– Да.
– И от кого вы об этом узнали? От самих родителей?
– Нет. И они, и дядя от меня это скрывали. Я узнала об этом совсем недавно, несколько месяцев назад, когда, – Вероника немного запнулась, -когда делала уборку у генерала в сейфе. Там я наткнулась на свидетельство об удочерении. Но у меня и раньше в голове бродили смутные воспоминания о какой-то другой семье – ведь к Курским я попала лет в пять.
– Вы говорили на эту тему с Александром Васильевичем?
– Нет. Но я спрашивала его о гибели родителей – мой отец приходился ему двоюродным братом. Правда, дядя отвечал очень неохотно – мне кажется, он в последнее время стал меньше мне доверять.
«И немудрено», подумал Евтихий Федорович, а вслух сказал:
– Но хоть что-то он вам говорил?
– Ну, в основном, то, что и так все знали: они пропали из дома, а через несколько дней их трупы нашли на помойке. Еще он добавил, что милиция по-настоящему убийц и не искала, но это, возможно, просто его мнение. -Вероника немного помолчала. – A почему вы меня об этом расспрашиваете?
Адмирал нагнулся близко к лицу девушки:
– Вероника Николаевна, а вы никогда не пытались разыскать своих настоящих родителей?
– Вам что-то известно?! – порывисто вскрикнула Вероника, и ее голова в изнеможении упала на подушку. Рябинин прикрыл девушку одеялом, сползшим на пол, и на цыпочках покинул каюту, бесшумно закрыв дверь.

* * *

От Вероники адмирал направился прямиком в радиорубку, где выложил радистке Кэт все, что услышал от Cерапионыча, Грымзина и Вероники, а также свои соображения по поводу обоих преступлений. Кручинина слушала внимательно, не перебивая.
– Я пришел к вам как к представителю власти, – закончил свой рассказ адмирал и подчеркнул: – Новой власти. Когда мы вернемся в Кислоярск, я вскоре отбуду в Москву, и потому передаю вам это дело. Катерина Ильинична, вы согласны довести его до конца?
– Как ни странно, я уже им занимаюсь, – спокойно ответила Кэт.
– Как так? – удивился Рябинин.
– Когда наш Президент назначил Александра Иваныча Селезня своим старшим помощником, к майору обратился его старый сослуживец по Афганистану генерал Курский с просьбой найти более подробные сведения об убийстве его родственников – родителей Вероники. A Cелезень поручил это дело мне и даже дал карт-бланш на использование сохранившихся архивов милиции, прокуратуры и КГБ. Я довольно быстро нашла папку с делом об убийстве Николая и Ольги Курских и...
– И что же?
– И – ничего. Все листы оказались грубо вырваны, остался только последний, с постановлением о прекращении уголовного дела ввиду отсутствия улик и за подписью A.C. Рейкина.
– Да, жаль, упустили мы вашу подругу Степановну, – вздохнул адмирал.
– Ничего, недолго ей бродить по свету, – ответила Кэт. – Тогда я стала копать дальше и вскоре наткнулась на другое дело – пятью годами раньше – где также были выдраны почти все листы. Такое впечатление, что это было сделано в одно и то же время, хотя когда именно, сказать трудно. Эта папка называлась примерно так: «Дело о находке трупа несовершеннолетней Вероники Грымзиной». Там сохранилось чуть больше – две бумаги. На первой значилось, что девочка якобы заблудилась, заболела и умерла на Островоградском ядерном полигоне, найдена там сотрудниками КГБ и предана земле на таком-то кладбище...
– На каком? – переспросил адмирал.
– Название тщательно замазано, – ответила радистка. – Но зато указана фамилия могильщика. – Кэт сделала эффектную паузу. – Ибикусов.
– Ибикусов? Тот самый? – чуть не подпрыгнул на стуле Рябинин.
– Я не проверяла, но фамилия довольно редкая, – спокойно сказала Кэт. – Если и не сам репортер, то, возможно, кто-то из его родственников.
– И это все?
– Нет. Под документом стояла подпись майора госбезопасности Феликса Железякина.
– A вторая бумага?
– Ну, все то же самое – дело прекратить за отсутствием состава преступления. Подпись – Антон Рейкин.
– Ну и ну! – возбужденно потирая руки, воскликнул адмирал. – И что же дальше?
– Я не успела раскрутить дело до упора, так как меня «перекинули» сюда, на яхту. Но когда мы вернемся в Кислоярск, то... Впрочем, зачем откладывать? Знаете что, Евтихий Федорович, загляните ко мне вечерком, попозже, где-то около двенадцати. Может быть, удастся кое-что выяснить.

* * *

Поскольку жизнь Вероники была уже вне опасности, то адмирал принял решение «не гнать лошадей» и делать днем часовой перерыв на обед.
И вот «Инесса Арманд» бросила якорь посреди Кислоярки, на береах которой бескрайне раскинулись заброшенные, заросшие высоким бурьяном поля бывшего колхоза имени Чапаева, ныне – вотчины так называемого Президента Дудкина.
Грымзин, Гераклов и Серапионыч, как в былые дни, расположились на обед в кают-компании.
– Я сразу, едва мы отплыли, почуял на «Инессе» запах большевиков! -эмоционально размахивал рукавами «кришнаитского» балахона политик Гераклов.
– Я тоже, – невозмутимо откликнулся Серапионыч. Гераклов на мгновение смутился.
– Как это? – невпопад спросил он.
– Да собственно, очень просто, мой любезный, – ответил доктор. – В туалете какой-то товарищ помочился на стульчак, извините за выражение.
– В гальюне, – поправил Грымзин.
– Извините? – приподнял бровь Серапионыч.
– На корабле, Владлен Серапионыч, туалет называется гальюн, – пояснил банкир.
– A может, это Ибикусов? – попытался вернуть себе лавры первооткрывателя красной опасности Гераклов.
– Никак нет, – отрезал Грымзин, – Ибикусов мочится за борт.
– Да? – окончательно расстроился Гераклов.
– Ну естественно, – столь же безапелляционно отвечал Грымзин. – Раз уж ваш друг-эфиоп живет в угольном бункере, то и в гальюн для белых ему не положено.
– Ну, это уж слишком сильно сказано, – надулся Гераклов, приняв всерьез «подколки» банкира, но тут же бросился в контратаку: – A вы, уважаемый наш банкир, однако, расист!
– Сами вы, уважаемый наш политик, – язвительно отвечал Грымзин, -чукча.
– Вот-вот, а еще в малиновом пиджаке! – радостно заплясал на месте оскорбленный политик. – Обзываетесь, понимаете.
– Ну так и вы, милостивый государь, тоже расист, – внезапно подал голос Серапионыч.
– Что?! – опешил поначалу Гераклов. – Я демократ, – приосанился политик, – а это выше национальности!
– Ну, это мы уже слышали от большевичков, – все так же невозмутимо отвечал доктор. – Но на чукчу-то вы обиделись?
– Да нет, – почуяв, что где-то оплошал, смутился политик, – я ничего, просто господин Грымзин меня обозвал...
При этих словах Гераклова Грымзин откровенно расхохотался, что окончательно доконало незадачливого политика. И, похоже, более всего расстроило его то, что он даже не понял, где оплошал.
– A вы знаете, сударь, – спокойно продолжал доктор, – у вас с Ибикусовым есть нечто общее.
– Оба они эфиопы, – продолжал насмехаться Грымзин.
– Нет-нет, – серьезно отвечал доктор, – я имел в виду несколько странное отношение обоих к некоторым серьезным понятиям. Демократия, например, свобода слова, народ...
– Ну а что тут непонятного? – воспрял Гераклов. – Все мы вышли из народа. Вот.
– Извините, любезный, – возразил Серапионыч, – то, что вышли -понятно. Но вот куда вошли, скажите на милость?
Гераклов почувствовал себя окончательно оскорбленным.
– Ну да, Владлен Серапионыч, вы у нас умный, – излил он свою досаду на доктора. И бог его знает, чем бы вся эта перепалка закончилась, если бы в кают-компанию, как ошпаренный, не влетел Егор:
– Там, там, на берегу, – возбужденно затараторил он, – там вооруженные до зубов бандиты. Все такие заросшие и оборванные. И с огромными узлами награбленного добра!
Почтеннейшая публика немедленно сорвалась с места, и Егора, не успевшего посторониться, подхватило живой волной и вновь вынесло на палубу, где адмирал внимательно разглядывал берег в бинокль. Гераклов приплясывал на месте, как боевая лошадь на плацу.
– Ну, и где же сепаратисты? – нетерпеливо вопрошал он, водя взглядом вдоль берега.
– Да вот же они, под рекламным щитом «Test the West». Вон там, -показал пальцем Егор.
– Евтихий Федорович, можно на минуточку ваш бинокль? – попросил Гераклов. – A-а-а, – уже повеселее протянул политик. – Да нет, дорогой мой, видишь на них погоны? Это не сепаратисты, это наши.
– Да, это действительно – НAШИ, – как-то устало произнес Серапионыч и двинулся вниз по трапу.
– Что? Не понял! Что он имел в виду? – засуетился Гераклов. Но никто ему не отвечал.

* * *

Адмирал вместе с Кэт прошли на бак яхты и по ржавой лестнице спустились в угольный бункер. Здесь в самом заду «Инессы» и обитал журналист Ибикусов. Евтихий Федорович деловито уселся на кусок антрацита и безапелляционно заявил:
– Итак, Ибикусов, восемьдесят второй год, кладбище, захоронение детского гробика и вы в качестве могильщика!
В темноте бункера на мгновение сверкнули глаза черного репортера и так же внезапно погасли. И тут до адмирала донеслись тихие всхлипывания – он ожидал чего угодно, но не этого. Человек, всю свою жизнь писавший о страданиях и смерти, плакал. Евтихий Федорович несколько смутился и, как бы ища поддержки у Кэт, вопросительно посмотрел на нее. Радистка стояла, переминаясь с ноги на ногу. На этот раз она была одета в платье, одолженное у Вероники, так что непривычный ее вид еще больше сбивал адмирала с толку. К тому же, по-своему истолковав взгляд Евтихия Федоровича, она сказала:
– Да нет, ничего, не беспокойтесь, я постою.
Адмирал окончательно смутился – не предложил даме сесть. Нехорошо, конечно, но он же, в конце концов, не виноват – она, он, ну, в общем радист, столь неожиданно поменял пол. И привыкнуть к этому в одночасье трудно. A вдруг она опять вздумает его поменять – тогда что? Да, вот времена-то настали. Раньше, может, и жили не так вольготно, но зато хоть не меняли столь стремительно свой пол, политические убеждения и сексуальную ориентацию. Стараясь загладить свою неловкость, адмирал предложил Кэт свою фуражку в качестве подстилки. Чем она немедленно и воспользовалась -откинув юбки, радистка опустила свой небольшой, но крепкий зад в адмиральскую фуражку, которая, к некоторому разочарованию адмирала, пришлась ей в самую пору. Свою досаду он решительно обрушил на еще всхлипывавшего Ибикусова:
– Хватит, Ибикусов дурака валять, давайте-ка выкладывайте все, как на духу.
– Что выкладывать-то? – неуверенно спросил бесстрашный журналист, продолжая шмыгать носом. – Вам, похоже, и так все известно.
– Успокойтесь, Ибикусов, – вступила в разговор Кэт. – Вот возьмите носовой платок. Высморкайтесь и расскажите нам все, как было. Хорошо? A платок можете оставить себе.
Ибикусов тяжело вздохнул и заговорил:
– Мы тогда сороковины отмечали. Ну этого, как его, Брежнева. Уж не знаю, почему его так жалко было. Но главное – нажрались, как свиньи. В «КП» гуляли. То бишь в «Красной Панораме», – уточнил Ибикусов. – Я тогда там внештатником был. Днем на журфаке учился, а вечером иногда на кладбище подрабатывал – могилы копал. Да, ну так вот, начали мы нормально, в смысле застолья. A потом из других газет подвалили, еще водки принесли, и там уже пошло... Один только Швондер был более-менее. Он все Колготкину увещевал не танцевать на столе. Но она так в раж вошла, что пообещала ему на плешь помочиться, если будет ей еще мешать. Тогда он до Березкиной довязался -мол, зачем вы, товарищ, раздеваетесь? A Блинчиков, ну, вы его знаете -редактор «Советской Юности», ему так нагло и говорит: «Иди ты, Швондер, в жопу. Лучше вон занавески потуши – воняют противно». A это Воронков поблевал в углу, да и занавесками утерся. Ну а чтобы скрыть следы, взял да и поджег их. A сам, здоровенный такой, навалился на Харламушкину, а она из-под него кричит: «Я своему хахалю на тебя пожалуюсь!». A кто ее трахает, всем известно. «И вообще, – говорит, – у тебя не стоит, и не тереби мои трусы, придурок». В общем, все шло нормально, девицы уже полураздеты, выпивка еще есть, Швондер у своего дружка, у поэта Феликса Алина на груди рыдает – то ли Брежнева жаль, то ли занавески. Свинтусов ему шутки ради в карман мочится. Веселье в разгаре. Подробнее, конечно, не помню, сам уже жуть как набрался. Да и что там вспоминать, все как обычно было. Помню только -кто-то из-под стола до моей ширинки довязался. Я, конечно, спрашиваю: «Кто там балует?». Нет, молчат под столом, только сопят, наверно, сосут что-то. И тут как назло появляется физия Швондера: «Тут тебя кое-кто ищет», говорит. Ну, я вышел с ним, думал, что серьезное. Трахать кого групповухой будем. Ан нет, две какие-то мрачные личности в коридоре стоят, а Швондер, жопа такая, перед ними так и приплясывает. «Ибикусов?», говорят и, не дожидаясь ответа: «Одевайтесь, поедете с нами». Ну все, думаю – крышка. И никогда я теперь не узнаю, кто там под столом сопел. «A в чем дело, товарищи?», спрашиваю, время тяну. «Работа для вас есть», один из них отвечает и гадко так ухмыляется.
– Они как-то представились? – перебила Кручинина.
– Нет, – упавшим голосом ответил Ибикусов. – Но я сразу понял, что из каких-то серьезных органов. Они меня повели в машину и куда-то повезли. Когда выгрузили, вижу – ночь, кладбище и тишина.
– Матвеевское кладбище? – попытался уточнить адмирал.
– Да нет, вроде не Матвеевское, – неуверенно ответил Ибикусов. – Эти двое вытащили из багажника маленький детский гробик, обитый металлом, указали мне место и велели копать могилку. Я помню, было очень холодно, но ясно, на небе ярко сиял месяц...
– Это описано и в стихах, – не удержалась радистка и процитировала:

Там, за оградою чугунной,
В пыли морозных одеял,
Сквозь мглу ночную серпик лунный,
Как детский гробик, воссиял...

– Откуда вы знаете эти стихи? – с ужасом вопросил Ибикусов.
– Из сборника кисляцкой народной поэзии, – ответила Кэт.
– Их написал я, – грустно, безо всякой рисовки сказал Ибикусов. -Как раз после того случая.
– И что же было дальше? – поторопил Евтихий Федорович.
– A что дальше? Ну, закопал я этот гробик, те двое меня поблагодарили, пожали руку, заплатили десятку и отвезли домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56