Когда ранена гордость, человек терзается острее, чем от душевных ран, думал я, сидя рядом с Джего у камина и не умея облегчить его страдании. Но уязвленную гордость время излечивает бесследно, а душевные муки могут ввергнуть человека в пучину отчаяния, из которой ему уже не выбраться таким же, каким он был раньше. Я видел, что Джего именно отчаялся – ни гордость, ни рассудок спасти его не могли.
Сейчас его пугали встречи со знакомыми – но такие раны легко исцеляет время. Легко и бесследно. А вот душевная рана, даже зарубцевавшись, делает человека немного иным и, как правило, обедняет его чувства. В бурном море повседневных житейских забот Джего и раньше вел себя не очень-то уверенно – ему было трудно отстаивать свое место под солнцем среди грубоватых, но по-житейски мудрых людей, среди таких людей он всегда начинал сомневаться в своих силах. Эта неуверенность определяла почти все его поступки, именно из-за нее он не смог добиться известности, которой он, как ему казалось, заслуживал. Очень медленно, с большим трудом обретал он уверенность в своих силах. И все же добился уважения людей – к пятидесяти годам он почти поверил в это. Нынешние выборы стали для него глубоко символичными. Он словно одержимый жаждал победы – избрав его руководителем, коллеги признали бы, что он лучший среди них. Когда Кристл с Брауном предложили ему баллотироваться в ректоры, он вдруг ощутил небывалый прилив уверенности и решил, что это только начало его блестящей карьеры. Он заранее торжествовал.
В нем проснулось честолюбие, и вскоре он люто возненавидел продиктованный честолюбием путь, потому что разочарования, тревоги и унижения возрождали его неуверенность в своих силах. Но ему помогали держаться мысли об его приверженцах и о той высокой должности, которую они для него завоюют. Партией его приверженцев руководили Кристл и Браун – вот что очень подбадривало его и помогало преодолевать внутренние сомнения. Ему не нравился Кристл, у них не было ничего общего, и все же Кристл боролся за его победу – значит, он внушал уважение даже чуждым ему людям! Джего возмущали повадки Кристла, он считал его грубым и примитивным политическим дельцом, однако, даже возмущаясь, он с радостью думал: «Этот человек верит в меня! Этот практичный и ловкий делец хочет, чтобы я стал руководителем, колледжа. Если уж даже такие люди верят в мои силы, то почему же я-то должен сомневаться?»
И вот сегодня Кристл отнял у Джего недавно обретенную уверенность. Сможет ли он снова уверовать в свои силы? Теперь ему будет гораздо труднее, чем год назад, когда его увлекло честолюбие и он не раздумывая вступил в борьбу.
Мы молча сидели у камина до одиннадцати часов. В одиннадцать, сразу после того, как отзвонили куранты, Джего опять заговорил о своей жене – в первый раз он вспомнил про нее еще у Брауна.
– А дома меня ждет Элис, – проговорил он. – Мне предстоит обрушить на нее это горестное известие. Я всю жизнь старался не огорчать ее. И вот заставлю глубоко, невыносимо страдать.
– Вы думаете, она не поняла, что стряслась какая-то беда?
– Если и поняла, то ей не будет от этого легче – когда она узнает правду.
– Она выдержит, – сказал я. – Именно потому, что страдать ее заставите вы.
– Это еще страшней.
– Для вас. Но не для нее.
– Если бы беда пришла со стороны, – сказал Джего, – я не стал бы волноваться. Элис всегда необычайно стойко переносила любые невзгоды. Если б колледж сегодня закрылся, а у нас не было бы никаких сбережений, я не задумываясь сказал бы ей об этом, и она ничуть бы не испугалась. Но тут все гораздо хуже.
Я не спросил его – почему.
– Неужели вы не понимаете, – воскликнул он, – что она обвинит во всем себя?
– Ей надо объяснить, что она тут ни при чем, – сказал я. – Мы с Роем растолкуем ей, как было дело.
– Она вам не поверит. Ни одному из вас. – Джего помолчал. – Она и мне, наверно, не поверит.
– Но попытаться-то все-таки стоит, правда?
– Вряд ли кто-нибудь сможет ее переубедить, – вздохнув, сказал Джего. – Обычно она мне верит… пока я не заговариваю о ней самой. Она так и не обрела душевного спокойствия. Может быть, мне нельзя было на ней жениться. Не знаю. Я надеялся дать ей счастье – и не сумел.
– Я понимаю, о чем вы говорите.
– Да, вы-то наверняка меня понимаете, – сказал Джего, и мягкая улыбка стерла на миг маску страданий с его лица.
– А по-моему, ни с кем другим она не обрела бы такого полного счастья, как с вами.
– Я провел с ней самые трудные часы в ее жизни, – сказал он. И с отчаянием добавил: – До сих пор мне удавалось не огорчать ее! Господи, да будь я самым жестоким человеком на свете, я не смог бы ранить ее больней! Я не вынесу этой пытки, не смогу смотреть ей в глаза. Она будет тяжко мучиться, а чем я ее утешу?
Он сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел в огонь. Прошло минут десять. Потом, словно паузы не было, он сказал:
– Да, если б не она, я перенес бы свое поражение гораздо спокойней.

45. Выборы

В день выборов я проснулся еще до рассвета. У главного входа слышался стук открываемой и закрываемой двери, во дворике раздавались приглушенные голоса, позвякивали ключи – было шесть часов утра, в это время на работу приходят слуги. Заснуть мне больше не удалось, хотя накануне я лег довольно поздно, потому что пересказывал Рою последние новости. Слуги разошлись, во дворике за моим окном стало тихо, и вскоре по краям жалюзи пролегли светло-серые полоски – начинался рассвет. В комнате постепенно становилось все светлей, а я лежал без сна, слушая равнодушно-бодрый звон курантов, и меня грызла тревога… но тревожиться-то было не о чем, потому что никаких надежд у нас уже не осталось.
Рассвет разгорался; во дворике то и дело слышались шаги – уже не только слуг: я узнал твердую и стремительную походку Кристла. Почему он явился так рано?.. В общем, я искренне обрадовался, когда в комнату на цыпочках вошел Бидвелл. После обычного утреннего приветствия он спросил:
– Так стало быть, сегодня у нас выборы, сэр?
– Да, Бидвелл, выборы.
Он стоял возле моей кровати и плутовато, но почтительно улыбался.
– Нам, конечно, не следует соваться не в свое дело, сэр, – сказал он, – а только мы все равно обсуждали, кто у нас теперь будет ректором.
– Вот как?
– Они, конечно, оба замечательные джентльмены, сэр. Мистер Джего очень видный джентльмен. У нас все слуги говорят, что никто не слышал про него ни одного худого слова. – Он внимательно наблюдал за мной, и лицо у него было спокойное и простодушно-лукавое.
– Мистер Кроуфорд, он тоже очень видный джентльмен, сэр, – поспешил сказать Бидвелл, когда понял, что я ему не отвечу. Он не хотел ошибиться. – У нас говорят, сэр, что они оба очень видные джентльмены. Мы за любого с удовольствием выпьем, сэр, кого бы вы ни выбрали.
Я встал, побрился и надел свой самый строгий костюм. Удивительно, подумалось мне, как покорно мы следуем устоявшимся обычаям – даже те из нас, кто не придает им значения. Дворик перед моим окном казался безрадостным и серым в скудном свете декабрьского утра; на внешний подоконник упал сухой листок. Сегодня Бидвелл рано затопил камин в моей гостиной, и, когда я сел завтракать, пламя было ярким и сильным, хотя воздух в комнате еще не прогрелся.
Я ел без всякого аппетита и рассеянно просматривал газету; меня порадовали только известия из Испании. Вскоре ко мне на несколько минут забежал Рой.
– Поторапливайся, старина, – сказал он. – На это действо опаздывать не полагается.
Рой был одет еще изящней, чем обычно, но почему-то повязал сегодня черный шелковый галстук. «В знак траура», – объяснил он. Я невольно позавидовал его веселой взволнованности: меня одолевало мрачное беспокойство. Он сказал, что встретил во дворике Кристла и попенял ему на его непоследовательность.
– «Это, знаете ли, серьезный недостаток», – говорю. – Рой сделал непроницаемое лицо. – «Этак, – говорю, – жизнь может сделаться совершенно невыносимой».
– А он что? – усмехнувшись спросил я.
– По-моему, ничего не понял.
– Это было не слишком осмотрительно с твоей стороны, – сказал я.
– Именно, – согласился Рой. – Зато получилось весело.
На следующий день Рой уезжал в Италию и побежал на почту, чтобы отправить до выборов телеграмму.
Я подошел к окну и сверил свои часы с часами Резиденции. Было уже без десяти десять. Церковные двери стояли открытыми, и старший привратник в черном цилиндре посматривал на главный вход, готовясь подать сигнал звонарю. Минут через пять, неспешно открыв дверь привратницкой, появился Гей – в университетской шапочке и огромной новой шубе, из-под которой виднелась мантия. Его шея была укутана теплым шарфом, а седая борода казалась только что подстриженной. Шажок за шажком, деловито, но очень медленно продвигался он к церкви. За ним шли оба младших привратника – он, вероятно, заметил, что они маются от безделья, и послал их в церковь. Когда он добрался до середины дворика, зазвонил церковный колокол. Посмотрев на часы, Гей одобрительно и величественно кивнул головой.
Из церкви вышел раскрасневшийся Браун – я понял, что он спешно заканчивал последние приготовления к выборам. Гей кивком головы подозвал его и, увидев, что он двинулся ему навстречу, звонко поздоровался – я услышал голос старика даже через двойные рамы, – а когда они сошлись, энергично пожал ему руку.
Потом, почти одновременно, из второго дворика вышли Кристл с Деспардом, а из двери привратницкой – Винслоу. Колокол призывно звонил. Я накинул мантию – пора было отправляться и мне.
Когда я вошел в церковь, меня встретила глубокая тишина, хотя почти все мои коллеги уже собрались. В нефе стоял длинный стол, покрытый ярко-алой скатертью, которой я ни разу до сих пор не видел; за столом сидели члены Совета: на председательском месте Гей, справа от него Пилброу, слева Деспард и дальше, в порядке старшинства, все остальные наставники. Колокол продолжал звонить; после каждого удара в церкви воцарялась торжественная тишина: для верующих любое церковное собрание было значительным и боговдохновенным, а на неверующих магически действовала внушительная обстановка старинного ритуала.
Спокойно тянулись вверх огоньки стоящих на столе свечей. В тишине особенно резко ощущался вполне земной, но свойственный только церквам смешанный аромат воска, сухого дерева и древних книг. Однако сегодня к этому устоявшемуся аромату примешивался запах помады для волос – недаром борода Гея казалась такой ухоженной, подумал я.
Десяти еще не было; колокол продолжал звонить. За столом было три свободных места: одно слева от меня – там, где должен был сидеть Льюк, второе между Деспардом и Брауном, а третье между Винслоу и Кристлом. Как раз когда я подумал об этом, в церковь медленно и ни на кого не глядя вошел Джего. Он на мгновение остановился, а потом, увидев свое место, сел между Кристлом и Винслоу. Все, как бы не замечая Джего, молчали; но когда он сел, Браун чуть заметно кивнул ему головой и тепло улыбнулся.
Вслед за Джего в церковь вошел Льюк и молча пробрался к своему месту. Когда прозвучал последний удар колокола и куранты начали отбивать десять часов, появился Кроуфорд; быстро, но без суетливой спешки он сел между Деспардом и Брауном.
– Я, кажется, пришел последний, – посмотрев на Гея, спокойно проговорил он. – Прошу прощения, господин председатель. – До этой минуты – с тех пор, как я вошел в церковь, – никто не проронил ни слова.
Отзвучали куранты, и церковь снова погрузилась в тишину. Гей держался очень прямо и строго посматривал на собравшихся – по правую руку от него сидели Пилброу, Винслоу, Джего, Кристл, Гетлиф и Калверт, а напротив них – Деспард-Смит, Кроуфорд, Браун, Найтингейл, я и Льюк. Перед каждым из нас лежал экземпляр Устава, листок бумаги и ручка. Кроме того, на столе стояли четыре серебряные чернильницы – одна для Гея и три для всех остальных.
Гей медленно встал.
– Так-так. Разрешите мне приступить к выполнению моего долга, джентльмены, – проговорил он и, открыв свой переплетенный в кожу Устав, принялся читать: «В назначенный день члены Совета должны явиться в храм колледжа к десяти часам утра и приступить к выборам нового ректора под председательством старшего из собравшихся членов Совета. Прежде всего он должен прочитать вслух…» – Тут Гей оторвал взгляд от Устава и посмотрел на нас. – Именно сегодня – назначенный день, в этом нет никаких сомнений, джентльмены, – сказал он. – А я – старший из собравшихся членов Совета. Поэтому я и приступил к выполнению моего долга.
Он опять начал читать Устав. Его сильный и звонкий голос будил под сводами церкви гулкое эхо. Когда часы пробили четверть одиннадцатого, Гей все еще читал. Я старался не смотреть на Джего.
Через несколько минут Гей замолчал.
– Так-так, – после паузы сказал он. – С этим покончено. Теперь я должен привести всех присутствующих к присяге. – Он принялся звонко декламировать, не заглядывая в Устав:
– «Я, Морис Гарвей Лоренс Гей, заявляю, что мне полностью понятны только что прочитанные параграфы Устава, и торжественно клянусь соблюдать их предписания. Я заявляю также, что без каких-либо корыстных помыслов изберу в ректоры нашего колледжа того, и только того, человека, который, по моему глубокому убеждению, лучше других членов Совета сумеет поддерживать и приумножать благосостояние и добрую славу нашего сообщества. Я даю этот обет искренне, бескорыстно и честно».
Избирая в Совет колледжа временного или постоянного члена, мы обыкновенно произносили только заключительную фразу присяги. Но сегодня Пилброу, а за ним Деспард-Смит повторили весь текст.
Когда Деспард замолчал, Винслоу брезгливо оттопырил нижнюю губу и проговорил:
– Я даю этот обет искренне, бескорыстно и честно.
Деспард сейчас же нагнулся к Гею и что-то ему прошептал. Гей строго посмотрел на Винслоу.
– Старшие члены Совета считают, – сказал он, – что присяга должна быть произнесена полностью.
– А обязан ли я подчиняться старшим членам Совета? – спросил Винслоу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46