Вокруг него образовалась толпа, и Рене Анжуйский приказал позвать цирюльника. Когда тот явился, лицо Бастера уже приобрело пурпурный цвет.
– Сердце не выдержало, – сказал цирюльник.
– А у него было сердце? – пробормотал король.
Не прошло и часа, как Бастер скончался.
Жозеф вопросительно взглянул на Жанну. Она отвела глаза. Это и был ответ.
Защита книгопечатания привела к смерти трех человек. И это еще было немного в сравнении с последующими временами, когда из-за него погибла масса людей, включая несчастного Этьена Доле, сожженного заживо в 1546 году по распоряжению Сорбонны за то, что он был независим в вопросах веры и издал один из диалогов Платона.
Естественно, к ужину приступили очень поздно, лишь после того, как стражники доставили останки Жюста де Бастера к нему домой. Второй теолог тоже сопровождал тело. На сотрапезников короля он смотрел страшным и одновременно испуганным взором.
– Похоже, божественное провидение ревностно оберегает вас, – сказал Рене Анжуйский, пристально глядя на Жанну.
– Слишком много чести, сир, ибо в этом случае мои враги были бы и врагами Господа нашего, – с улыбкой ответила она. – Я же лишь служанка Его.
– О, если бы вы были и моей! – прошептал он с легкой усмешкой. – Я чувствовал бы себя в большей безопасности.

Жанна не испытала никаких угрызений. И сама была этим потрясена.
– Это ты убила его? – спросил Жозеф, когда они вернулись к себе. – Но каким образом?
Когда она объяснила, он сначала застыл в изумлении, а затем расхохотался.
– Я кое-что поняла, – сказала она. – Есть два сорта разбойников, но и те другие и другие – разбойники несомненные. Первые орудуют на улицах и больших дорогах: используя обычное оружие, они вас грабят. Вторые пользуются оружием власти, чтобы разорить или погубить. И в конечном счете первые вызывают у меня больше уважения, поскольку сами рискуют и проявляют смелость. Вторые же – злобные трусы и лицемеры, которые прячутся за щитом власти, чтобы нанести смертельный удар. Это все те, кто ссылается на общественное благо, волю Господа и короля. Как Дени, который замыслил избавиться от Франсуа, ограбить меня и услужить дофину. Как Докье, который потащил меня в суд, обвинив в колдовстве, чтобы завладеть нашими землями. Отныне я знаю: любой человек, прикрывающийся именем Господа и короля, дабы напасть на более слабых, есть существо презренное, и мне не хватит яда всех гадюк Франции, чтобы истребить подобных людей!
Жозеф был ошеломлен такой свирепостью.
– Во имя Неба, Жанна, – пробормотал он, – тебе придется поубивать полстраны…
– Пусть убираются с моей дороги, и с твоей тоже, – сказала она. – Цель Бастера была очевидна: обвинить тебя в чем угодно, лишь бы наложить лапу на печатню и укрепить свое положение.
– Да, сомнений нет, – подтвердил он.
– Это погубило бы Франсуа, Шёффера, тебя, меня… Всех нас! И ради чего? Чтобы отдать развратным кардиналам власть над печатным словом? Но мы знаем, что они не уступают своей пастве в алчности, порочности, продажности, обжорстве и лживости, а о Боге вспоминают в последнюю очередь!
– Жанна, подумать только, ведь именно ты обратила нас в христианство, сначала Жака, потом меня и Анжелу! – сказал он, качая головой.
– Я не обратила вас, а защитила, – возразила она. – Ну, впрочем, и то и другое.
Жозеф без труда добился, чтобы Рене Анжуйский приказал забрать рукопись у Бастера. Он добавил в нее еще одну максиму:

Человек, считающий себя праведным, более склонен творить зло, чем лиходей, ибо тот сознает себя лиходеем и это сдерживает его, тогда как праведный полагает себя вдохновленным добродетелью и с пылом совершает деяния свои.

Книжечка оказалась тонкой: тридцать страниц. Жозеф специально съездил в Страсбург, чтобы Франсуа напечатал ее. Тот настолько воодушевился, что быстро набрал и отпечатал пятьдесят экземпляров, из которых десять отдал Жозефу. Они договорились, что остальной тираж будет распродан в Страсбурге.
Так появилось на свет издательство «Мастерская Труа-Кле».
Жозеф подарил первый экземпляр князю-архиепископу, а второй и третий, по возвращении в Анжер, Жанне и Рене Анжуйскому – с соответствующим посвящением.
– Вы заставили меня сожалеть, что мне не двадцать лет, – сказал ему король на следующий день. – Читая вас, я почувствовал, что рождается некий новый дух, и мне хотелось бы дожить до полного его расцвета. Не могу дать ему определение, но ощущаю некую дистанцию, некое лукавство по отношению ко всем вещам, как если бы вы обладали памятью ваших предков и научились бросать вызов любым авторитетам. Думаю, появление этого нового духа отчасти объясняется тем, что вы всю жизнь провели в городах, тогда как в годы моей юности мы жили от городов в стороне, в замках, где общались только с грубыми военачальниками, льстивыми придворными и забитыми крестьянами. В городах видишь больше народу, понимаешь, сколь разнообразны мысли и чувства людей. Полагаю, города учат и большему смирению.
Придворные слушали речь короля, который сумел извлечь из военных поражений и превратностей судьбы редкое сокровище: досуг для раздумий.
– По моему мнению, все эти сеньоры, которые восстают против Людовика, принадлежат старому миру. Они были королями в своих провинциях, и никто не смел напомнить им, что провинция не равна вселенной и что военное счастье или несчастье могут низвести их до положения вассалов. Также никто никогда не говорил им, что их войны разоряют страну и превращают деревню в пустыню, где царствуют волки и медведи. Вот многие из них и стали нищими, как Иов, потому что крестьяне, которых они набрали в свои войска, оставили поля в запустении. Им пришлось обратиться к иностранным наемникам, и те окончательно их разорили. Полагаю, что время их прошло, но поскольку мужчины вразумляются гораздо медленнее, чем женщины, меня уже не будет на свете, когда они признают очевидное: разделенная на враждующие лагеря страна больна и излечиться может, только объединившись. Я пью за французский престол.
Король поднял свой бокал и отхлебнул глоток. Все присутствующие последовали его примеру.
– Это вам, сир, следовало бы написать трактат о мудрости, – сказала Жанна.
Она не посмела сказать, что ему следовало бы править Францией, ибо повсюду кишели шпионы, но король, конечно, понял ее.
– У каждого свое ремесло, мадам, я был слишком занят, собирая остатки моего королевства, которое, как всем известно, перейдет под власть Валуа. Ваш супруг гораздо лучше меня умеет выпаривать слова из раствора опыта.
Он повернулся к Жозефу:
– Битвы в будущем, когда меня уже не будет на свете, произойдут между державами более мощными, чем наши провинции. Одной из них станет Церковь. Ибо, как вы написали в одной из максим, цитируя Аристотеля, народ жаждет не столько знания, сколько веры, а наша святая Церковь управляет верованиями. Она захочет воспользоваться своей властью. Молю Бога, чтоб это не опьянило ее.
Жозеф улыбнулся.
Дворецкий возгласил, что ужин его величества подан.
Второй теолог, объяснил Жозефу король как бы между прочим, не явился на ужин из опасения встретиться с супругами де л'Эстуаль, которых подозревает в том, что они обладают сверхъестественной и дьявольской властью. Зато поэт и астролог, убедившись, что Жозеф благополучно выпутался из затруднений, стали обхаживать его с удвоенной силой. Жозефу пришлось прочесть их рукописи, которые он без всякого восторга передал затем Жанне, чтобы услышать ее мнение.
Розовое снадобье, как называли они его между собой, оказалось очень действенным средством.

24 Зловещий посетитель

Франция вступила в полосу новых потрясений. Принцы, упорствуя в мятеже, вновь попытались низложить Людовика XI. Как и предвидел король, войска Франциска II Бретонского вошли в Нормандию – провинцию, которая по условиям Конфланского договора досталась Карлу Беррийскому, брату короля. Его именовали также Карлом Французским, и он по-прежнему грезил о короне. Герцог Бретонский соединился с войсками герцога Бургундского – ибо Карл Смелый наконец унаследовал титул – в явной надежде вновь окружить Париж и принудить Людовика отступить на юг, а затем удовлетворить все требования принцев или отречься от престола.
Людовик угадал верно: он послал войска в Бретань.
Бургундец предложил начать переговоры.
Людовик понимал, что находится в критической ситуации:
Бургундец только что женился на англичанке, Маргарите Йоркской, и этот союз мог привести к вмешательству Англии в конфликт. Французским войскам пришлось бы тогда иметь дело не только с бретонцами, нормандцами и бургундцами, но еще и с англичанами. Это была бы самая настоящая резня. Людовик предпочел пойти на переговоры.
На сцене появились посредники, разъезжавшие между враждующими лагерями; наконец король отправился в Перонну и стал гостем своего врага. Западня захлопнулась. Карл Смелый, приказав закрыть ворота замка, а затем и городские ворота, продиктовал королю условия: уступить Шампань своему брату и отказаться от поддержки французской Фландрии, где Льеж так упорно противостоял герцогу. Не имея средств сопротивляться, Людовик под принуждением подписал Пероннский договор, чтобы вновь обрести свободу.
Демонстрируя злобную глупость, несомненно выдававшую предчувствие грядущего поражения, Карл Смелый заставил короля присутствовать при осаде Льежа – ненавистного Карлу города, который посмел кричать: «Да здравствует король Франции!» Тридцатого октября 1468 года Карл Смелый, демонстрируя пример истинно аристократического зверства, устроил там бойню. По Маасу сотнями плыли трупы убитых жителей Льежа.
В Страсбурге, естественно, говорили только об этих событиях – слишком уж близко располагался город, ставший жертвой кровавой мести Бургундца. Франсуа сообщил об этом матери; в ответном письме она в одной фразе высказала все, что думает о принцах: «Коронованная сволочь». Юноша удивился: разве сама она не была баронессой де Бовуа? А теперь де л'Эстуаль? Потом она повторила то, что уже говорила Жозефу: «Есть два сорта разбойников, но и те и другие – разбойники несомненные». И в заключение написала: «Людовик теперь защищает свой народ против разбойников. Он уже не король Франции – он ее вождь. Никогда не вставай на сторону разбойников. Они обречены».
Это пророчество заставило его задуматься.
Мэтр Франсуа, отныне глава «Мастерской Труа-Кле», в один из дней поздней осени 1468 года изучал чернила с намерением обогатить цветовую гамму, предназначенную для буквиц: кисточкой он проводил широкую полосу на бумаге и смотрел, как она высыхает. Взгляд Франсуа с одобрением задержался на образчике синего, созданного на основе азиатской ляпис-лазури, которую размельчали в течение двадцати часов: блеск получался несравненный, особенно на белоснежной бумаге. Эта перламутровая синева переливалась почти небесными оттенками.
Франсуа задумался. С тех пор как «Мастерская Труа-Кле» выпустила свою Библию, заказы хлынули потоком – как и эрудиты со всей Европы. Все просили издавать древних латинских авторов. Таким образом, у него уже было сто семнадцать заказов на поэму Лукреция «О природе вещей», сто тридцать пять – на трактат Сенеки «О спокойствии души», двести десять – на трактат Цицерона «Об обязанностях». Каждую неделю в мастерскую приезжали литераторы, ученые, принцы и университетские библиотекари, особенно с севера и из рейнских областей. В Европе насчитывалось только семь печатен – все на севере. Стремление же к знаниям границ не имело.
Будущее мастерской было обеспечено.
Однако не только материальное благополучие грело душу Франсуа: труд во имя просвещения и утверждения благородного образа мыслей наполнял его такой глубокой радостью, какой он прежде никогда не знал. Он испытывал восторженную признательность к матери, благословившей его на этот путь, и к Феррандо, который был добрым гением всего предприятия.
Он рассеянно взглянул на ящик, стоявший на столе. Там были заготовки греческих литер, ибо он собирался издавать и греческих авторов – по просьбе нескольких великих литераторов. Его умоляли напечатать труды Аристотеля.
В этот момент дверь открылась, и вошел незнакомец в блеклом костюме, но с румяным лицом и властными манерами. Шапочку свою он не снял и начал оглядываться вокруг с видом хозяина: внимательно посмотрел сначала на машины, затем на работающих людей – Арминия, Кокельмана, двух подмастерьев и подручного, который загружал дровами печь. Потом на Франсуа.
– Кто владелец этой мастерской? – спросил он по-французски, с парижским выговором.
– Я, – ответил Франсуа, заинтригованный и одновременно встревоженный.
Незнакомец подошел ближе и смерил его взглядом:
– Вы Франсуа де л'Эстуаль?
– Да. А кто вы?
– Мое имя вам ничего не скажет.
– В таком случае покиньте мастерскую.
Посетитель, казалось, ничуть не был обескуражен подобным приемом. Он тонко улыбнулся.
– Не надо так горячиться, мой юный друг. Если, конечно, вы хотите остаться хозяином этой мастерской. Меня зовут Эмар де Фалуа. Вам от этого легче?
– Я вам не друг. Ваши манеры мне не нравятся. Что вам нужно?
Незнакомец взглянул на него иронически. Потом неторопливо приблизился к ящику, стоящему на наборном столе, зачерпнул пригоршню литер, внимательно изучил их и пренебрежительно швырнул обратно. Франсуа крепко схватил его за запястье:
– Убирайтесь!
Арминий и Кокельман подошли, чтобы помочь хозяину Двое подмастерьев прервали работу, готовые в любую минуту вмешаться. Два или три раза в мастерскую врывались душевнобольные люди, которых выпроваживали силой.
– Князь-архиепископ Александр Люксембургский готов отозвать свое разрешение на печатню, – сказал Фалуа.
Франсуа не ослабил хватку.
– И это зависит от вас, не так ли?
– Конечно, барон, – ответил незнакомец, быстро вырвав руку. – Если я захочу, завтра эта мастерская будет опечатана приставами, оборудование конфисковано, а ваши работники брошены в тюрьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44