Он прав, разговаривая с ней тоном дерзкой галантности и лишь иногда великодушно разрешая заглянуть в свой внутренний мир. Вот и сейчас следовало бы выслушать его, как слушает старший друг, иначе он тотчас же замкнется в себе.
Но она сегодня плохо настроена. Эрих показал себя не с лучшей стороны. Что бы он ни говорил, а говорить он мастер, от дела Беньямина все же скверно попахивает. Пока Эрих был здесь, она верила ему, его обаятельное легкомыслие еще раз одержало над ней победу; но спокойствия все же не было, она совсем не уверена, как в дальнейшем поведет себя Эрих в деле Беньямина и "Парижских новостей". И если с его слабостями приходится мириться, то вдвойне досадно, что мальчик, по-видимому, идет по стопам отца. Точь-в-точь как отец, он воображает, что стоит ему сказать несколько легкомысленно-любезных слов, и, что бы он ни натворил, все сойдет ему с рук. Да, у мальчика широкий, упрямый лоб отца и его дерзкие, жадные серые глаза. Он эгоистичен и безответственен, как Эрих. Она не ответила на улыбку Рауля в зеркале, она сидела грустная, раздосадованная и задумчиво смотрела куда-то в пространство.
Рауль не понял ее молчания; он полагал, что она серьезно обдумывает его слова.
- Я часто спрашиваю себя, - продолжал он развивать свою мысль, - долго ли еще мы будем терпеть этого человека? - Его глубокий приятный голос звучал нежно и насмешливо.
Но тут Леа рассердилась не на шутку.
- Этот человек все-таки заказал тебе фрак, - сказала она прямо, - и очень дорогой, как я вижу. То, что ты сговариваешься с ним за моей спиной - это, мальчик, еще куда ни шло. Но что ты после этого настраиваешь меня против него - это, на мой взгляд, недостойно твоего фрака.
Удивленный Рауль с минуту подумал, но не нашел меткого возражения.
- Боже мой, мама, - отпарировал он, но не так бойко, как ему бы хотелось, - у нас с ним свои мужские счеты. Но я хотел только проститься с тобой, мне пора в "Грильон".
Он подошел к ней и благонравно, по-детски наклонил голову, подставляя лоб для поцелуя.
Два дня спустя, явившись в клуб плавания, Рауль застал там Клауса Федерсена, чемпиона. Все были рады Федерсену, он несколько дней отсутствовал. Широкая, коренастая фигура Клауса, его жесткие белесые волосы, его лицо с маленькими глазками производили впечатление топорности, но было весело смотреть, как он плавает, прыгает, ныряет. В общем, к нему относились неплохо; это был добродушный, обязательный малый, свей приемы плавания он всегда объяснял терпеливее, чем инструктор.
Несмотря на неотесанность Клауса, сила, которой от него веяло, с первой минуты привлекла Рауля. Клаус, польщенный вниманием надменного, элегантного юноши, который приближал к себе лишь немногих из своих товарищей, как-то зазвал его к себе домой, и тут Раулю довелось увидеть и старика Федерсена, одного из директоров Среднеевропейского банка, веселого и обходительного человека с квадратным черепом и маленькими хитрыми глазками. Несмотря на холеный вид, в нем прорывалась та же грубая, тупая сила, которая привлекала Рауля в его сыне. Рауль давно уже собирался пригласить Клауса Федерсена к себе, что он и сделал теперь. Его занимала идея юношеского слета; было бы полезно заинтересовать этим делом Клауса Федерсена.
Увидев Рауля в домашней обстановке, в его "обрамлении", Клаус не скрыл своего восторга. Он многословно изливал свое восхищение прекрасной квартирой, мебелью, книгами, маленьким баром, лакеем.
- Мы, немцы, не бедны, - заявил он с наивной важностью, - хотя по многим причинам и прикидываемся бедными; я говорю, как человек посвященный. Но такой роскоши я не мог бы себе позволить. За твое здоровье, - сказал он. - Чин-чин. - Этот изысканный застольный привет, впрочем уже вышедший из моды, прозвучал в его устах необычайно грубо; он опрокинул в рот четвертую рюмку арманьяка.
Нескрываемое восхищение гостя было приятно Раулю. Да, этого сильного дикаря не мешает использовать - и он рассказал ему о своей большой идее, о встрече "Жанны д'Арк" с каким-нибудь германским союзом молодежи.
Клаус Федерсен тотчас же загорелся. Он поговорит с отцом, обещал он; он уверен, что немцы жадно ухватятся за этот проект, Клаус проявил такой пыл, что Рауль испугался. Ведь его интересовала не встреча, он добивался лишь, чтобы его назначили председателем французской делегации. А если молодой Федерсен так рьяно возьмется за дело, все может устроиться, прежде чем он, Рауль, обеспечит свою кандидатуру: он знал, что у него есть противники, что многие его терпеть не могут за надменность.
Поэтому он решил ввести в должное русло усердие гостя.
- Такой слет, - сказал он, - лишь тогда имеет смысл, если с обеих сторон будут представлены надежные, хорошо спевшиеся люди.
- Да, конечно, - подхватил Клаус, - во главе должны стоять такие парни, как мы с тобой.
- Среди нас, - напрямик заявил Рауль, - как, вероятно, и у вас, бывают всякого рода распри, соперничество. Может быть, выдвинут не меня, а другого.
- Это мы еще посмотрим, - шумно заявил Клаус и ударил более высокого Рауля по плечу, гордый тем, что может позволить себе такую фамильярность. Вдруг ему пришла в голову идея, незаметно внушенная ему Раулем. Широко улыбаясь, он воскликнул:
- Нашел. Мы попросту заявим, что предпочитаем иметь дело с тобой.
- Кое-какие связи есть и у меня, - сказал Рауль. - У мамы бывает один немец, говорят, не лишенный влияния. Если его натолкнуть на эту мысль, то он, может быть, поддержит мою кандидатуру. Это некий господин Визенер.
Клаус, как только было произнесено это имя, сразу остыл.
- Визенер, - повторил он задумчиво, с сомнением. - Да, я знаю его. Влияние у него есть, это верно. Но он человек себе на уме. Насчет верности и честности он слабоват. Этакий вылощенный фат, - сказал он, и его маленькие глазки недружелюбно блеснули. Сын этого "вылощенного фата" счел своевременным перевести разговор с деловой почвы на личную.
- Хочешь взглянуть на мой домашний алтарь? - предложил он гостю и повел его в угол комнаты, куда Клаус давно уже поглядывал: ему казалось неприличным открыто проявлять любопытство.
В этом углу на маленьком столике стояли три белых, тщательно препарированных черепа, между ними - фотография Андре Жида и рядом миниатюрная рулетка.
- Я уже перешагнул через эти пустяки, - улыбаясь, сказал Рауль, - и вижу в них даже некоторую безвкусицу. Но прежде, когда я еще не был взрослым, эти символы означали для меня многое, а символы юности надо уважать. Впрочем, по существу мои взгляды не изменились.
- Что же это обозначает? - благоговейно спросил Клаус. Рауль с готовностью объяснил:
- Черепа - варварство, война, одичание, кровожадность. Рулетка - рок, а Андре Жид - искусство, дух. Это триединство - основной принцип, на котором я построил свою жизнь.
- Классно! - воскликнул Клаус. - Особенно черепа. Можно потрогать? спросил он, провел рукой по кости и покрутил рулетку.
Восхищение Клауса побудило Рауля показать ему всю свою квартирку, изолированную, с отдельным ходом в сад. Он показал Клаусу винтовую лестницу, которая вела из его кабинета в спальню. Он пригласил гостя полюбоваться светлыми полками с красиво переплетенными книгами, старинным письменным столом, массивной, несколько вычурной мебелью его комнат.
- Классно, - все время повторял Клаус Федерсен. Рауль решил спросить Визенера, может ли приличный человек употреблять это слово или же оно очень вульгарно.
После обхода квартиры выпили по стаканчику куантро. Затем Рауль вернулся к "делам".
- Если ты завербуешь своего отца, а я Визенера, если ты нажмешь с одной стороны, а я с другой, дело наше выгорит.
Национал-социалистское сердце Федерсена радовалось - Рауль, которым он так восхищался, полагал, что немцы смогут, если только серьезно захотят, навязать французской делегации желательного для них руководителя; с другой стороны, имя Визенера было ему неприятно. Рауль продолжал:
- Если мама сама попросит, Визенер вряд ли откажет ей. Я только сомневаюсь, захочет ли мама вмешаться: она умная женщина, но политикой, к сожалению, мало интересуется.
Клаус слизнул с губ остатки сладкого ликера. Рядом с элегантным французом он все время чувствовал себя маленьким и невзрачным; но теперь, когда оказалось, что тот не хозяин в собственном доме, он почувствовал свое превосходство.
- Мне никто больше не перечит, - заявил он, широко, победно улыбаясь. Мои старики у меня и пикнуть не смеют. Я их держу в кулаке, - заявил он хвастливо.
Они уселись на круглый диван. Рауль сидел - стройный, закинув ногу за ногу, слишком прямо для такой удобной мебели, Клаус рядом с ним казался неуклюжим. Свой липкий стаканчик он к тому же поставил не на поднос, а на благородное дерево круглого стола. Нет, он мало подходил к домашней обстановке Рауля. Все же Рауль был рад гостю. Вот он опять сказал что-то интересное. Неужели Клаус действительно сумел обломать отца, старика Федерсена, даром что тот такой кремень? Или он хвастает? Нет, вот он сидит, самодовольный, хитрый, грубый; ему можно поверить. Но как он этого добился? Надо бы у него выведать; таким вещам стоит поучиться.
- Ты, значит, скрутил своего старика? - спросил он с уважением. Достаточно хоть раз увидеть Федерсена-старшего, чтобы понять, что это значит.
Но Клаус промолчал. Правда, стройный молодой аристократ, который любезно пригласил его к себе и так усердно угощал, ему нравился, но это же француз, исконный враг, от него разит этаким интеллигентом. Кроме того, знакомство Рауля с Визенером пробудило в Клаусе подозрительность. Правильнее всего смотреть теперь в оба, тем более что он, Клаус, хватил лишнего. Как Рауль ни подъезжал, Клаус оставался настороженным, замкнутым, и, хотя оба они - и немец, и француз - продолжали проявлять шумную фамильярность, он ни слова больше не проронил о своих отношениях со стариком.
Но если уж Раулю что-нибудь втемяшится, от него не так легко отделаться. Он решил во что бы то ни стало выведать, как это Клаусу удалось приручить своего деспота отца. Он пускался на всякие хитрости. Подолгу не обращал на Клауса внимания, а потом вдруг начинал всячески его баловать. Поднимал его на смех, а потом вдруг начинал превозносить его патриотизм, льстить его честолюбию. Напоследок решил держаться с ним как равный с равным.
Однажды вечером в знак особого доверия он даже пригласил Клауса посетить заведение мадам Ивон - маленький, изысканный дом свиданий. Здесь на робкого, неуклюжего и жадного Клауса он произвел впечатление спокойной уверенностью бывалого человека, а когда пришлось платить по счету и Клаус хотел внести свою долю, он так барственно и небрежно запротестовал, что томившее Клауса чувство собственной неполноценности, вины и благодарности еще обострилось. Радуясь, что Рауль не стремится от него отделаться, он пошел с ним в кафе на Бульваре Капуцинок. Несмотря на свежий апрельский вечер, они уселись за столик на открытом воздухе, возле жаровни.
- Знаешь ли, старина, - сказал Рауль тем тоном пресыщенного человека, который всегда раздражал Клауса и которым он все-таки не мог не восхищаться, - знаешь ли, что во всем этом самое приятное? Сигарета, которую потом выкуриваешь. - В действительности он так не думал, но с удовлетворением отметил, что фраза произвела на Клауса впечатление.
Да, именно фраза о сигарете заставила Клауса против всякого ожидания открыть Раулю свою тайну. Ибо Клаус размяк, он восхищался Раулем, и как раз эта последняя фраза так разбередила не покидавшее его чувство собственной неполноценности и желторотости, что уже из стремления поднять себя в собственных глазах он захотел козырнуть чем-нибудь. И он рассказал, как ему удалось скрутить своего старика.
А произошло вот что. Федерсен-старший, как директор филиала Среднеевропейского банка, знал непосредственно и от других о делах нацистов много такого, что не подлежало дальнейшей огласке. Но он любил поговорить, он не так уж строго хранил разбойничьи секреты, а в семейном кругу и вовсе распоясывался. Свои рассказы он сдабривал крепкими комментариями. Господин Федерсен-старший обладал достаточно хорошим нюхом, чтобы своевременно перейти на сторону новых хозяев, но, по существу, он был человек старого поколения, истый германский националист, сверх того "испорченный" общением с евреями - биржевиками и финансистами. Поэтому его комментарии бывали иногда двусмысленны и недопустимы с правомерной точки зрения, да и поступки его - не всегда уместны; короче говоря, если бы кое-кто из национал-социалистских руководителей знал то, что знает он, Клаус, то папаше Федерсену несдобровать бы. Ну, а он, Клаус, - член "гитлеровской молодежи", он обязан обо всякой крамоле немедленно докладывать по начальству, даже если дело касается ближайших родственников. И вот случилось, что папаша Федерсен имел дерзость отказать Клаусу в малолитражке "симка", которую ему очень хотелось получить ко дню рождения, когда ему минуло восемнадцать. Старик заупрямился, но он, Клаус, - тоже парень не промах. Нашла коса на камень. Ну и представление было, что твой цирк. Пока он, Клаус, не отчитал старика и не заговорил об обязанностях члена "гитлеровской молодежи". Сначала папаша Федерсен только смеялся. А потом запальчиво заявил, что тот, кто вздумает передавать слова, слышанные от него, старого Федерсена, без свидетелей, окажется в дураках и в последних негодяях и здорово обожжется. Но старик, верно, полагал, что имеет дело с грудным младенцем, и, конечно, просчитался. Он, Клаус, тоже не вчера родился, он предвидел это возражение и своевременно запасся свидетелем. Подружившись с горничной Гертрудой, он принудил ее письменно подтвердить, будто она слышала кое-какие вещи, сами по себе невинные; но если бы ему, Клаусу, понадобилось, он сделал бы от себя некоторые дополнения, и невинное приняло бы совсем другой вид, так что высказывания и действия папаши Федерсена явили бы собой далеко не отрадную картину. Старик - человек реальной политики, он учел теоретические рассуждения Клауса о долге члена "гитлеровской молодежи", подкрепленные свидетельством горничной Гертруды, и волей-неволей по заслугам оценил сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112