Или, если желаете, я выпишу вам бумагу на разрешение иметь револьвер. Или даже дарственную…
Достоевский слегка улыбнулся:
– Пожалуй, подарок от самого министра ни у кого не вызовет подозрений. Даже у моей супруги Анны Григорьевны, а она, знаете ли, очень наблюдательна. Я бы даже сказал, у неё есть некий талант: обо всём догадываться, всё знать… Так что не нужно никакой дарственной, и разрешения не нужно.
– Но ведь супруга, вы говорите, догадлива… Если случайно наткнётся на револьвер…
– Не беспокойтесь, не наткнётся. Да она сейчас уже в Руссе, с детьми. Я тоже скоро туда отбуду.
Маков кивнул. Вспомнил:
– Касательно Дубровина…
– Простите великодушно, – перебил Достоевский. – Но мне кажется, господин Дубровин только разыгрывал сумасшедшего. Возможно, надеялся своим поведением продлить расследование… И вывести следствие на настоящих преступников.
– Похоже на правду. Дубровина дважды обследовала медицинская комиссия, и оба раза признала психически здоровым.
Маков помолчал.
– Генерал Гурко, – продолжал он, – лично подписал смертный приговор Дубровину и настоял на быстрейшем его исполнении.
– Ну, это, допустим, понятно. После выстрелов-то этого Соловьёва…
– Как вы сказали? Так фамилия этого террориста Соловьёв?
– Да разве вы еще не знаете? – удивился Достоевский. – Я лечусь у доктора Кошлакова, – добрейшей души человек. Так вот он и рассказал мне о Соловьёве, о его первых показаниях. Преступник, поверите ли, очень переживал, что ему придётся стрелять в безоружного, старого и уже не очень здорового человека…
Маков криво усмехнулся:
– Кошлаков лечил преступника, давал ему противоядие… Но делом о покушении занимается Особое присутствие, а также жандармское управление. Стало быть, они не нашли нужным сообщить мне истинную фамилию этого Соловьёва. Даже доктор Трапп, который служит во вверенном мне министерстве, о многом мне не договаривает… – Маков помолчал. – Так вот, генерал Гурко, как теперь я точно выяснил, распорядился выпустить господина Мирского из заключения. Еще в январе; Гурко состоял тогда в должности помощника командующего военным округом.
Достоевский насторожился:
– Значит, вы думаете, что Гурко тоже…
– Нет. Во всяком случае, пока. Мне не верится, чтобы Иосиф Владимирович мог поступить против своей совести. Скорее всего, Мирский просто попался ему под руку: сидит человек, обвинений ему не предъявлено, – несправедливость! И генерал выпускает его под свою личную ответственность…
Достоевский поднялся. Первым протянул руку для рукопожатия.
– Что ж. Желаю вам успехов.
– И я вам, Фёдор Михайлович… Уж простите, о романах ваших говорить недосуг. Да и не читал я их, откровенно признаться… Всё некогда: служба. Вот Филиппов – тот не просто читал – зачитывался… – Маков пожал маленькую, но крепкую руку. – Прошу вас, будьте внимательны. И если вам понадобится помощь…
– Ваша помощь может, увы, не поспеть, – мрачно пошутил Достоевский.
Маков ничего не ответил.


* * *

Помощник военного прокурора Хаткевич второй день опрашивал свидетелей, в день покушения находившихся на Дворцовой площади или поблизости от неё. Первым из свидетелей был, конечно, герой дня – жандармский ротмистр Кох. Главным вопросом было: сколько выстрелов произвёл преступник?
Кох, сообщив, что уже сделал подробный доклад государю в присутствии генералов Дрентельна, Зурова и Адлерберга, сказал, что точное количество выстрелов назвать не может.
– После первого выстрела поднялось вороньё, – сказал Кох. – Раскаркалось, такой шум подняло, что последующих выстрелов было почти не слышно. Я хорошо слышал два последних. Почему-то они показались мне отдалёнными, как будто стреляли через подушку. Я думаю, что выстрелов было пять. Но Государь возразил мне, что насчитал семь. Признаться, сам я, в пылу погони за преступником, выстрелов не считал. Но в тот же день, после отчёта у Государя, опросил своих подчинённых. Они называли разные цифры. Пять, шесть, семь…
Кох помолчал; добавил, как бы извиняясь:
– Ворон уж очень много в городе… Известно, где лошади да навоз – там и вороньё…
После Коха один за другим перед Хаткевичем появлялись жандармы, городовые, полицейские агенты. И почти все сходились на том, что выстрелов, всё же, было произведено пять. Хаткевич думал: «Да откуда же взялись эти семь? В этом револьвере было только пять зарядов!»
Опрошенные гражданские лица и вовсе называли фантастические цифры. Можно было подумать, что у преступника был не револьвер, а новое американское изобретение – «стреляющая машина» Гатлинга.
Придворный из прислуги – младший камердинер – видел всю сцену покушения в окно. Количество выстрелов его не волновало.
– Так сколько же было выстрелов? – допытывался Хаткевич. – Пять?
– Вроде, и пять…
– Или семь?
– Да, похоже, что и все семь, – пожимал плечами камердинер.
– А может быть, девять? – спросил, потеряв терпение, Хаткевич.
Придворный почесал огромную сократовскую лысину и философски ответил:
– А и девять могло быть! Кто ж там выстрелы-то считал?
Потом, подумав секунду, добавил:
– Главное-то вот что. Вижу: злодей целится и стреляет, целится и стреляет!.. А Государь император заметил злодея – и милостиво изволит уклоняться!..
После этого Хаткевич, кусая губы, милостиво изволил камердинеру удалиться. Старик ушёл обиженный, качая головой и бормоча: «Чего спрашивают – сами не знают… Пустяки какие-то!» Так и ушёл, уверенный, что его самого главного свидетельства Хаткевич так и не сумел оценить.
Некий питерский мещанин на дознании рассказывал:
– По случаю воскресенья вышли мы с женой и дитёй погулять. Зашли на Дворцовую площадь. Видим, а там повалили кого-то на землю – и бьют! Я поставил жену и дитю к панели, засучил рукава, влез в толпу и – жаль, только двоим и успел порядком дать по шее. Торопиться надо было к жене и дитю – одни ведь остались!
– Да кого же и за что же ты ударил? – устало спросил Хаткевич.
– Да кто их знает, кого! А только как же, помилуйте, – вдруг вижу, все одного бьют: не стоять же сложа руки? Ну, дал раза два, кто подвернулся, тоись потешил себя, и – к супруге с дитём…
– Ну, а выстрелы-то перед этим ты слышал?
– Выстрелы? Ах, так там и стреляли ещё? Ну, это уж борони Господь. Хорошо, выходит, что я раньше не пришёл.
– Так слышал или нет? – грозно повторил Хаткевич.
– Нет-с. Выстрелов не слыхал. А только, говорю, когда драка началась, так сердце не стерпело…
Хаткевич развеселился, и когда мещанин ушёл, в полном недоумении разводя руками (и зачем звали?) – хохотал, сидя в кабинете в одиночестве, если не считать писаря. А писарь тоже посмеивался, – но осторожно, прикрывая рот рукавом.


* * *

Теперь сообщения для Макова Петенька оставлял на надгробии святой Анфисы Петропавловской. Записки он бросал за образ, который стоял в маленькой нише склепа. Перед иконой лежало множество свёрнутых в трубочку бумажек, оставленных верующими, а каменный приступок перед образом был отполирован до блеска поцелуями.
Анфиса прославилась ещё в царствование Николая Павловича; была замужем за отставным генерал-майором Неклюдовым; овдовев, дом свой на Среднем проспекте продала, а деньги раздала нищим. Сама питалась Христа ради, жила на улице; даже в жестокий мороз спала на снегу на берегу Кронверкского пролива, при этом одета была и летом и зимою в подобие хламиды, подпоясанной верёвочкой. Ходила по улицам и рынкам, собирая милостыню, которую вечером раздавала в ночлежках; бывало, что бросала копеечку в открытую карету какого-нибудь вельможи. Отказаться от милостыни, поданной Анфисой, было нельзя: известно, что её предсказания почти всегда сбывались, и всякий, получивший подарок Анфисы, должен был поблагодарить Господа и поклониться блаженной.
Наконец ее поместили в сумасшедший дом. Но однажды ночью она исчезла оттуда; путы были нетронуты, и железная дверь оставалась запертой, – а Анфиса на следующий день снова появилась у стен Петропавловской крепости. Больше её уж не трогали.
Когда она скончалась, на груди у неё обнаружили образ в тяжелом окладе; образ висел на цепи толщиной в палец. Этот-то образ и установили на могиле Анфисы.
Каждый день, особенно по воскресеньям, сюда приходили люди поклониться блаженной; целовали приступок, оставляли бумажки с заветными пожеланиями. Считалось, между прочим, что дважды приходить с одной и той же просьбой к Анфисе нельзя.
Но Петенька приходил. Обычно он выбирал время, когда возле могилы никого не было. А если и стоял кто – Петенька тоже делал вид, что молится, а после, улучив момент, бросал свою бумажку, свёрнутую в трубочку. Но бумажка оказывалась не перед образом, а за ним. Впрочем, иногда туда случайно попадали и другие бумажки.
Кто и как забирал его послания, Петенька не знал. Но однажды, задержавшись на кладбище, увидел сутулого белокурого молодого человека, который стоял у могилы Анфисы и что-то уж подозрительно долго держал руку в нише. После Петенька узнал: это был ближайший помощник Филиппова, Павел Севастьянов, – и успокоился.


* * *

Соня прошла чёрным ходом, стукнула в двери условным кодом: три короткие дроби с перерывами; потом еще две дроби.
Дверь открыла Баска. Всплеснула руками:
– Ах, боже мой, Соня, что же так долго?
Соня прошла в гостиную, срывая с головы чёрный платок.
– Садись скорее к печке! Снимай ботинки! Ах, боже мой…
Из-за занавески в соседнюю комнату выглянули две молоденькие курсистки – Оля и Саша. Они только неделю назад сняли эту квартиру, так что квартира пока была «чистой».
– Да вы же замёрзли совсем! – чуть не хором воскликнули девушки и бросились ставить самовар.
Соня села к печи боком, прикладывая посиневшие руки к горячим изразцам. Баска подставила низенькую табуреточку, присела рядом. Заглядывала Соне в глаза.
– Ну, что там? Как?
– Видела… – просипела Соня простуженным голосом. – Всё видела. И Акинфиева, как он трубочку свою бросал. И того, второго, альбиноса: он пришёл часа через два после Петечки, темнело уже. Возле могилы блаженной Анфиски…
– Так вот, значит, где они почтовый ящик устроили! – всплеснула руками Баска; лицо её вспыхнуло.
– Да, – кивнула Соня, вынимая шпильки и освобождая толстую косу, уложенную змейкой на затылке; коса тяжело обвалилась, легла на спину. Соня уже согрелась немного; зубы больше не стучали; к белым щекам прихлынула кровь. – Долго кружил наш Петечка, пока до Смоленского кладбища добирался. Один раз даже на извозчике проехал, соскочил почти на ходу. Шёл переулками да дворами.
– А ты? – в волнении спросила Баска.
– И я… Извозчика не брала… Так бежала. Хорошо, что недолго бежать пришлось. А там, на кладбище, уже легче было. Богомолки какие-то пришли из деревни; ну, и я с ними. Они не только к Анфиске, – они по всему кладбищу ходили. Я отставала, за склепами да деревьями таилась.
Она перевела дыхание, с благодарностью кивнула Саше, которая сунула ей в руки стакан горячего чаю.
– Он тоже по кладбищу покружил, Петенька-то наш. Потом, смотрю – к Анфиске в очередь встал. Помолился, и быстро так – еле успела заметить – сунул бумажку за образок. Постоял, побормотал что-то и ушёл. А я осталась ждать.
– Ах, бедная! – вырвалось у Баски.
Соня перевела на неё мрачный взгляд.
– Аня! Он же всех нас продаёт! Потому и аресты такие пошли, словно неводом!..
– Так аресты… – растерянным голосом ответила Баска. – Это ведь всегда так, после акта. А теперь, после соловьёвских-то выстрелов…
Соня промолчала. Она уже согрелась, но всё сидела у печи, прижимаясь к ней боком; на лбу выступили бисеринки пота.
– На этой квартире нам долго задерживаться нельзя, – сказала она. – Теперь нигде задерживаться нельзя…
Баска закусила губы.
– Соня… Ты ещё не знаешь. Доктора Веймара арестовали!
Соня отшвырнула стакан так, что он покатился под стол; остатки чая брызнули во все стороны, даже на обои попало.
– Значит, пора кончать с Петенькой! – сказал она, как отрезала.


* * *

Михайлов временно обосновался в одноместном нумере гостиницы «Москва» на Невском проспекте. Место было надёжным: жандармам и в голову не могло прийти, чтобы революционеры отважились по подложным паспортам в самом центре столицы, в одной из лучших гостиниц проживать.
Одно было не очень хорошо: принимать здесь гостей Михайлов не мог. Поэтому платил двум знакомым швейцарам; когда возникала необходимость, швейцары передавали ему записки.
Вот и на этот раз принесли записку; видно, случай был экстраординарный. Швейцар послал в нумер не лакея, а своего сынишку, который помогал старику.
Михайлов отдал мальчишке пятиалтынный; конечно, при нынешней дороговизне за подобную услугу маловато. Но мальчишка и этим был счастлив: накупит себе сладостей, на неделю хватит…
Оставшись в одиночестве, Михайлов развернул клочок бумаги.
«Нужно срочно встретиться», – было написано рукой Софьи Перовской.
Михайлов выглянул из окна. Моросил дождь, прохожих было мало. А вон, на углу, стоят две барышни, под навесом у Милютиных лавок. Одеты как иностранки.
«Они бы ещё панельными девками нарядились», – усмехнулся Михайлов. Подхватил под руку пальто, надел шляпу, взял зонт и вышел из нумера.


* * *

Своих «иностранок» Михайлов снова мельком увидел на перроне Финляндского вокзала: они садились в тот же пригородный поезд, что и сам Михайлов.
В Озерках народу сошло немного: извозчиков разобрали не всех. Извозчики переругались, и несколько так и остались стоять на площадке, в грязи. Понуро опустив головы, лошади терпеливо переносили дождь и холод.
Михайлов прошёл мимо них, хотя извозчики окликали его:
– Барин! Недорого возьму! Хоть до Остермановых дач, а, барин? Куды ж ты в такой-то дождь?..
Подняв воротник пальто, Михайлов быстро пошёл по дороге. Здесь было холодней, чем в городе; под кустами и деревьями лежал рыхлый тёмный снег, а дорога оказалась совершенно непролазной, вся – из каши, грязь пополам со снегом.
Идти было километра два, и Михайлов, уверенный, что его барышни следуют за ним, пожалел их:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46