гигиенический душ oras
– Мне партия не указ. Я сам всё решил – сам всё и сделаю. Только мне бы пролётку запряжённую, чтоб на Дворцовой ждала. С кучером, чтобы ускакать сразу.
Михайлов переглянулся с Квятковским и Морозовым.
– А вот пролётку-то, Саша, мы тебе дать и не можем… Конечно, можно из партийной кассы денег взять, а кучером… ну, хоть я сяду. Но, видишь ли…
– Да всё я вижу, – хмуро отозвался Соловьев. – Боятся они.
– Конечно, боятся, – сказал Гольденберг, еще один «претендент», которого Соловьёв теперь знал. Гольденберг говорил пренебрежительным тоном. Уж он-то, после того, как убил харьковского губернатора князя Кропоткина, конечно, ничего не боялся.
– И, между прочим, я первым высказал идею стрелять в царя, – добавил Гольденберг и гордо оглядел присутствующих.
– Если Гольденберг будет стрелять, – сказал Квятковский, словно Гольденберга здесь и не было, – то скажут: во всём виноваты жиды. Начнутся еврейские погромы, аресты, высылки.
– А если я? – спросил третий «претендент», Людвиг Кобылянский. И сам себе ответил: – Ах да, конечно: виноватыми окажутся поляки. Они и так во многом виноваты…
– Логично, – сказал Михайлов. – Следовательно, стрелять может только великоросс.
Он искоса взглянул на Соловьёва. Тот сидел бледный, как полотно. Потом вскинул глаза и ровным голосом сказал:
– Не надо мне вашей помощи. И обсуждений никаких больше не надо. Спасибо, сам справлюсь…
Поднялся и вышел.
* * *
Соловьёв внезапно почувствовал, что сильно устал и проголодался. Увидев вывеску трактира, зашёл. Занял столик в углу; ел, не понимая, что ест. Только когда расплачивался, удивился: оказывается, он и водки выпил! Странно. И не заметил даже… И снова стал вспоминать события последних дней.
Собрание было в среду. А в пятницу Соловьёв приехал к родителям, жившим на Лиговском. Поужинали все вместе. После ужина Соловьёв засобирался.
– Куда ты? – всполошилась мать.
– Прости, мама. Дело у меня. Очень важное.
– Знаем мы твои дела, – желчно заметил отец. – Тебе полный курс гимназии дали окончить, за казённый кошт. Спасибо великой княгине Елене Павловне, вечная ей память… В университет поступил – опять же, благодаря ей. Брат твой, вон, в Сенате служит!
«Ну, завёл свою шарманку… – раздражённо подумал Соловьёв. – „В Сенате”! По хозяйственной части…» Он с детства только и слышал, что должен быть благодарен Елене Павловне и её деньгам. Когда-то отец даже заставлял маленького Сашу ежевечерне под лампадой поклоны бить, поминая добрым словом великую княгиню.
– Не ей благодаря, а её деньгам, – поморщился Соловьев: ругаться ему совсем не хотелось. – Да и деньги эти не её, – народные они.
Отец закрыл ладонями уши, взвизгнул:
– Не желаю слушать эту нигилятину!.. Вот она, нынешняя-то молодёжь! И это вместо благодарности. Совсем особачились! И эти девки стриженые… И живут друг с другом, не стесняясь, во грехе! Тьфу!
Мать замахала на отца руками:
– Костя, Костя! Ну, что ты опять? Саша так редко заходит, а ты всё про то же…
– А про что же ещё? – ответил отец, доказывая тем самым, что и с закрытыми ушами всё прекрасно слышит. – Против власти пошли! Против власти, Богом данной! Газету страшно раскрыть: что ни неделя – убийство, стрельба, покушения… Что творится такое? Или все разом с ума посходили? Я тридцать лет при дворе честью и правдой служил, и скажу честно: Елена Павловна – золотой была человек! И братья её, и племянники! Государь Николай Павлович, помню, на каждую годовщину восшествия на престол подарки вручал. Лично! Даже мною, помощником лекаря, не гнушался!.. Э-эх… На кого замахнулись? На кого руку подняли? А?
Он уже кричал, брызжа слюной.
Соловьёв махнул рукой, обнял мать, отвёл от стола подальше, шепнул:
– Прости, мама. Я сейчас уйду… Исчезну… Но это не надолго. Скоро весточку о себе подам… Скоро ты обо мне услышишь…
Мать заплакала; он поцеловал её в морщинистую мокрую щёку, вытерпел её ответный троекратный поцелуй. Всхлипывая, мать проводила его до дверей, перекрестила на прощанье.
– Сашенька! – сказала напоследок. – Ты же у нас старший, надежда наша. Гляди уж, держись в стороне от этих своих… И здоровье своё береги! Вот, возьми, – я тебе шарф связала.
Соловьёв молча взял шарф, чмокнул мать прямо в чепец – и выскочил из квартиры.
На улице отдышался, и – разрыдался. Вытирался шарфом, не обращая внимания на изумлённых прохожих. По тропке через Неву люди шли гуськом, боясь ступить на лёд, поскользнуться; многие с санками; барышни с детьми на руках; мужик с вязанкой березовых дров на спине…
Соловьёв, вынужденно уступая дорогу, злился.
Так и шёл до Невского проспекта. Только там успокоился. Посмотрел на шарф, помял его в руках, – тёплый, пуховый… Расстегнул верхние пуговицы пальто, обмотал шарфом шею. Шарф был мокрым от слёз, и Соловьеву внезапно стало холодно. Так холодно, что затрясло, зубы заклацали – едва их удерживал.
* * *
И вот – всё узнал, всё готово.
А покоя на душе – нет. И страха нет, но точит что-то сердце…
Он вышел из трактира. Постоял, глядя на Невский, на извозчиков с белыми нумерами на спинах, на оживлённую толпу.
Отдохнуть бы где, поспать хоть немного: три последние ночи почти не спал.
– Господин, – раздался сбоку чей-то голос, и лёгкая рука тронула его за рукав. – Не желаете?..
Соловьёв обернулся. Перед ним стояла барышня лет семнадцати, нарумяненная, с насурьмленными бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке.
Глаза – чёрные, смотрят.
– Чего вам? – грубовато спросил Соловьёв.
Девушка опустила глаза и повторила дрогнувшим голосом:
– Не желаете?..
И только тут Соловьёв понял. И ещё вдруг понял: желает! Ведь это его последняя ночь. Его ночь. И что будет завтра – Бог весть! А ведь у него ещё ни разу с женщиной ничего не было…
– Желаю, – внезапно охрипшим голосом сказал он.
Из трактира, толкнув слегка Соловьёва, вывалилась группа подвыпивших василеостровских немцев. Один из них, кивком указав на Соловьёва, весело засмеялся:
– Hoch! Der russische Held!
Соловьёв даже не обернулся. Ну вот, «ура русскому герою!». Откуда знают? О чём они? О Турецкой войне?..
Так, случайность…
Надо идти отсюда. Он не знал, куда идти и что делать, и ещё – почему-то боялся этой странной, с огромными глазами, женщины.
Помог случай. Возле них возник городовой – румянец во всю щёку, глаза навыкат. Покосился на Соловьёва и буркнул барышне:
– Шляетесь везде… Проходите, нечего тут стоять! Развелось вас, шельмов…
Барышня тут же схватила Соловьёва под руку.
– Нельзя стоять… Пойдёмте…
– Куда? – машинально спросил Соловьёв.
– А вы не хотите угостить даму? – спросила она заученно и, опустив глаза, повела его к Фонтанке.
* * *
Она привела его к большим, распахнутым настежь, расписным воротам. В ворота цепочкой входили люди. Пройдя через двор и поднявшись на крыльцо, Соловьёв наконец понял, куда привела его «барышня». Это было увеселительное заведение, известное как «Малый Эльдорадо». Двухъярусный зал, столики, снующие между ними официанты. Посередине – сцена. На ней отплясывал местный кордебалет под лихую польку, которую играл небольшой оркестр.
Соловьёв шагнул в зал, остановился. Барышня чуть не налетела на него.
– Ну, что же вы встали? – спросила она.
– Не хочу я здесь, – мрачно ответил Соловьёв.
– А где же вы хотите? – в голосе барышни послышалось раздражение. – В настоящий «Эльдорадо» таких, как я, не пускают-с.
– Отчего же? – сказал Соловьёв. – Я там видел девиц… Извините, впрочем.
– Ничего… – ответила она.
Их немилосердно толкали люди, проходившие в залы и выходившие на улицу.
– Так и будем стоять? – сказала она.
– Нет, не будем. Идёмте!
Соловьёв быстро вышел из прокуренного, пропахшего алкоголем и человеческим потом помещения, глубоко вдохнул сырого свежего воздуха.
Барышня семенила за ним.
Соловьёв вышел на набережную Фонтанки, вернулся на Невский, остановился у витрины. Освещенные газом, в витрине ярко сверкали разноцветные бутылки, заботливо уложенные в мох.
– Подождите меня минутку, – сказал Соловьёв. – Что вы будете пить?
У женщины был недоумевающий и растерянный вид. Она проговорила:
– Что прикажете…
Соловьёв скоро вернулся, держа сверток с двумя бутылками.
Он повеселел. Всё это приключение стало казаться ему забавным.
– Говорите, куда надо идти, – сказал он. – И, кстати, как вас зовут?
– Настей зовут. Это уличное имя-с… А пойти можно в нумера…
– На улице – Настей, а дома? – спросил Соловьёв.
Барышня промолчала.
Соловьёв сказал:
– Не хочу я в ваши нумера. Там клопы и тараканы, и блевотиной, небось, воняет.
– Ну-с, тогда… я не знаю… А вы на всю ночь желаете, или как?
– На всю ночь. Гулять – так гулять.
– Хорошо-с. Ступайте за мной.
И Настя, не оборачиваясь, быстро засеменила в сторону Садовой.
* * *
Они подошли к большому доходному дому. На лестнице Настя обернулась, шепнула:
– Дом считается приличным, так что, если хозяйка или хозяин, не ровён час, встретятся, – сделайте, ради Бога, вид, что мы незнакомы.
Соловьёв удивился, молча кивнул.
Когда они оказались в маленькой каморке с окошком во двор, с довольно жалкой, неуютной обстановкой, Настя быстро сняла шубку и шапочку. Выпив залпом стакан вина, стала раздеваться.
Соловьёв, сидя за столом, крутил свой стакан по грязноватой скатерти. На неё не глядел, пока она не сказала:
– Что, так и будете сидеть? Помогите, что ли, корсет развязать…
Соловьёв украдкой посмотрел на Настю. Она стояла к нему спиной у кровати, ждала. Соловьёв выпил вино и сказал:
– Знаете, Настя… Я ведь первый раз…
Она помедлила. Подошла, присела, положив обнажённую руку на стол. Глядела на Соловьёва большими чёрными глазами.
Потом молча налила себе вина и выпила.
Соловьёв тоже выпил. Опьянения он не чувствовал. Но на душе отчего-то становилось темнее и тяжелей.
– Настя… Пусть не настоящее имя. А всё равно вам идёт.
Настя отодвинулась, сказала сердито:
– Слушайте, господин хороший… Я вашего имени не спрашиваю, да и знать его не хочу. А только ежели вы на всю ночь девушку заказываете, то платить надо вперёд…
Соловьёв смутился, вынул из кармана деньги, положил на стол.
– Этого хватит?
Настя удивлённо посмотрела на ассигнацию.
– Да вы, наверное, сынок какого-нибудь миллионера.
– Угу. У меня папаша – акционер железнодорожного общества.
Настя выпила еще и охмелела. Сказала:
– Не верю. Не похожи вы на миллионщика, и всё. Ежели бы ваш папаша был миллионер, к вам бы приличные барышни сами липли, как мухи… А кто вы, если правда?
Соловьёв пожал плечами.
– L'homme, qui pleure…
Настя подняла голову, посмотрела на него прищурясь:
– «Человек, который плачет»? А чего же вы плачете?
Соловьёв помолчал. Потом спросил:
– Откуда вы знаете французский? Вы учились?..
– Училась! – она допила третий стакан, со стуком поставила его на стол. – Вам-то что? Вы зачем сюда пришли – по-французски разговаривать?
Соловьёв помолчал, вздохнул, тоже выпил.
– Я, Настя, хочу человека убить.
Она вздрогнула, приподнялась. Дотянулась до кровати, стянула с неё шаль, закутала голые плечи.
– Вы… вот что. Не нужно мне этих денег ваших… Вы уходите лучше.
Соловьёв подумал. Открыл вторую бутылку, налил себе, выпил.
– Не бойтесь, – сказал, мрачнея. – Вас убивать мне ни к чему… Да и не убийца я.
– То-то я и гляжу… – язвительно ответила Настя, но шаль на груди сжала крепче.
Соловьёв, наконец, почувствовал опьянение. Ему стало муторно, и вино показалось противным, скверным. Он сказал тихо:
– Полюбите меня… Я утром уйду, обещаю…
Настя поколебалась. Наконец поднялась, пошла к постели.
– Ну, тогда не сидите, как истукан какой…
* * *
Флигель-адъютант из Зимнего вернулся, когда Маков, прилегший только вздремнуть на диван, успел уснуть крепчайшим сном. Но подскочил, услышав о курьере, сбросил плед, приказал дворецкому:
– Зови.
Схватил пакет, вскрыл. Граф Адлерберг писал: «Лев Саввич, сегодня аудиенция никак не возможна. Если дело действительно не терпит отлагательств, соблаговолите выразиться яснее. Я буду вас ждать».
Маков вполголоса ругнулся и крикнул дворецкому:
– Скорее умыться! Придётся срочно ехать…
* * *
Адлерберг его ждал: Макова провели прямо к нему в кабинет. Вид у министра двора был неважный: мешки под глазами, лицо бледное, утомлённое до предела, и седые волосы, борода, усы, обычно браво расправленные, как-то поникли вниз.
– Садитесь, Лев Саввич, – сказал он, потирая лоб. – Я вас слушаю. Только, пожалуйста, покороче, если можно…
Маков сел.
– Видите ли, Александр Владимирович… Сказать совсем коротко: на государя готовится покушение.
Адлерберг, сделав усилие, подался вперёд: твердый подворотничок врезался в заросшее собачьей шерстью горло.
– Что? – спросил сдавленным и каким-то неестественным голосом.
– Мною получены агентурные, достаточно надёжные сведения. Жандармы проморгали появление в Петербурге человека, известного под фамилиями Соколова и Осинова.
– Кто это? – спросил Адлерберг, с напряжением глядя на Макова.
– Террорист. Уезжая из Саратовской губернии, где проживал «в народе», он сообщил ближайшим товарищам, что собирается покуситься на жизнь Его Императорского Величества.
Адлерберг втянул голову в плечи. И снова стал почти обычным: а обычно он бывал похожим на барбоса.
– Откуда у вас эти сведения?
– От верного человека, – уклонился Маков. – Он давно был связан с моим помощником Филипповым, царство ему небесное, а теперь самые важные сведения передаёт мне.
– А он-то откуда узнал? – почти закричал граф, и выглядело это дико, грубо, и даже, пожалуй, страшновато.
Маков нахмурился.
– Александр Владимирович, – сказал негромко. – Я попросил бы вас на меня никогда не кричать.
Адлерберг, выпучив глаза, долго смотрел на Макова. Наконец буркнул:
– Прошу прощения, Лев Саввич. Но… И почему же, объяснитесь, вся эта срочность?
– Сегодня утром я получил известие, что Соколов готовится совершить покушение сразу после Пасхи.
– Завтра? – приподнялся граф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Михайлов переглянулся с Квятковским и Морозовым.
– А вот пролётку-то, Саша, мы тебе дать и не можем… Конечно, можно из партийной кассы денег взять, а кучером… ну, хоть я сяду. Но, видишь ли…
– Да всё я вижу, – хмуро отозвался Соловьев. – Боятся они.
– Конечно, боятся, – сказал Гольденберг, еще один «претендент», которого Соловьёв теперь знал. Гольденберг говорил пренебрежительным тоном. Уж он-то, после того, как убил харьковского губернатора князя Кропоткина, конечно, ничего не боялся.
– И, между прочим, я первым высказал идею стрелять в царя, – добавил Гольденберг и гордо оглядел присутствующих.
– Если Гольденберг будет стрелять, – сказал Квятковский, словно Гольденберга здесь и не было, – то скажут: во всём виноваты жиды. Начнутся еврейские погромы, аресты, высылки.
– А если я? – спросил третий «претендент», Людвиг Кобылянский. И сам себе ответил: – Ах да, конечно: виноватыми окажутся поляки. Они и так во многом виноваты…
– Логично, – сказал Михайлов. – Следовательно, стрелять может только великоросс.
Он искоса взглянул на Соловьёва. Тот сидел бледный, как полотно. Потом вскинул глаза и ровным голосом сказал:
– Не надо мне вашей помощи. И обсуждений никаких больше не надо. Спасибо, сам справлюсь…
Поднялся и вышел.
* * *
Соловьёв внезапно почувствовал, что сильно устал и проголодался. Увидев вывеску трактира, зашёл. Занял столик в углу; ел, не понимая, что ест. Только когда расплачивался, удивился: оказывается, он и водки выпил! Странно. И не заметил даже… И снова стал вспоминать события последних дней.
Собрание было в среду. А в пятницу Соловьёв приехал к родителям, жившим на Лиговском. Поужинали все вместе. После ужина Соловьёв засобирался.
– Куда ты? – всполошилась мать.
– Прости, мама. Дело у меня. Очень важное.
– Знаем мы твои дела, – желчно заметил отец. – Тебе полный курс гимназии дали окончить, за казённый кошт. Спасибо великой княгине Елене Павловне, вечная ей память… В университет поступил – опять же, благодаря ей. Брат твой, вон, в Сенате служит!
«Ну, завёл свою шарманку… – раздражённо подумал Соловьёв. – „В Сенате”! По хозяйственной части…» Он с детства только и слышал, что должен быть благодарен Елене Павловне и её деньгам. Когда-то отец даже заставлял маленького Сашу ежевечерне под лампадой поклоны бить, поминая добрым словом великую княгиню.
– Не ей благодаря, а её деньгам, – поморщился Соловьев: ругаться ему совсем не хотелось. – Да и деньги эти не её, – народные они.
Отец закрыл ладонями уши, взвизгнул:
– Не желаю слушать эту нигилятину!.. Вот она, нынешняя-то молодёжь! И это вместо благодарности. Совсем особачились! И эти девки стриженые… И живут друг с другом, не стесняясь, во грехе! Тьфу!
Мать замахала на отца руками:
– Костя, Костя! Ну, что ты опять? Саша так редко заходит, а ты всё про то же…
– А про что же ещё? – ответил отец, доказывая тем самым, что и с закрытыми ушами всё прекрасно слышит. – Против власти пошли! Против власти, Богом данной! Газету страшно раскрыть: что ни неделя – убийство, стрельба, покушения… Что творится такое? Или все разом с ума посходили? Я тридцать лет при дворе честью и правдой служил, и скажу честно: Елена Павловна – золотой была человек! И братья её, и племянники! Государь Николай Павлович, помню, на каждую годовщину восшествия на престол подарки вручал. Лично! Даже мною, помощником лекаря, не гнушался!.. Э-эх… На кого замахнулись? На кого руку подняли? А?
Он уже кричал, брызжа слюной.
Соловьёв махнул рукой, обнял мать, отвёл от стола подальше, шепнул:
– Прости, мама. Я сейчас уйду… Исчезну… Но это не надолго. Скоро весточку о себе подам… Скоро ты обо мне услышишь…
Мать заплакала; он поцеловал её в морщинистую мокрую щёку, вытерпел её ответный троекратный поцелуй. Всхлипывая, мать проводила его до дверей, перекрестила на прощанье.
– Сашенька! – сказала напоследок. – Ты же у нас старший, надежда наша. Гляди уж, держись в стороне от этих своих… И здоровье своё береги! Вот, возьми, – я тебе шарф связала.
Соловьёв молча взял шарф, чмокнул мать прямо в чепец – и выскочил из квартиры.
На улице отдышался, и – разрыдался. Вытирался шарфом, не обращая внимания на изумлённых прохожих. По тропке через Неву люди шли гуськом, боясь ступить на лёд, поскользнуться; многие с санками; барышни с детьми на руках; мужик с вязанкой березовых дров на спине…
Соловьёв, вынужденно уступая дорогу, злился.
Так и шёл до Невского проспекта. Только там успокоился. Посмотрел на шарф, помял его в руках, – тёплый, пуховый… Расстегнул верхние пуговицы пальто, обмотал шарфом шею. Шарф был мокрым от слёз, и Соловьеву внезапно стало холодно. Так холодно, что затрясло, зубы заклацали – едва их удерживал.
* * *
И вот – всё узнал, всё готово.
А покоя на душе – нет. И страха нет, но точит что-то сердце…
Он вышел из трактира. Постоял, глядя на Невский, на извозчиков с белыми нумерами на спинах, на оживлённую толпу.
Отдохнуть бы где, поспать хоть немного: три последние ночи почти не спал.
– Господин, – раздался сбоку чей-то голос, и лёгкая рука тронула его за рукав. – Не желаете?..
Соловьёв обернулся. Перед ним стояла барышня лет семнадцати, нарумяненная, с насурьмленными бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке.
Глаза – чёрные, смотрят.
– Чего вам? – грубовато спросил Соловьёв.
Девушка опустила глаза и повторила дрогнувшим голосом:
– Не желаете?..
И только тут Соловьёв понял. И ещё вдруг понял: желает! Ведь это его последняя ночь. Его ночь. И что будет завтра – Бог весть! А ведь у него ещё ни разу с женщиной ничего не было…
– Желаю, – внезапно охрипшим голосом сказал он.
Из трактира, толкнув слегка Соловьёва, вывалилась группа подвыпивших василеостровских немцев. Один из них, кивком указав на Соловьёва, весело засмеялся:
– Hoch! Der russische Held!
Соловьёв даже не обернулся. Ну вот, «ура русскому герою!». Откуда знают? О чём они? О Турецкой войне?..
Так, случайность…
Надо идти отсюда. Он не знал, куда идти и что делать, и ещё – почему-то боялся этой странной, с огромными глазами, женщины.
Помог случай. Возле них возник городовой – румянец во всю щёку, глаза навыкат. Покосился на Соловьёва и буркнул барышне:
– Шляетесь везде… Проходите, нечего тут стоять! Развелось вас, шельмов…
Барышня тут же схватила Соловьёва под руку.
– Нельзя стоять… Пойдёмте…
– Куда? – машинально спросил Соловьёв.
– А вы не хотите угостить даму? – спросила она заученно и, опустив глаза, повела его к Фонтанке.
* * *
Она привела его к большим, распахнутым настежь, расписным воротам. В ворота цепочкой входили люди. Пройдя через двор и поднявшись на крыльцо, Соловьёв наконец понял, куда привела его «барышня». Это было увеселительное заведение, известное как «Малый Эльдорадо». Двухъярусный зал, столики, снующие между ними официанты. Посередине – сцена. На ней отплясывал местный кордебалет под лихую польку, которую играл небольшой оркестр.
Соловьёв шагнул в зал, остановился. Барышня чуть не налетела на него.
– Ну, что же вы встали? – спросила она.
– Не хочу я здесь, – мрачно ответил Соловьёв.
– А где же вы хотите? – в голосе барышни послышалось раздражение. – В настоящий «Эльдорадо» таких, как я, не пускают-с.
– Отчего же? – сказал Соловьёв. – Я там видел девиц… Извините, впрочем.
– Ничего… – ответила она.
Их немилосердно толкали люди, проходившие в залы и выходившие на улицу.
– Так и будем стоять? – сказала она.
– Нет, не будем. Идёмте!
Соловьёв быстро вышел из прокуренного, пропахшего алкоголем и человеческим потом помещения, глубоко вдохнул сырого свежего воздуха.
Барышня семенила за ним.
Соловьёв вышел на набережную Фонтанки, вернулся на Невский, остановился у витрины. Освещенные газом, в витрине ярко сверкали разноцветные бутылки, заботливо уложенные в мох.
– Подождите меня минутку, – сказал Соловьёв. – Что вы будете пить?
У женщины был недоумевающий и растерянный вид. Она проговорила:
– Что прикажете…
Соловьёв скоро вернулся, держа сверток с двумя бутылками.
Он повеселел. Всё это приключение стало казаться ему забавным.
– Говорите, куда надо идти, – сказал он. – И, кстати, как вас зовут?
– Настей зовут. Это уличное имя-с… А пойти можно в нумера…
– На улице – Настей, а дома? – спросил Соловьёв.
Барышня промолчала.
Соловьёв сказал:
– Не хочу я в ваши нумера. Там клопы и тараканы, и блевотиной, небось, воняет.
– Ну-с, тогда… я не знаю… А вы на всю ночь желаете, или как?
– На всю ночь. Гулять – так гулять.
– Хорошо-с. Ступайте за мной.
И Настя, не оборачиваясь, быстро засеменила в сторону Садовой.
* * *
Они подошли к большому доходному дому. На лестнице Настя обернулась, шепнула:
– Дом считается приличным, так что, если хозяйка или хозяин, не ровён час, встретятся, – сделайте, ради Бога, вид, что мы незнакомы.
Соловьёв удивился, молча кивнул.
Когда они оказались в маленькой каморке с окошком во двор, с довольно жалкой, неуютной обстановкой, Настя быстро сняла шубку и шапочку. Выпив залпом стакан вина, стала раздеваться.
Соловьёв, сидя за столом, крутил свой стакан по грязноватой скатерти. На неё не глядел, пока она не сказала:
– Что, так и будете сидеть? Помогите, что ли, корсет развязать…
Соловьёв украдкой посмотрел на Настю. Она стояла к нему спиной у кровати, ждала. Соловьёв выпил вино и сказал:
– Знаете, Настя… Я ведь первый раз…
Она помедлила. Подошла, присела, положив обнажённую руку на стол. Глядела на Соловьёва большими чёрными глазами.
Потом молча налила себе вина и выпила.
Соловьёв тоже выпил. Опьянения он не чувствовал. Но на душе отчего-то становилось темнее и тяжелей.
– Настя… Пусть не настоящее имя. А всё равно вам идёт.
Настя отодвинулась, сказала сердито:
– Слушайте, господин хороший… Я вашего имени не спрашиваю, да и знать его не хочу. А только ежели вы на всю ночь девушку заказываете, то платить надо вперёд…
Соловьёв смутился, вынул из кармана деньги, положил на стол.
– Этого хватит?
Настя удивлённо посмотрела на ассигнацию.
– Да вы, наверное, сынок какого-нибудь миллионера.
– Угу. У меня папаша – акционер железнодорожного общества.
Настя выпила еще и охмелела. Сказала:
– Не верю. Не похожи вы на миллионщика, и всё. Ежели бы ваш папаша был миллионер, к вам бы приличные барышни сами липли, как мухи… А кто вы, если правда?
Соловьёв пожал плечами.
– L'homme, qui pleure…
Настя подняла голову, посмотрела на него прищурясь:
– «Человек, который плачет»? А чего же вы плачете?
Соловьёв помолчал. Потом спросил:
– Откуда вы знаете французский? Вы учились?..
– Училась! – она допила третий стакан, со стуком поставила его на стол. – Вам-то что? Вы зачем сюда пришли – по-французски разговаривать?
Соловьёв помолчал, вздохнул, тоже выпил.
– Я, Настя, хочу человека убить.
Она вздрогнула, приподнялась. Дотянулась до кровати, стянула с неё шаль, закутала голые плечи.
– Вы… вот что. Не нужно мне этих денег ваших… Вы уходите лучше.
Соловьёв подумал. Открыл вторую бутылку, налил себе, выпил.
– Не бойтесь, – сказал, мрачнея. – Вас убивать мне ни к чему… Да и не убийца я.
– То-то я и гляжу… – язвительно ответила Настя, но шаль на груди сжала крепче.
Соловьёв, наконец, почувствовал опьянение. Ему стало муторно, и вино показалось противным, скверным. Он сказал тихо:
– Полюбите меня… Я утром уйду, обещаю…
Настя поколебалась. Наконец поднялась, пошла к постели.
– Ну, тогда не сидите, как истукан какой…
* * *
Флигель-адъютант из Зимнего вернулся, когда Маков, прилегший только вздремнуть на диван, успел уснуть крепчайшим сном. Но подскочил, услышав о курьере, сбросил плед, приказал дворецкому:
– Зови.
Схватил пакет, вскрыл. Граф Адлерберг писал: «Лев Саввич, сегодня аудиенция никак не возможна. Если дело действительно не терпит отлагательств, соблаговолите выразиться яснее. Я буду вас ждать».
Маков вполголоса ругнулся и крикнул дворецкому:
– Скорее умыться! Придётся срочно ехать…
* * *
Адлерберг его ждал: Макова провели прямо к нему в кабинет. Вид у министра двора был неважный: мешки под глазами, лицо бледное, утомлённое до предела, и седые волосы, борода, усы, обычно браво расправленные, как-то поникли вниз.
– Садитесь, Лев Саввич, – сказал он, потирая лоб. – Я вас слушаю. Только, пожалуйста, покороче, если можно…
Маков сел.
– Видите ли, Александр Владимирович… Сказать совсем коротко: на государя готовится покушение.
Адлерберг, сделав усилие, подался вперёд: твердый подворотничок врезался в заросшее собачьей шерстью горло.
– Что? – спросил сдавленным и каким-то неестественным голосом.
– Мною получены агентурные, достаточно надёжные сведения. Жандармы проморгали появление в Петербурге человека, известного под фамилиями Соколова и Осинова.
– Кто это? – спросил Адлерберг, с напряжением глядя на Макова.
– Террорист. Уезжая из Саратовской губернии, где проживал «в народе», он сообщил ближайшим товарищам, что собирается покуситься на жизнь Его Императорского Величества.
Адлерберг втянул голову в плечи. И снова стал почти обычным: а обычно он бывал похожим на барбоса.
– Откуда у вас эти сведения?
– От верного человека, – уклонился Маков. – Он давно был связан с моим помощником Филипповым, царство ему небесное, а теперь самые важные сведения передаёт мне.
– А он-то откуда узнал? – почти закричал граф, и выглядело это дико, грубо, и даже, пожалуй, страшновато.
Маков нахмурился.
– Александр Владимирович, – сказал негромко. – Я попросил бы вас на меня никогда не кричать.
Адлерберг, выпучив глаза, долго смотрел на Макова. Наконец буркнул:
– Прошу прощения, Лев Саввич. Но… И почему же, объяснитесь, вся эта срочность?
– Сегодня утром я получил известие, что Соколов готовится совершить покушение сразу после Пасхи.
– Завтра? – приподнялся граф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46