Но страдал-то он вовсе не от одиночества. Когда-то его считали многообещающим молодым ученым. Он мечтал о творческих свершениях, однако не сумел воплотить свои мечты в жизнь. Вот что не давало ему покоя. В его ранних работах чувствовался недюжинный талант. Он был одним из первых химиков-теоретиков и к двадцати трем годам уже написал две прекрасные статьи о структуре молекул, в которых предвосхитил закон Гейтлера – Лондона и теорию молекулярных орбиталей; мне рассказывали, что он опередил свое время чуть ли не на десять лет. Его избрали в Совет колледжа; будущее представлялось ему лучезарным. Но искра его таланта неожиданно угасла. Прошли годы. Порой в его голове еще рождались оригинальные идеи, но он уже не мог реализовать их: творческих сил не было.
Такая горькая судьба ожесточила бы, вероятно, даже самого благородного и великодушного человека. Найтингейла терзала едкая зависть. Чтобы удовлетворить свое самолюбие, он тянулся – иногда без всяких разумных оснований – к административным должностям. Почти патологическим казалось его стремление получить место наставника раньше Брауна – тот был, во-первых, старше, а во-вторых, как нельзя лучше подходил для этой работы; и однако, вот уже больше десяти лет Найтингейла сжигала зависть. Всякий раз, когда его не избирали на какую-нибудь должность, он видел в этом тайный заговор.
Его уже не считали серьезным исследователем. Путь в Королевское общество ему был закрыт. И тем не менее каждый год, в марте, он мучительно волновался, дожидаясь результатов голосования, причем его горестная подозрительность только обострялась, если он вспоминал, кем он мог бы стать.

6. Оттепель

В тот вечер началась оттепель, и поутру на стенах моей спальни виднелись неровные, словно след улитки, сырые потеки. Лежа в постели, я слышал, как по внешнему подоконнику барабанят капли.
– Мокрядь на дворе, сэр, – проговорил вошедший Бидвелл. – Господин Калверт шлет вам привет, и он сказал, что он, дескать, послал бы вам свои калоши, если б вы согласились их надеть.
С тех пор как Рой возвратился из Берлина, мы почти не виделись с глазу на глаз; в это утро он забежал ко мне на несколько минут сразу после завтрака, отправляясь в город с визитами. «Пусть все знают, что я еще жив, – улыбаясь, сказал он. – А то как бы Джего не обратился к ним с письмом». Над этой дружеской формальностью – привычкой Джего «обращаться с письмом» к университетским коллегам, когда в колледже кто-нибудь умирал, – Рой неутомимо потешался. Он ушел в утреннюю слякоть наносить визиты. У него было множество самых разных знакомых в Кембридже, и посещал он в первую очередь – отчасти по доброте, отчасти из озорства – обездоленных и несчастных, престарелых или обойденных по службе, даже если все считали их вздорными тупицами, а вот влиятельным и авторитетным ученым, которые, как я иногда с раздражением думал, могли бы при случае помочь ему, приходилось подолгу дожидаться, пока он соблаговолит зайти к ним.
Перед уходом он позвонил в Резиденцию, где все его любили, и договорился, что нас будут ждать там к чаю. Сам он собирался зайти туда пораньше, чтобы поговорить с Ройсом. Поэтому около пяти я отправился к ректору один, и слуга провел меня в пустую гостиную. День был пасмурный, во дворике за окном белел снег, изрытый у стен домов оспинами капели; багровое, пламя камина отражалось в сером оконном стекле. Через несколько минут в гостиную спустился Рой.
Ему было очень тяжело: все оказалось гораздо хуже, чем он предполагал. Ректор с воодушевлением говорил про «книжицу о ересях», которую они вскоре напишут. Рой уже давно уклонялся от этой работы, но теперь, как он сказал, ему придется ее сделать – в память о Верноне Ройсе.
Вскоре пришла леди Мюриэл; она поздоровалась снами так, будто ничего страшного не случилось – по-всегдашнему приветливо и немного свысока, – но Рой, поцеловав ей руку, необычайно искренне сказал:
– Вы ведь знаете – я был у него. Ужасно трудно кривить душой, правда? Какое несчастье, что вам пришлось на это решиться, леди Мью! Но я уверен – никто на вашем месте сразу не сообразил бы, как тут надо поступить.
Эти слова застигли леди Мюриэл врасплох – и принесли ей огромной облегчение: ее глаза наполнились слезами. Никому из нас не пришло бы в голову разговаривать с ней тоном утешителя. Хотелось бы мне быть таким же прямодушным человеком, как Рой!
Расплакавшись, она сказала, что ей очень, очень трудно.
– Никто не сумел вам помочь, – сокрушенно сказал Рой. – А вам ведь очень нужна была помощь, правда? Дай кому она не нужна в такую минуту!
Он утешал ее, пока не появилась Джоан, – войдя в гостиную, она сразу заговорила о Германии. «Именно», – всякий раз повторял Рой в ответ на ее уверенные реплики. И мать и дочь давно знали, что он не любит спорить; обеих всегда забавляла его притворная покладистость в разговорах, ставшая со временем как бы чертой характера.
Нежность, с которой Джоан относилась к Рою, вот-вот должна была перерасти в пылкую любовь, а леди Мюриэл смотрела на него почти как на сына. До нее наверняка доходили слухи об его сомнительной репутации, об его победах над женщинами, о «венце из виноградных лоз» – эту строчку продекламировал однажды ректор, – но она ни разу не сказала дочери: «Джоан, милая, мне решительно непонятно, чем он мог тебя заинтересовать», а между тем все другие молодые люди, которых Джоан приглашала в Резиденцию, только этой фразы и удостаивались.
Когда мы вышли из дома в дождливую тьму, я сказал Рою:
– Она скоро по-настоящему полюбит тебя, эта девушка.
Он досадливо нахмурился. Ему, как и многим мужчинам, которых страстно любят, порой не хотелось об этом думать. В тот вечер он чувствовал себя безгрешно свободным, хотя его очень печалила судьба Вернона Ройса.
– Давай пройдемся по магазинам, – попросил он. – Мне надо купить несколько подарков.
Мы свернули на улицу Сиднея. Лил затяжной дождь, в сточных канавках журчала и бурлила вода, полоска нерастаявшего снега оставалась еще только у стен, а мокрые тротуары по обеим сторонам узкой улицы отражали огни фонарей и яркие прямоугольники витрин.
– Мы отчаянно вымокнем. – Рой улыбнулся. – Но это тебе, знаешь ли, очень к лицу. Мне обязательно надо разделаться с подарками сегодня вечером.
Заходя во все магазины, мы миновали улицу Сиднея, Иоанна, Святой Троицы и приближались к Базарной площади. Рой выбирал подарки для своей весьма сомнительной, на мой взгляд, и несчастливой берлинской знакомой, которая жила этажом выше его на Кнезебекштрассе, – и выбирал, надо сказать, очень тщательно.
– Ага, вот это, пожалуй, подойдет маленькой танцовщице. – Я уже и раньше слышал про «маленькую танцовщицу», он всегда ее так называл. – Она весит всего тридцать пять кило. Очень легкая девушка. Особенно по сравнению с Артуром Брауном.
В одном из магазинов Рой вдруг заговорил – спокойно, просто и очень по-дружески – о Шейле, моей жене. Он хорошо знал грустную историю нашего брака, знал, к чему я всякий раз готовлюсь, когда уезжаю по вторникам домой, в Лондон. Я был рад этому разговору. Выйдя из магазина, он глянул на меня с ласковой улыбкой чуть презрительного сочувствия и сказал:
– И при этом ты еще можешь выносить здешних самодовольных типов! Эх, мне бы твою терпимость!
Разговор оборвался; мы миновали церковь Пресвятой девы Марии и вышли на Базарную площадь. Рой, все тем же дружеским тоном, спросил:
– Кстати о самодовольных типах – кого же из них стоит выбрать в ректоры?
Руки нам оттягивали пакеты с подарками, наши пальто набухли и отяжелели от влаги, а лица у нас были совершенно мокрые.
– Мне кажется, Джего, – ответил я.
– Кое-кто будет за Кроуфорда.
– Я не стану его поддерживать.
– Да, Кроуфорд чересчур, пожалуй, уверен в себе. Уверен, что на эту должность по праву должны выдвинуть именно его. Самонадеянно, я сказал бы, уверен. Едва ли такой самодовольный человек будет хорошим руководителем колледжа.
Я согласился.
– А знаешь, – заговорил опять Рой, – старик Винслоу поразительно отличается от всей этой братии. Он, конечно, и грубиян, и задира, и характер у него страшно неуживчивый, но зато уж пошлой бездарью его никак не назовешь. Вот кого они ни за что не выберут в ректоры.
– Джего тоже никак не назовешь пошлой бездарью, – заметил я. – Что бы про него ни говорили, но человек он весьма незаурядный.
– Да, у Джего много достоинств, – согласился Рой. – Но говорить-то перед выборами будут о его недостатках, а их у него тоже немало.
– И все же он вполне может пройти в ректоры.
– Да, Джего незаурядный, конечно, человек, – сказал Рой. – Вот за это-то его и постараются прокатить. В нем нет их хваленой «надежности».
– Артур Браун считает, что есть.
– Дядюшка Артур любит причудников.
– А Кристл полагает, что сможет его направлять. Я-то, между прочим, не особенно в это верю.
– Получится очень забавно, если он ошибется.
Мы свернули на Пети Кьюри, и Рой сказал:
– Те, кому Джего не нравится, молчать не будут. Они с три короба наговорят про заслуженных ученых… да и про незаслуженных тоже.
– Я-то об этом знаю побольше, чем они, – добавил он. Меня рассмешила уверенная заносчивость его слов, обычно вовсе ему не свойственная, и я улыбнулся. Мы как раз проходили мимо витрины – его лицо было ярко освещено. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от дождевых капель, повисших на подбородке, посмотрел на меня и тоже улыбнулся; однако он говорил вполне серьезно. – Почему они не хотят понять главного? – негромко и спокойно спросил он. – Человек прежде всего должен познать самого себя. И ужаснуться. А потом простить себя – чтобы жить дальше; только тогда он может стать хорошим руководителем.

7. Ядро будущей партии

Мы с Роем допоздна проговорили в тот вечер – и постоянно возвращались к выборам ректора. Прощаясь перед сном, мы решили сказать назавтра Брауну, что готовы поддержать Джего. «Семь раз отмерь, один раз реши», – уходя, посоветовал мне Рой рассудительным тоном Брауна. Поутру Бидвелл, объявив, что «уже девять, сэр», и прокомментировав погоду, доложил:
– Господин Калверт шлет вам привет, сэр, и он просил передать, что, дескать, семь раз отмерил и все равно не передумал.
В пять часов вечера мы зашли к Брауну. На его письменном столе остывал недопитый чай, а он просматривал какие-то бумаги; меня всегда поражала его способность непрерывно работать и казаться при этом совершенно свободным.
– Для хереса еще рановато, – проговорил он. – Не хотите ли выпить рюмку шабли? Я раскупорил его за ленчем, и оно показалось нам замечательно приятным.
Он принес рюмки, и мы сели в кресла – Браун между мной и Роем. Он поглядывал на нас и терпеливо ждал. Зная, что мы явились к нему по делу, он тем не менее готов был провести с нами весь вечер, спокойно попивая вино и дожидаясь, когда мы сами заговорим о том, зачем пришли.
– Вы просили меня, – начал я, – известить вас, как только я окончательно решу, кого буду поддерживать на выборах.
– И что же?
– Я решил голосовать за Джего.
– Я тоже, – сказал Рой Калверт.
– Очень рад, – проговорил Браун и улыбнулся мне. – Я, признаться, надеялся на это. А Рой…
– Все в порядке, – перебил его Калверт. – Я сначала семь раз отмерил, а потом уж один раз решил.
– Прекрасно, – сказал Браун. – Потому что я непременно посоветовал бы вам именно так и поступить.
Я рассмеялся. Шуточкам Роя Браун с успехом противопоставлял свою непоколебимую основательность.
– Ну что ж, – Браун уютно и покойно восседал в своем кресле, – все это весьма интересно. Я тоже могу вам кое-что сообщить. Мы поговорили с Кристлом и решили, что у нас есть основания выдвинуть кандидатуру Джего.
– Не беря на себя никаких обязательств, разумеется? – поинтересовался Калверт.
– Взяв на себя обязательство действовать разумно и осмотрительно, – ответил Браун. – И, как мне кажется, я имею право сообщить вам кое-что еще, – добавил он. – Найтингейл совершенно определенно сказал мне сегодня утром, что он тоже решил поддерживать Джего. Таким образом, у нас уже создалось неплохое ядро будущей партии.
И до чего же искусно он этого добился, подумал я. Он никому не навязывал кандидатуры Джего. Даже Кристл поначалу колебался, но Браун исподволь перетянул его на свою сторону. Он не торопил ни Кристла, ни меня, ни Найтингейла, он беседовал с нами спокойно и убедительно, порой красочно и высокопарно, а порой совершенно бесцветно, терпеливо дожидаясь, когда определятся наши симпатии и антипатии. Лишь при явной необходимости вставлял он в наши собственные рассуждения несколько слов, чтобы резче оттенить наши склонности и пристрастья. Он ни разу не показал нам, что твердо решил провести Джего в ректоры. Ни разу не погорячился, не сбился с беспристрастного тона. А ведь ему стало очевидно, что он всеми силами будет добиваться избрания Джего, как только в колледже узнали о смертельной болезни Ройса.
Почему же он был так тверд в своем решении? Отчасти по расчету, отчасти из-за резкой неприязни к Кроуфорду, отчасти по влечению сердца – все эти причины органически сплавились у него воедино.
И все же главную роль тут сыграла сердечная, на грани восхищения и дружеской любви, привязанность Брауна к Джего – а его привязанности, как я успел заметить, всегда оказывались глубокими и устойчивыми. Он решил провести Джего в ректоры и, подобно всякому прирожденному политику, пустил в ход свое расчетливое мастерство – однако привязанность-то его была искренней и совершенно бескорыстной. Джего частенько шел на поводу у своих чувств, его чрезмерная, на взгляд Брауна, горячность отдавала вульгарностью и дурным вкусом, он не умел «примирять эмоции с рассудком», а уж разумная и солидная благопристойность, которой руководствовался в своем поведении Браун, была ему просто недоступна. И все же Браун любил его. Больше того – в глубине души он не только симпатизировал, но как бы почти завидовал неумению Джего сдерживать свои порывы. Быть может, ради нынешней своей уравновешенности он слишком многим когда-то поступился?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46