Выглядел английский делец ужасно: левая сторона его тела обгорела, кожа на лице покраснела и кое-где надулась пузырями. Глаза он старательно жмурил и хныкал.
– Доигрался? – спросил Шилов, пиная Вернона в бок. Он переступил его, нашел чуть в стороне связку ключей – наверное, ту, которая принадлежала проводнику Мирреру, поднял ее, запихнул в карман. Дожевывая лимон, повернулся к Вернону. Тот открыл глаза и молча смотрел на него.
– Зачем ты все это творишь? – спросил Шилов, показывая на раскуроченные полки и оплавленные стены.
– Мне скучно, – сказал Вернон и закашлялся. Кровь брызнула на его помявшийся немнущийся костюм. – Знал бы ты, Шилов, как мне скучно. Что ты знаешь о скуке, скажи мне?
– Мне скучно думать о скуке, Вернон. Я должен найти своего брата, который покалечился по твоей вине. Он пропал. Я должен отыскать его. Ты меня слышишь, английская скотина?! – Он снова пнул Вернона и прислонился к стене, шепча: – Отдышись, Шилов, успокойся… ты же, мать твою, интернационалист, а не какая-нибудь фашистская скотина.
– Вот это уже лучше… – пробормотал Вернон, перекатываясь на здоровый бок, теряя прилипшие к полу лоскуты кожи. Выглядел он ужасно. Пахло от него как от куриной тушки, которой только что подпалили волоски. – Уже веселее… пьяная русская свинья… это уже замечательно, это борьба и естественный отбор… мне нравится… знаешь, в чем проблема вашего коммунизма была, Шилов? Вы хотели лишить людей естественного отбора. Вы принесли в мир ужасную скуку…
– Да ты, как я погляжу, матерый историк, Вернон. Коммунизм так и не построили.
– А что это вокруг тебя, Шилов? – закричал Вернон, царапая ногтями пол. – Что это? Мое дело – это чушь, видимость. Англия, Лондон, Земля, они запросто обойдутся без моих химчисток, даже не заметят их закрытия. Я могу стать кем угодно на Земле, но зачем мне это, Шилов? Я могу заработать миллиарды, но на что я их потрачу? Скука, Шилов, вы как нестерильным шприцом вогнали в нашу планету инъекцию скуки, вы, русские с-суки…
Он полз к туалету, и Шилов, проследив траекторию его движения, увидел, к чему он стремится: две бомбы в вощеной бумаге, вывалившиеся из его кармана. Шилов перешагнул стонущего дельца и поднял бомбы. Заметил выпирающую из-под бумаги круглую кнопку. Он будто случайно коснулся ее пальцем, провел по ободку, и на какое-то мгновение у него мелькнула мысль нажать ее, но мысль тут же ушла, и Шилов спрятал взрывчатку в карманы.
– Сукин ты сын, Шилов, сукин ты сын… – пробормотал Вернон, теряя сознание. – Русский сукин сын, принесший вирус скуки в этот мир…
Что-то менялось в вагоне. Сами собой плавились стены, пространство будто бы искривлялось и опадало само в себя. В образовавшиеся прорехи в бытии проникали люди в белых костюмах. Санитары, как их мысленно окрестил Шилов. Они аккуратно приподняли Вернона, положили его на носилки и унесли за собой, в разорванное пространство. Шилов молча наблюдал за ними. Один из санитаров, бледнолицый блондин, подошел к Шилову и провел в воздухе специальной трубочкой, диагностом. На диагносте загорелась желтая лампочка.
– Мы можем закончить немедленно, – сказал программист. – Вы хотите вернуться?
– Мой брат здесь, – сказал Шилов.
– Мы можем вернуть его в любой момент, – улыбнулся программист. Шилову до скрежета зубовного захотелось врезать ему по роже, но он сдержался. Откуда-то из глубин растерзанного пространства хрипло хохотал Вернон и кричал, захлебываясь помятым смехом:
– Скука, Шилов! Вы заразили мир ядом самым ужасным, вы, не изменив человека, изменили мир, и человеку в нем теперь нет места!…
– Господин Шилов?
– Нет, спасибо. Я сам верну брата.
– Как пожелаете, – сказал программист и нырнул в оплавленную дыру. Вагон вздрогнул, по воздуху прошли волны, и все прекратилось: дыры заросли, со стен сошла копоть, покореженные двери выпрямились, разбитые лампы снова стали целыми. Шилов остался один, в кармане его лежали две бомбы, его ждал очередной вагон. Но прежде чем пойти туда, он вернулся в купе с лимонами и съел парочку. А потом еще один. Жевал лимоны вместе с кожурой, сок стекал у него по подбородку, щекам, скулам и пачкал рубашку. Лимоны были ужасно кислыми, но Шилов ел их и ел, потому что иначе его жизнь становилась слишком скучной.

Глава восьмая

В следующем вагоне он обнаружил баррикады и решительных людей, которые стреляли друг в друга. Между баррикадами бегал мальчишка в клетчатой кепке, нахлобученной на глаза, и собирал патроны. Кажется, бойцы с обеих сторон нарочно целились в парня, но никак не могли в него попасть. Малыш ловко уходил от пуль, прыгая с места на место. С обеих сторон делали ставки, сколько он еще продержится. И там и там работали первоклассные снайперы, но никто до сих пор не попал.
– А для кого он патроны собирает? – спросил вдруг бородатый мужик в зеленой форме. Никто не знал, Шилов – тем более. Он стоял за спинами бойцов и размышлял, как ему прорваться сквозь баррикады. Правой рукой перекатывал в кармане бомбы. Может просто швырнуть бомбы в баррикады, нырнуть в купе и ждать, когда взрыв разметает серолицых клоунов? Но остатки совести, измордованной последними событиями, говорили, что так поступать не стоит. Просто не стоит и все тут, никакого объяснения этому не следует искать. Быть может, Шилов просто устал от взрывов и запаха виртуальной крови.
Он свернул в купе, пропахшее порохом, уселся на койку. На полке напротив лежал перебинтованный с ног до головы боец. Чем-то он напоминал Духа, который лежал вот так совсем недавно, а Шилов смотрел на него и не знал, что совсем скоро он пропадет.
Боец, словно почувствовав взгляд Шилова, повернул к нему лицо. У бойца отсутствовал левый глаз, под носом и на щеках, разрытых шрамами, словно окопами, запеклась кровь. Боец плакал правым глазом.
– Вы потеряли родного? – спросил он у Шилова.
– Да, – сказал тот. – Брата.
– Вы любили его?
– Раньше я думал, что ненавижу, но зачем тогда так усердно ищу его? Наверное, все-таки люблю.
– Война – это хорошо, – всхлипывая, сказал боец. – Она заставляет людей любить как-то… четче что ли. Вы понимаете?
– Нет, – сказал Шилов и, помолчав, спросил: – Почему вы плачете?
– Потому что у меня нет родственников, о которых можно скучать.
– Они умерли?
– Их просто нет! – закричал раненый, губы его побледнели и искривились, как от сильной боли. – Их нет и никогда не было. И мне больно, потому что не за кого переживать. Вам легче. Вам всем, которые могут свободно путешествовать из вагона в вагон, проще, у вас есть родственники, люди, ради которых вы можете жить и не боитесь умереть. Но мне еще больнее не из-за меня, а из-за моих братьев и врагов, у которых тоже нет родственников. И никто им не напишет, не поплачет, когда они умрут. Понимаете? Вы можете сказать, что мертвым неважно, придут плакать над их могилами или нет, но я скажу так: это важно живым. Важно знать, что кто-то придет и будет вспоминать и как бы мыслить за мертвого человека, как бы оживлять его на миг в себе. Ведь, вспоминая кого-то, вы отчасти становитесь этим кем-то.
– Послушайте, я… – начал было Шилов, но раненый его, кажется, не слышал.
– Вы никогда не задумывались, – сказал боец, приподнимаясь на локтях, – что, если бы люди хоть на миг подумали каждый о другом, в смысле, о чем угодно, но не о смерти, тогда смерти бы не стало. Люди бы объединились в единое существо, и горести каждой клеточки этого существа стали бы горестями всего существа, и оно перестало бы грустить, и в мире стало бы больше счастья…
– Вам плохо. Лягте, вы бледный.
– В детстве, – сказал раненый, – у меня была мечта, чтобы изобрели лекарство от смерти. Понимаете, я ждал, верил, что его вот-вот изобретут, но его не изобретали, люди умирали, и когда я узнавал, что какой-то человек умер, то горько плакал, потому что человек не дожил до изобретения лекарства… а его могли изобрести буквально на днях! Но его не изобретали, люди умирали…
«Откуда такие воспоминания у серолицего? – удивился Шилов. – Не иначе, программист свое что-то вставил в его безмозглую башку».
Он хотел спросить об этом у раненого, но боец забылся в бреду и бормотал под нос что-то неразборчивое и виновато улыбался кому-то невидимому. Шилов опустился на колени перед его полкой, от которой воняло мочой и кровью, и услышал, как тот шепчет: «Красный смех… красный… смех… все поглотил…» Слова были знакомы Шилову, кажется, он читал их где-то, но думать над этим было некогда. Пальба в коридоре и не думала стихать. Настало время действовать. Шилов достал из карманов бомбы, взвесил их на ладони.
– Такие легкие, – пробормотал он. Вышел из купе и остановился в нерешительности.
– Пора, – сказал себе Шилов, но вместо того, чтобы бросить бомбы в воюющих, рассовал их по карманам и вызвал режим slo-mo. Пули зависли в воздухе, огонь заморозился, лица людей перекосились, кровь, бьющая из ран, застыла, стала похожей на леденцовую карамель. Шилов нырнул в самую гущу боя, а время чуть ускорилось, и солдаты, заметив новую цель, переключились на него и расстреливали в Шилова целые обоймы, но он успевал уходить от пуль. И вот уже все стреляют в него, позабыв о мальчишке, который собирал патроны неведомо для какой армии, и строчат в него очередями, и ни с того ни с сего начинают попадать по мальчишке. Мальчуган падает на пол, рассыпая патроны, и бьется в конвульсиях, а пули все дерут и дерут его маленькое тело, выбивают фонтанчики крови. «Умри, гад!» – кричат солдаты Шилову и стреляют в мальчишку. Шилов бежит, сердце его бьется, как припадочное; он знает, что мальчишка ненастоящий, поддельный, но все равно лицо паренька, удивленное, конопатое, наполовину скрытое кепкой, стоит у него перед глазами.
Шилов чуть замешкался, пуля оцарапала плечо, стало очень больно. Он вскрикнул, сжал боль зубами и побежал быстрее, чуть ли не по головам солдат, спрыгнул с той стороны второй баррикады и понесся по коридору мимо купе, переоборудованных в медпункты и склады боеприпасов, мимо серолицых медсестер, которые, завидев Шилова, зажимали ротики ладошками и, складываясь подобно линейкам, падали в обморок.
Еще одна пуля задела бедро, сточив плоть, но Шилов наплевал на боль и нырнул в следующий тамбур.
Шилов не помнил, какой по счету этот вагон. Кажется, все-таки одиннадцатый. Значит, нужный вагон – следующий.
– Ура, – пробормотал Шилов и рухнул на свободную полку в первом же купе. В этом вагоне было жарко, горячий ветер катил по раскаленному полу горячие песчинки. Песок сыпался даже сквозь щели в потолке. На столе Шилов увидел фарфоровую чашку, взял ее, но она тоже была заполнена песком. Шилов перевернул чашку и сосредоточенно наблюдал, как песчинки развеиваются в воздухе. Солнца здесь не было, но воздух отчего-то быстро нагревался, особенно там, где не было тени, и ручка чашки очень скоро раскалилась. Шилов, вскрикнув от боли, уронил чашку на пол. Ее тут же замел суховей, сделал похожей на торчащую посреди пустыни египетскую пирамиду.
– Воды бы… – сухими губами прошептал Шилов. Он ударил кулаком по верхней полке. Оттуда водопадом посыпался песок. Шилов встал и вышел в коридор. Песка становилось все больше, ветер дул в лицо, насыпая в глаза колючие песчинки. Несуществующее солнце прогревало пол чуть ли не до ста градусов. Все вокруг стало ослепительно-белым, и Шилов почти разучился видеть. Но он упрямо шел вперед, а когда идти становилось совсем невмоготу, сворачивал в купе и отдыхал там на нижней полке, прячась в тени верхней. В одном из таких купе он сунул руку в карман и не нашел одной бомбы. Вспомнил, что оставил ее в каком-то из предыдущих вагонов, когда взрывал завал, образовавшийся на пути к тамбуру. Завал состоял из инвалидных колясок. Шилов еще удивился, кто такой догадливый соорудил его. Впрочем, тот вагон был весьма и весьма странным и без этого, и он предпочитал о нем не вспоминать.
Шилов сунул руку в другой карман, удивляясь, как песок успевает забиться в каждую пору, в каждую дырочку, в которую по идее невозможно забиться, и достал из кармана припорошенную песком книгу, «Беседы с Жоржем». Высушенными, будто обтянутыми пергаментом пальцами он открыл книгу наугад, и прочитал, с трудом фокусируя зрение – глаза покраснели и слезились, веки воспалились:
«Я вижу, ты умираешь, Жорж. Скажи мне, как ты можешь умереть, после всех этих историй, которые я рассказал тебе? Ведь они должны были научить тебя кое-чему, подготовить тебя к встрече с самим собой. И что же? Я прихожу к тебе с бутылкой замечательного виски, что, как я надеялся, наконец-то заменит для тебя дурацкий отвар из мухоморов, который ты обычно принимал, а ты тут лежишь и умираешь! Нет, Жорж, непорядок это. А ну-ка, Жорж, выпей виски, оживай…»
Шилову вдруг показалось, что это в его уста вливают алкоголь. Ему стало лучше, глаза перестали слезиться, мышцы налились силой. Шилов подхватился и побежал по коридору. Сухой ветер сопротивлялся, бил в лицо, ноги вязли в песке, но Шилов шел. Сзади раздался чей-то рык, пол под ним дрогнул. Какое-то чудовище, живущее в песке, следовало за ним, но Шилов не стал оборачиваться, чтобы поглядеть на него. Он шел только вперед. Чудовище еще пару раз закричало, хлопнуло хвостом, взметая песок, и исчезло в бархане. Шилов закашлялся, потому что песок попал ему в горло.
А потом, он и сам не заметил как, оказался в тамбуре. И, выныривая в чистый и спокойный, самый обычный десятый вагон, тут же заметил себя, который появился в другом конце коридора. Шилов замер. Тот, другой Шилов, на ватных ногах брел ему навстречу. В руках он комкал бумажный пакет. Приглядевшись, Шилов понял, что у двойника выжжены глаза; кожа его сплошь покрыта царапинами, жесткие волосы всклокочены и поседели через один. Двойник вдруг остановился, приподнял голову, прислушался.
– Я слышу тебя… – сказал он. – Не вижу, но слышу. И запах… знакомый запах. Дух, ты что ли? Ты выздоровел? – Он пошел вперед, болтая на ходу: – Ты не представляешь, что происходило со мной на этой дурацкой Цапле, Дух, сколько я пережил, пока боролся с идиотами-революционерами, с этим Рыковым, который сошел с ума, как там было трудно, на этой планете, где исчезали люди, а потом вдруг оказалось, что все подделка, игра… – Он вдруг остановился и снова прислушался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48