Они выстроились в очередь, и каждый кинул в могилу горсть раскисшей земли. Шилов, бросая свою горсть, увидел лицо Валерки, измазанное в грязи. Он кинул, и мокрая земля залепила Валеркины глаза, попала ему в приоткрытый рот и на посиневшие губы. Шилову стало тошно, а на лице – он почувствовал, – появилось выражение брезгливости, и он поспешно отошел, чтоб никто этого не заметил. Когда закапывали Валерку, он в работе не участвовал, вместо этого обнял Сонечку и шептал ей на ухо, успокаивая, а она грызла кулак, крепко прижав его к губам и носу, и плакала. Шилов все шептал и шептал и вдруг поймал себя на том, что обращается не к Соне, а к себе и утешает себя, называя вслух свое имя, и замолчал, но Сонечка, к счастью, ничего не заметила. Когда с могилой было покончено, Федька воткнул в землю крест, наспех сооруженный из двух досок и одного гвоздя, отошел в сторону, а вперед вышел грязный по пояс Семеныч в зеленой спецовке. Он нацепил на переносицу широкие очки с толстыми линзами, и стоял с раскрытым Валеркиным блокнотом в руках, а Федька Кролик за его спиной светил фонариком на страницы. Семеныч говорил про то, каким замечательным человеком был Валерка, а сам листал блокнот и внимательно разглядывал страницы, и, казалось, что говорит не он, а кто-то другой, потому что Семеныч на самом деле слишком погружен в чтение.
Семеныч обвинял их в том, что не уследили за Валеркой, что слишком мало обращали на него внимания, вот он и свел счеты с жизнью, а Шилов думал, что это чушь и никак не мог Валерка свести счеты с жизнью, прибив самого себя к кресту; Шилов думал, что Валерку убили, но вслух этого не говорил и притворялся, будто внимательно слушает панихиду Семеныча.
– Вот! – сказал вдруг Семеныч и стал вслух зачитывать отрывок из блокнота: – «И нет у меня здесь друзей, хоть я и очень надеялся на то, что они появятся. Один Шилов иногда замечает меня, но и он вечно в делах и заботах, а если и заговорит, начинает сыпать цитатами мертвых классиков, причем зачастую путает их имена, да и цитаты ни к месту совершенно приводит. Впрочем, не важно. Проанализировав собственную жизнь, если ее можно, конечно, назвать жизнью, я сделал вывод – нет у меня никакой возможности помочь миру, кроме как через самопожертвование. Я должен повисеть на кресте и умереть ради того, чтобы вернуть долг миру. Мля.» Вот! – повторил громогласно Семеныч, и все молчали, пристыженные этим самым «Вот!», и только дождь не стыдился и шлепал по земле у ног, да и по ногам тоже, а гроза гремела совсем близко, вспышками ослепительно-белого озаряя серую землю.
Семеныч водрузил очки на лоб и посмотрел вверх и вперед, и все стали поворачивать головы, чтобы посмотреть туда же. Шилов обернулся. С холма к ним спускался Дух. Хозяин печального дома сменил форму; на груди у него позвякивали медные, серебряные и золотые медали; левой рукой Дух придерживал роскошную фуражку с плюмажем, а правой со свистом рассекал воздух. Он остановился неподалеку и стащил с головы убор, вытянулся в струнку и замер, разглядывая собравшихся и крест над могилой. Все тупо смотрели на его лысую голову, исцарапанную тупым лезвием.
– Чего тебе? – глухо спросил Семеныч, но Дух не ответил. Он постоял несколько минут и молчал при этом, и все молчали тоже, а потом он развернулся, притопнул сапогами и пошел прочь, чеканя шаг, и Шилов разглядывал золоченые шпоры с серебристыми зубчатыми колесиками на его сапогах, а кто-то прошептал тихо, но отчетливо: «Дух, ёперный театр… Дух убил…» Шилов обернулся, чтобы посмотреть, кто шептал, но столкнулся с тяжелым из-под бровей взглядом Семеныча. Вздрогнул, потому что вспомнил, что Семеныч видел его утром в одежде, покрытой пятнами крови. Шилов отвел взгляд и зарылся носом в шелковистые Сонечкины волосы и всю церемонию избегал заглядывать в глаза Семеныча, однако чувствовал – тот следит за ним.
Эту ночь Сонечка провела вместе с Шиловым. Они лежали на одной кровати совсем близко друг к другу, одетые. Соня плакала, а он утешал ее, бегал на кухню за водой, если Соня просила пить, поил ее из кружки как ребенка, вытирал ей слезы мягким полотенцем, а затем ложился рядом и рассказывал какую-то совершеннейшую бессмыслицу, лишь бы не молчать. Сонечка успокаивалась и вскоре уткнулась носом в подушку и мирно засопела, а Шилов прикрыл голые ее ноги простынкой и осторожно, чтоб не скрипнуть половицей, поднялся. Взял с тумбочки пачку сигарет и вышел во двор, но не с той стороны, где крест, а с фасада. Входная дверь бесшумно открылась, и он увидел Семеныча, который стоял у его забора спиной к нему и курил. Семеныч не сменил грязную спецовку, и грязь засыхала прямо на одежде. Шилов подумал, что, наверное, стоит вернуться тихонько в дом и покурить с другой его стороны или хотя бы подымить в форточку на кухне, и совсем уже собрался закрывать дверь, но Семеныч сказал громко:
– Смотри-ка, Шилов, тучи разогнало и небо теперь чистое-чистое, а воздух свежий, вкусный и цветочным ароматом напоен. Самое время закоптить легкие очередной сигареткой. Э-эх, да я п-поэт почти, гребанный поэт с тонкой душевной организацией. Ты выходи, не стесняйся.
Шилову ничего не оставалось, и он вышел, прислонился к забору слева от Семеныча и достал сигарету. Семеныч протянул ему зажигалку, Шилов прикурил. Они стояли рядом и смотрели на серебряную луну и на звездное небо, по которому плыли редкие круглые облака. Пока Шилов курил первую сигарету, упали четыре звезды. Он вздрагивал каждый раз, когда срывалась новая. С речки дул ветер, и был он на удивление теплый, ласково согревал замерзшего после дождя Шилова. Влажно поблескивали крыши и серые водостоки, а во дворе напротив горела стосвечовая лампочка, и кружилась мошкара над неубранным столом, на котором в беспорядке валялись бутылки, опрокинутые ветром, и тарелки с остатками еды.
– Х-хорошо! – сказал Семеныч, и Шилов согласился: да, мол, в самом деле, хорошо.
– Помнишь наш утренний, нос-понос, разговор? – спросил Семеныч, и Шилов кивнул: да, мол, помню.
– Ты опять не пришел на площадку вовремя. По словам Проненко ты вообще не пришел, и мне начинает казаться, что ты избегаешь геликоптера.
– Это неправда, – тихо ответил Шилов.
– Я верю, – легко согласился Семеныч. – Не такое это место, чтобы кто-нибудь врал. Нет у нас тут врунов, воров и убийц.
«Вруны есть, – подумал Шилов. – Все врут понемножку. Воров и впрямь нет, потому что нечего воровать, всё у всех есть, пойди и возьми. А убийцы…» – Он посмотрел на Семеныча, на его большой нос и жалящие будто осы глаза, а Семеныч тоже повернулся к нему и посмотрел цепко и пронзительно. Шилов первым отвел взгляд.
– Возвращаясь к нашему утреннему разговору, Шилов… – растягивая слова, произнес Семеныч, – ты грязный был весь, а на одежде – пятна крапом. Красил, небось, что-то?
– Да, – ответил Шилов и немедленно исправился: – То есть… то есть, нет. Не красил, а собирался, спустился в подвал за банкой краски и поднял ее наверх, но вдруг передумал и решил прогуляться. Когда ставил банку на пол, чуть не уронил, и часть краски попала на одежду.
– Что красить хотел? – глухо спросил Семеныч, и душа Шилова ухнула в пятки, но он продолжал гнуть свое:
– Да так… дверь, в общем, входную. Зачем и сам не знаю. Разнообразия захотелось. Дай, думаю, покрашу, погляжу, что получится, а если фигня получится – так в новый дом перееду и баста.
– Понятно, – ответил Семеныч, а Шилов мысленно накричал на себя, потому что не мог и не хотел рассказывать о Духе и обескрыленном Сонечкином сыне, но и такую чушь выдумывать не должен был.
– Вот что, Шилов, – сказал Семеныч, – я надеюсь, завтра ты придешь на площадку вовремя, а если нет… – Он замолчал, затянулся, выпустил дым длинной струей, как чайник или паровоз и умолк. Шилов ждал окончания фразы. Ждал очень долго. Семеныч затянулся еще пару раз, сплюнул тягучей желтой слюной на блестящий асфальт и выкинул окурок в лужу. Открыл калитку и вышел на дорогу; замер у обочины, будто вспомнил что-то важное и сказал, не оборачиваясь:
– Знаю, Соня с тобой ночует сегодня. Она девчонка замечательная, я ее как р-родную дочь люблю. Хочу, чтобы у нее все было хорошо. Ты понимаешь меня, Шилов?
Шилов кивнул, хотя Семеныч не мог его видеть, нервными пальцами вынул из пачки новую сигарету и закурил, а Семеныч перешел дорогу, влез в беседку и сел за стол; налил себе водки. Шилов выкурил третью сигарету, а потом четвертую. Он следил за Семенычем, за его волосатыми ручищами, которые подносили ко рту рюмку за рюмкой, следил за его согбенной спиной и густыми бровями, из-под которых в пустоту обвиняюще глядели глаза, не умевшие прощать. Шилов достал пятую сигарету, но дрожащими пальцами случайно отломил фильтр, смял окурок в кулаке, кинул на землю и со словами: «Блят-ть, растудыть», которые совсем не подходили к царящей вокруг таинственной обстановке, впечатал каблуком в асфальт.

Глава шестая

Шилов продрал глаза в пять утра, увидел рядом с собой спящую Сонечку и вспомнил, что вчера произошло, но после бессонной ночи не мог толком осмыслить случившееся, поэтому пошел на кухню, где заварил в турке крепчайший кофе и выпил его без сахара и сливок, залпом, как водку. Сон прошел, но скудность мысли осталась. Шилов решил выйти освежиться, но через переднюю идти не стал, потому что боялся нового разговора с Семенычем. Обулся и вышел через задний двор. Было еще темно, но рассвет уже занимался морковной и багровой красками на востоке, а крест торчал на вершине холма как черная несмываемая метина на синем небе, как шрам, который старались облетать даже облака.
Шилов отвернулся и, пытаясь ни о чем не думать, пошел, куда глаза глядят. В голове все время вспыхивал образ прибитого к кресту Валерки. Чем больше Шилов старался не думать о нем, тем хуже у него получалось. Если Шилов вспоминал Соню, крест проглядывал сквозь развевающиеся седые волосы, если вспоминал речку, крест превращал ее в топкое болото и как уродливый прыщ торчал над водной гладью, если вспоминал свой дом, крест, разворотив деревянные полы, упирался в потолок. С невысказанным укором глядел на Шилова мертвый Валерка, прибитый к кресту, желто-красная слюна капала из открытого рта. «Полетел бы на геликоптере, и все бы было в порядке, мля, – шептал Валерка. – Полетел бы, мля…» Вскоре Валерка только и делал, что произносил свое неизменное «мля».
Выкинув из головы эти мысли, Шилов огляделся и понял, что вышел на дорогу и направляется к печальному дому. Он хотел повернуть обратно, но ноги сами несли дальше, и вскоре Шилов вошел в памятную долинку, которая в рассветных лучах солнца выглядела не так страшно. Чириканье желтопузых птиц заглушали хлопающие ставни. Дух сидел на своей верной скамеечке. На нем была старая буденовка, он курил приму в длинном закопченном мундштуке. Дух смотрел на небо. На земле у его ног валялись странные устройства, похожие на винтовки, которые Дух выкапывал у кромки леса. Устройств было два.
– Здорово, Шилов! – приветливо воскликнул Дух, мигом спрыгнул со скамейки и подобрал с земли винтовки; одну повесил на плечо, пристегнув ремешок к погону, а вторую кинул Шилову. Тот поймал ее и озадаченно повертел в руках.
– Что это, Дух? – спросил Шилов, гадая на «вы» с Духом следует разговаривать сегодня или все-таки на «ты».
– Это, друг мой сосиска, винтовки для охоты за ведьмами, – ответил дружелюбно Дух и щелчком поправил сползающую на глаза буденовку. – Я их переделал из тех, которые из-под земли вылупляются.
– Зачем они?
Дух расхохотался, подошел и толкнул Шилова в плечо:
– Говорю же, для охоты на ведьм. Ты чего, кстати, задерживаешься? Целый час жду тебя.
– Мы вроде не договаривались… – ответил Шилов неуверенно.
– Конечно, не договаривались! Но я знал, что ты придешь.
Он присел на корточки и поманил Шилова пальцем. Шилов присел рядом с ним. Дух пальцем начертил в податливой земле три дерева (палочка и кружочек сверху), двух человечков (четыре палочки, два кружочка), пяток колобков без ртов и носов, зато с глазами, и лучистое солнышко, глазастое, растянувшее рот в улыбке. Сказал серьезно:
– Диспозиция, Шилов, такова: вот лес, в котором ведьмы, вот мы, которые стоят напротив леса и должны в него войти без всякой – заметь! – рекогносцировки. Вот улыбчивое солнышко, которое в лесу нам не поможет, потому что кроны деревьев в нем срослись и не пропускают, ёптель, солнечный свет. В ходе спутниковых наблюдений я, Шилов, выяснил, что ведьмы сосредотачиваются в этой части леса, – Дух ткнул пальцем в рисунок и дорисовал возле деревьев две волнистые линии, – именно здесь, возле реки. Если мы не уничтожим эти проклятые информационные сгустки, Шилов, они проникнут в город и наведут шороху среди гражданского населения, поэтому надо действовать быстро и решительно. Ты готов?
– А какие могут быть спутниковые наблюдения, если кроны деревьев сплелись?
– Какие-какие!… – с едкой ухмылкой ответил Дух. – Инфракрасные! Так ты готов?
– Готов, – буркнул обалдевший от такой информации Шилов. Сначала он хотел отказаться, но вспомнил Семеныча, представил, как будут смотреть на него, Шилова, ребята, как они начнут перешептываться за его спиной и замолкать, когда он посмотрит им в глаза, и решил пойти с Духом.
Лес встретил Шилова и Духа угрюмо, неприветливо: мрачным, беспокойным шепотом в хмурой зеленой листве, и Шилов тотчас же споткнулся о корягу, ловко спрятавшуюся в траве, и долго скакал на одной ноге, матерясь шепотом. Дух показал ему кулак и крикнул на весь лес, вспугнув оранжевых пичуг, что сидели на ветках:
– Молчи, солдат!
Шилов замолчал, но не от того, что Дух приказал, а потому что испугался, что голосом своим приманит ведьм, и они, ведьмы эти, сотворят с Шиловым что-то ужасное, хотя Шилов совсем не представлял, что такого ужасного может совершить черный сгусток с огненными глазами, а спросить у Духа стеснялся. Дух вел себя странно, перемещался по лесу перебежками от одного дерева к другому, вжимался спиной в шершавую кору и стрелял глазами во все стороны, а вороненую винтовку прижимал к груди нежно, как любимую женщину, и, кажется, иногда поглаживал казенник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48