https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/na-zakaz/
Когда его вытащили наружу – бросался на людей. Пристав тотчас же поместил его в камеру и провёл медицинское освидетельствование. Судя по докладу докторов, Антоша психически болен и нуждается в длительном лечении. Мать ежедневно приходит в острог, носит сыну передачи. Неоднократно пыталась добиться встречи с Булыгиным, но тот отказывался под разными предлогами. Женщина она малограмотная, забитая мужем и нуждою, и Булыгин не желал выслушивать её причитания и жалобы…
Комаров как-то странно дёрнулся: всем телом, будто марионетка.
– А сколько… – тем же хриплым полушёпотом спросил он, – сколько же лет этому… Антоше?
Байков снова заглянул в бумаги.
– Тут ничего не сказано… Сказано только, что паспорта он не получал по неизвестным причинам. А! Вот: по заключению медицинских экспертов, Антоше приблизительно от 16 до 22 лет.
Он коротко взглянул на Комарова. Комаров сидел мешком, как неживой, с остекленевшими глазами. Лоб блестел от испарины.
– Александр Владимирович! – испугался Байков. – Что с вами? Вам плохо?
– Нет, – тут же отозвался Комаров. Привстал, снова упал в кресло. – Что вы спрашиваете, ей-богу… Да, мне нехорошо… Однако…
Он снова завращал глазами, потом внезапно остановил их на Байкове.
– А вот что. Затребуйте-ка этого Антошу сюда, к нам. Чтоб под строжайшим надзором, и секретно…
– Но… – Байков хотел возразить, но передумал. Как-то неловко попятился к выходу.
– Да! – вскрикнул Комаров, оживляясь. – И мамашу его, эту Старушкину, – тоже к нам! Всю семью! И пусть других Старушкиных, родственников, тоже допросят, и, лучше всего, – в острог.
– Да как же… и за что же… – прошептал совсем сбитый с толку Байков.
– А так! Немедленно телеграфируйте в Чернигов! Чтобы всю эту семью, весь род – под корень! Понятно вам?
Байков дико посмотрел на командира, хотел опять возразить, но услышал:
– Марш!!
Повернулся, как на учениях, и, не чуя под собой ног, почти выбежал из кабинета.
* * *
Через несколько часов Байков осторожно заглянул в кабинет. Комаров сидел за столом, с отсутствующим видом перебирая одни и те же бумаги. Заметив Байкова, он даже привскочил:
– Ну?
Байков тихо прикрыл за собой дверь.
– На наш запрос, – осторожно и будто смущаясь, сказал он, – получена секретная депеша из Белгорода. Оказывается, этот Антоша был переведён из Чернигова в Белгородский централ, а оттуда – в Новобелгородскую психиатрическую лечебницу…
Комаров нетерпеливо поёрзал в кресле.
– Что ты мямлишь? Дай сюда депешу!
Байков приблизился и, встав как-то боком, подал Комарову бумагу.
Комаров пробежал её глазами раз, другой, третий… Когда он поднял голову, лицо его было белее мела.
– Ты… читал? – хрипло спросил он. – Ты понял?
– Чего ж не понять, Александр Владимирович, – отозвался Байков. – Сбежал Антоша…
Комаров повертел бумагу в руках, потом отбросил её, словно обжёгшись.
– А Старушкина? Родственники?
– Из Чернигова известий ещё не было. Но в предыдущей депеше докладывалось, что близких родственников у Старушкиных нет. Жили они одиноко, с двумя слугами, служившими им ещё до реформы в качестве дворовых крепостных.
Комаров задумчиво сказал:
– Одиноко, говоришь, жили?.. А вот что. Нет ли у этого Старушкина ещё сыновей, а? Ты узнавал?
Байков кашлянул в кулак.
– Сие доподлинно неизвестно, – витиевато произнёс он. – Однако пристав сообщал, что в молодости господин Старушкин вёл распутную жизнь, менял дворовых девок, которые беременели от него…
Комаров с силой ударил кулаком по столу; подскочило мраморное пресс-папье.
– И куда они делись? – почти вскричал он.
Байков попятился. Теперь и он побледнел.
– Кто?
– Дети от этих девок!! – рявкнул Комаров.
– Не могу знать, ваше высокопревосходительство… – пробормотал он.
– Не мо-ожешь?! – закричал Комаров, уже не сдерживаясь. – Так смоги! Понял? Смоги!
Он снова пристукнул кулаком, тяжело перевёл дух.
– Вот что. Немедленно объяви этого Антошу в розыск. Разошли приметы на все станции, на всех путях, ведущих из Белгорода и Чернигова. Сообщи Булыгину, что Антоша мог из больницы тайно вернуться домой: пусть установит наблюдение за домом Старушкиной. Передай сведения в сыскную полицию, приставу в Чернигов пошли в помощь жандармов из губернского управления. Пусть поищет детей Старушкина: где они, чем занимаются, чьи фамилии носят. В особенности предупреди полицию и жандармов на всех вокзалах Москвы и Питера… Этого Антошу нужно выловить. Ты понял? Понял?
– Понял, ваше высокопревосходительство! Не послать ли нам в Чернигов своего сыскаря?
– Именно послать! Постой. Вызови ко мне Кириллова – я с ним обговорю, кого лучше послать. А сейчас ступай на телеграф. Я буду ждать. Все сообщения из Чернигова и Белгорода – немедленно ко мне на стол!
Комаров снова передохнул и закончил:
– Это чрезвычайно важно. Хватит с нас двух Убивцев. Ступай.
* * *
ЧЕРНИГОВ. ДОМ ВДОВЫ СТАРУШКИНОЙ.
Конец июня 1879 года.
Дверь дёрнулась, чуть-чуть приоткрылась.
Тёмная скрюченная фигура замерла, прислушиваясь.
Из летних сеней доносился храп: это был старый слуга Старушкиных Ефимка. Храп на секунду прервался, потом возобновился с новой силой. Видно, Ефимка успел вечером хорошо принять на грудь…
Антоша осторожно просунул в щель щепочку, откинул крючок. Крючок звякнул.
Антоша снова замер. Ефимка спал, как убитый. Над тёмной крышей одиноко сияла яркая звезда. За забором, во дворе соседнего дома, лениво тявкнула собака.
Антоша беззвучно открыл дверь, вошёл в сени. Остановился над топчаном, на котором, свесив голову вниз, спал Ефимка.
В сенях царила почти полная тьма, но Антоша давно уже научился видеть в темноте. Он ясно различал силуэт Ефимки, стену, на которой висели старое корыто, коромысло и проржавевший таз.
Антоша перевёл взгляд в угол: там, как и раньше, стояли лопата, грабли, а за ними – топор.
Антоша скользнул к углу, беззвучно переставил лопату и грабли, поднял топор. Взвесил его в руке. Легковат, но для дела сойдёт.
Теперь требовалось проникнуть в дом. Дверь из сеней в дом была поосновательней, из толстых, хорошо пригнанных плах. Да ещё и обита рогожей. Дай Бог, чтоб не скрипнула: мать, может, и не расслышит, а вот Аграфена… Эта старая ведьма слух имела как у кошки. Аграфена служила у Старушкиных дольше Ефимки, дворовой стала еще при покойном государе, Николае Павловиче. Прижилась, но после реформы чуть не каждый день грозилась уйти. Уж очень не любила она старого пьяницу и распутника Старушкина. Ругалась с ним, бывало, так, что вся улица слышала.
Может, и ушла? Чего ей тут, при полупомешанной Старушкиной и вечно пьяном Ефимке делать? Хотя, вряд ли: годы уже не те. Родня в деревне давно про неё забыла, а больше податься ей некуда.
Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо. Аграфена быстро вздохнула, обмякла, и замерла. Антоша одной рукой стащил её с сундука, обухом сбил замок, поднял крышку. Торопясь, начал выкидывать на пол какие-то женские тряпки.
Но не успел: в проёме входной двери появилась фигура Ефимки.
– Хто тут? – страшным голосом прошептал Ефимка.
Не ответив, Антоша снова перехватил топор, метнулся на корточках к двери. Встав на ноги, он оказался лицом к лицу с Ефимкой.
От Ефимки несло таким тяжким перегаром, что Антошу затошнило. Заслоняясь одной рукой от разинутого смердящего рта Ефимки, другой рукой с размаху ударил его обухом прямо в лоб.
Ефимка не проронил ни звука. Молча повалился на спину. Так и застыл: сам в сенях, чёрные искривлённые ступни – на пороге.
Антоша вернулся к сундуку, быстро связал все тряпки в большой узел, взвалил его на спину.
Заглянул за занавеску. Промычал:
– Прости, мамо…
* * *
Ранним утром ротмистр жандармского управления на железной дороге Хворостенко вышел на перрон Нежинского вокзала. С минуты на минуту должен был подойти поезд, шедший в Москву через Конотоп.
Хворостенко прошёлся по пустому перрону, зашёл в небольшое деревянное здание вокзала. На лавках сидело несколько человек, среди них – какая-то странная женщина: тёмный платок закутывал всё лицо, оставляя лишь глаза. На старую вязаную кофту была наброшена шаль, и подвязана на животе. Из-под поношенной длинной юбки торчали два мужских сапога.
Женщина дремала, положив голову на большой узел.
Ротмистр хмыкнул. Богомолка, что ль? Поди, в Чернигов пешком ходила, поклониться вновь обретённым мощам преподобного Антония в черниговском соборе.
Остальные пассажиры никаких подозрений не вызвали. Хворостенко зевнул и снова вышел на перрон.
Поезд подошёл точно по расписанию. Паровоз, пыхтя, еле дотянул состав до перрона, остановился, и тяжело выпустил пар.
Заспанные кондукторы открыли двери вагонов. Пассажиры, выбежав из вокзала, забегали вдоль состава в поисках нужного вагона.
Странно, но бабы в платке среди них не было. Хворостенко хмыкнул. Заспалась, что ли? Умаялась дорогой от Чернигова?
Был бы под рукой унтер – ей-богу, послал бы разбудить. Из чистого человеколюбия. Но унтера не было: отпросился на сегодня съездить в деревню. Был ещё дежурный жандарм в караульном помещении, да телеграфист из вольнонаёмных. Но не бежать же, в самом деле, в караульню, чтобы послать сюда жандарма?..
Хворостенко вздохнул и решил: если через три минуты баба не проснётся – пойдёт будить её сам. Или нет… Вон появился начальник вокзала. Пусть сам своих пассажиров будит…
Баба выскочила, когда колокол прозвенел в третий раз и паровоз дал сигнальный гудок. Узел она тащила на сгорбленной спине.
Хворостенко хмыкнул, наблюдая. Вот уже кондукторы начали закрывать двери. Вот уже и состав дёрнулся, тронутый с места поднатужившимся паровозом… Баба заметалась вдоль вагонов, потом, углядев открытую дверь, вдруг ловко метнула в неё свой узел, подпрыгнула, хватаясь за поручни, и запрыгнула сама. Из глубины тамбура послышался недовольный голос кондуктора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Комаров как-то странно дёрнулся: всем телом, будто марионетка.
– А сколько… – тем же хриплым полушёпотом спросил он, – сколько же лет этому… Антоше?
Байков снова заглянул в бумаги.
– Тут ничего не сказано… Сказано только, что паспорта он не получал по неизвестным причинам. А! Вот: по заключению медицинских экспертов, Антоше приблизительно от 16 до 22 лет.
Он коротко взглянул на Комарова. Комаров сидел мешком, как неживой, с остекленевшими глазами. Лоб блестел от испарины.
– Александр Владимирович! – испугался Байков. – Что с вами? Вам плохо?
– Нет, – тут же отозвался Комаров. Привстал, снова упал в кресло. – Что вы спрашиваете, ей-богу… Да, мне нехорошо… Однако…
Он снова завращал глазами, потом внезапно остановил их на Байкове.
– А вот что. Затребуйте-ка этого Антошу сюда, к нам. Чтоб под строжайшим надзором, и секретно…
– Но… – Байков хотел возразить, но передумал. Как-то неловко попятился к выходу.
– Да! – вскрикнул Комаров, оживляясь. – И мамашу его, эту Старушкину, – тоже к нам! Всю семью! И пусть других Старушкиных, родственников, тоже допросят, и, лучше всего, – в острог.
– Да как же… и за что же… – прошептал совсем сбитый с толку Байков.
– А так! Немедленно телеграфируйте в Чернигов! Чтобы всю эту семью, весь род – под корень! Понятно вам?
Байков дико посмотрел на командира, хотел опять возразить, но услышал:
– Марш!!
Повернулся, как на учениях, и, не чуя под собой ног, почти выбежал из кабинета.
* * *
Через несколько часов Байков осторожно заглянул в кабинет. Комаров сидел за столом, с отсутствующим видом перебирая одни и те же бумаги. Заметив Байкова, он даже привскочил:
– Ну?
Байков тихо прикрыл за собой дверь.
– На наш запрос, – осторожно и будто смущаясь, сказал он, – получена секретная депеша из Белгорода. Оказывается, этот Антоша был переведён из Чернигова в Белгородский централ, а оттуда – в Новобелгородскую психиатрическую лечебницу…
Комаров нетерпеливо поёрзал в кресле.
– Что ты мямлишь? Дай сюда депешу!
Байков приблизился и, встав как-то боком, подал Комарову бумагу.
Комаров пробежал её глазами раз, другой, третий… Когда он поднял голову, лицо его было белее мела.
– Ты… читал? – хрипло спросил он. – Ты понял?
– Чего ж не понять, Александр Владимирович, – отозвался Байков. – Сбежал Антоша…
Комаров повертел бумагу в руках, потом отбросил её, словно обжёгшись.
– А Старушкина? Родственники?
– Из Чернигова известий ещё не было. Но в предыдущей депеше докладывалось, что близких родственников у Старушкиных нет. Жили они одиноко, с двумя слугами, служившими им ещё до реформы в качестве дворовых крепостных.
Комаров задумчиво сказал:
– Одиноко, говоришь, жили?.. А вот что. Нет ли у этого Старушкина ещё сыновей, а? Ты узнавал?
Байков кашлянул в кулак.
– Сие доподлинно неизвестно, – витиевато произнёс он. – Однако пристав сообщал, что в молодости господин Старушкин вёл распутную жизнь, менял дворовых девок, которые беременели от него…
Комаров с силой ударил кулаком по столу; подскочило мраморное пресс-папье.
– И куда они делись? – почти вскричал он.
Байков попятился. Теперь и он побледнел.
– Кто?
– Дети от этих девок!! – рявкнул Комаров.
– Не могу знать, ваше высокопревосходительство… – пробормотал он.
– Не мо-ожешь?! – закричал Комаров, уже не сдерживаясь. – Так смоги! Понял? Смоги!
Он снова пристукнул кулаком, тяжело перевёл дух.
– Вот что. Немедленно объяви этого Антошу в розыск. Разошли приметы на все станции, на всех путях, ведущих из Белгорода и Чернигова. Сообщи Булыгину, что Антоша мог из больницы тайно вернуться домой: пусть установит наблюдение за домом Старушкиной. Передай сведения в сыскную полицию, приставу в Чернигов пошли в помощь жандармов из губернского управления. Пусть поищет детей Старушкина: где они, чем занимаются, чьи фамилии носят. В особенности предупреди полицию и жандармов на всех вокзалах Москвы и Питера… Этого Антошу нужно выловить. Ты понял? Понял?
– Понял, ваше высокопревосходительство! Не послать ли нам в Чернигов своего сыскаря?
– Именно послать! Постой. Вызови ко мне Кириллова – я с ним обговорю, кого лучше послать. А сейчас ступай на телеграф. Я буду ждать. Все сообщения из Чернигова и Белгорода – немедленно ко мне на стол!
Комаров снова передохнул и закончил:
– Это чрезвычайно важно. Хватит с нас двух Убивцев. Ступай.
* * *
ЧЕРНИГОВ. ДОМ ВДОВЫ СТАРУШКИНОЙ.
Конец июня 1879 года.
Дверь дёрнулась, чуть-чуть приоткрылась.
Тёмная скрюченная фигура замерла, прислушиваясь.
Из летних сеней доносился храп: это был старый слуга Старушкиных Ефимка. Храп на секунду прервался, потом возобновился с новой силой. Видно, Ефимка успел вечером хорошо принять на грудь…
Антоша осторожно просунул в щель щепочку, откинул крючок. Крючок звякнул.
Антоша снова замер. Ефимка спал, как убитый. Над тёмной крышей одиноко сияла яркая звезда. За забором, во дворе соседнего дома, лениво тявкнула собака.
Антоша беззвучно открыл дверь, вошёл в сени. Остановился над топчаном, на котором, свесив голову вниз, спал Ефимка.
В сенях царила почти полная тьма, но Антоша давно уже научился видеть в темноте. Он ясно различал силуэт Ефимки, стену, на которой висели старое корыто, коромысло и проржавевший таз.
Антоша перевёл взгляд в угол: там, как и раньше, стояли лопата, грабли, а за ними – топор.
Антоша скользнул к углу, беззвучно переставил лопату и грабли, поднял топор. Взвесил его в руке. Легковат, но для дела сойдёт.
Теперь требовалось проникнуть в дом. Дверь из сеней в дом была поосновательней, из толстых, хорошо пригнанных плах. Да ещё и обита рогожей. Дай Бог, чтоб не скрипнула: мать, может, и не расслышит, а вот Аграфена… Эта старая ведьма слух имела как у кошки. Аграфена служила у Старушкиных дольше Ефимки, дворовой стала еще при покойном государе, Николае Павловиче. Прижилась, но после реформы чуть не каждый день грозилась уйти. Уж очень не любила она старого пьяницу и распутника Старушкина. Ругалась с ним, бывало, так, что вся улица слышала.
Может, и ушла? Чего ей тут, при полупомешанной Старушкиной и вечно пьяном Ефимке делать? Хотя, вряд ли: годы уже не те. Родня в деревне давно про неё забыла, а больше податься ей некуда.
Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо. Аграфена быстро вздохнула, обмякла, и замерла. Антоша одной рукой стащил её с сундука, обухом сбил замок, поднял крышку. Торопясь, начал выкидывать на пол какие-то женские тряпки.
Но не успел: в проёме входной двери появилась фигура Ефимки.
– Хто тут? – страшным голосом прошептал Ефимка.
Не ответив, Антоша снова перехватил топор, метнулся на корточках к двери. Встав на ноги, он оказался лицом к лицу с Ефимкой.
От Ефимки несло таким тяжким перегаром, что Антошу затошнило. Заслоняясь одной рукой от разинутого смердящего рта Ефимки, другой рукой с размаху ударил его обухом прямо в лоб.
Ефимка не проронил ни звука. Молча повалился на спину. Так и застыл: сам в сенях, чёрные искривлённые ступни – на пороге.
Антоша вернулся к сундуку, быстро связал все тряпки в большой узел, взвалил его на спину.
Заглянул за занавеску. Промычал:
– Прости, мамо…
* * *
Ранним утром ротмистр жандармского управления на железной дороге Хворостенко вышел на перрон Нежинского вокзала. С минуты на минуту должен был подойти поезд, шедший в Москву через Конотоп.
Хворостенко прошёлся по пустому перрону, зашёл в небольшое деревянное здание вокзала. На лавках сидело несколько человек, среди них – какая-то странная женщина: тёмный платок закутывал всё лицо, оставляя лишь глаза. На старую вязаную кофту была наброшена шаль, и подвязана на животе. Из-под поношенной длинной юбки торчали два мужских сапога.
Женщина дремала, положив голову на большой узел.
Ротмистр хмыкнул. Богомолка, что ль? Поди, в Чернигов пешком ходила, поклониться вновь обретённым мощам преподобного Антония в черниговском соборе.
Остальные пассажиры никаких подозрений не вызвали. Хворостенко зевнул и снова вышел на перрон.
Поезд подошёл точно по расписанию. Паровоз, пыхтя, еле дотянул состав до перрона, остановился, и тяжело выпустил пар.
Заспанные кондукторы открыли двери вагонов. Пассажиры, выбежав из вокзала, забегали вдоль состава в поисках нужного вагона.
Странно, но бабы в платке среди них не было. Хворостенко хмыкнул. Заспалась, что ли? Умаялась дорогой от Чернигова?
Был бы под рукой унтер – ей-богу, послал бы разбудить. Из чистого человеколюбия. Но унтера не было: отпросился на сегодня съездить в деревню. Был ещё дежурный жандарм в караульном помещении, да телеграфист из вольнонаёмных. Но не бежать же, в самом деле, в караульню, чтобы послать сюда жандарма?..
Хворостенко вздохнул и решил: если через три минуты баба не проснётся – пойдёт будить её сам. Или нет… Вон появился начальник вокзала. Пусть сам своих пассажиров будит…
Баба выскочила, когда колокол прозвенел в третий раз и паровоз дал сигнальный гудок. Узел она тащила на сгорбленной спине.
Хворостенко хмыкнул, наблюдая. Вот уже кондукторы начали закрывать двери. Вот уже и состав дёрнулся, тронутый с места поднатужившимся паровозом… Баба заметалась вдоль вагонов, потом, углядев открытую дверь, вдруг ловко метнула в неё свой узел, подпрыгнула, хватаясь за поручни, и запрыгнула сама. Из глубины тамбура послышался недовольный голос кондуктора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46