы что-то рассмотреть, приходилось иногда закрывать один глаз. В госпитале я познакомился с одной из медсестер, и в середине мая мы поженились, к тому времени меня уже признали негодным к строевой службе, во всяком случае временно, и кадровое управление СС направило меня во Фленсбург на работу в тамошнем гестапо. Я уехал один, решив забрать жену, а с нею и мать через пару недель. Там всё же было спокойнее. Но вот не успел. Пятого июля они пошли вдвоем к дальним родственникам в гости и, вероятно, решили там заночевать.
Ротманн замолчал. Отставив стакан с почти допитым чаем, он полез в карман за сигаретами.
– Они погибли? – спросил Антон.
Прикуривая, Ротманн кивнул и сделал несколько глубоких затяжек.
– Их нашли. Это был верхний этаж. Когда я приехал, тела уже были в общей могиле с тысячами других. Была жаркая погода, и власти приняли решение о немедленном захоронении погибших.
Ротманн не стал говорить, что незадолго до этого получил от своей жены письмо, из которого узнал, что она беременна.
– Я не написал брату об этом, за что теперь кляну себя. Я не имел никакого права скрывать от него гибель матери. Конечно, чуть позже я собирался всё рассказать, но тут как раз меня отправили в Берлин на несколько дней… В общем, я опоздал. В Берлине я обратился к одному из светил в области черепно-мозговых травм. Итогом стало то, что во Фленсбург я вернулся уже с опухолью мозга – следствием сильного ушиба. Светило не очень-то со мной церемонилось и, пообещав скорую смерть, предложило медицинское заключение, с которым можно было смело подавать в отставку по состоянию здоровья. Я отказался и попросил выписать какие-нибудь лекарства. Вот эти таблетки, что я сейчас пью, мне раздобыл Юлинг. Может быть, благодаря им последние полгода я чувствую себя вполне сносно. Была даже глупая надежда, что контакт с вами, господин Дворжак, что-то изменит. Ну да ладно.
Ротманн встал и вышел в коридор.
Он познакомился с ней в госпитале, где поправляли здоровье старшие офицеры и чиновники генеральских рангов. Это было платное и достаточно дорогое лечебное заведение санаторного типа. Впрочем, за всех больных платили их ведомства, и Отто Ротманн не оказался исключением. Кто-то похлопотал, и соответствующий департамент, отвечающий за медицинское обслуживание членов СС, оплатил его трехнедельный реабилитационный курс.
Небольшое, но очень уютное двухэтажное здание, окруженное со всех сторон парком, располагалось на южной окраине Кельна. Здесь были двух и одноместные палаты, несколько общих гостиных, бассейн, неплохая библиотека и маленький кинозал. Летом в хорошую погоду пациенты любили собираться на большой открытой терассе на втором этаже, рассаживаясь в плетеных креслах или прогуливаясь вдоль каменной балюстрады с балясинами, напоминавшими точеные шахматные фигуры.
Грете было лет двадцать пять или чуть больше. Ротманн сразу отметил всеобщее внимание к ней у здешней публики. Где бы она ни появлялась в своей безупречно чистой, хрустящей от крахмала униформе, на нее неизменно обращались взоры и стариков и молодых. Всегда приветливое лицо, звонкий, веселый голосок, умение ответить на комплимент и ловко ускользнуть от назойливого приставалы – всё это располагало к ней с первой минуты. «Греточка, что же вы совсем забыли про меня», – гнусавил порой какой-нибудь престарелый отставной генерал, когда она подходила к нему с градусником или просьбой пройти в процедурный кабинет. И старый прохвост неизменно получал желанную дозу внимания и ласкового участия. Но главное, что доставляло радость и тайную надежду всем пациентам клиники «Святой Терезы», было осознание того, что их Гретта еще не замужем. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из присутствующих в этих стенах посягнул в отношении ее на нечто большее, чем обычное больничное ухаживание.
Она была невысока ростом, круглолица, с пухлыми губами и маленькой ямочкой на подбородке. Светло-коричневые волосы с легким оттенком рыжего всегда были тщательно уложены под форменной шапочкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67