— Ну-ну, никуда бы вы не делись, знаю я таких девочек,— уничижительно возразил я.
— Так отпустите меня и увидите! — разозлившись не на шутку, она, уже стоя в дверях, так и сверлила меня ненавидящим взглядом.
Я хлопнул ладонью по металлической поверхности кресла, являющегося непременной принадлежностью гинекологического кабинета.
— Хотите рано или поздно угодить сюда? — закричал я.
Вопрос произвел на нее должное впечатление.
Открыв рот, она с испугом уставилась на незнакомую конструкцию, поблескивавшую еще не истертым металлом.
Заикаясь и даже тряся при этом головой, Юленька выговорила:
— Б-б-боже мой, п-п-пан д-доктор!
Ага, разглядела, сообразила наконец-то, где находится, и страх перед возможным несчастьем, вероятно, лишь предугадываемым, а потому еще более ужасным, парализовал ее.
Я взял ее за плечико, усадил за стол. Она покорилась безропотно и лишь жалобно повизгивая, точно подстреленный заяц.
Стоило мне приблизиться, как она выпускала вперед кулачки, словно вот-вот должно было случиться то, чего в глубине души она так боялась.
Я нарочно делал вид, что ничего не замечаю, и, расхаживая туда-сюда по кабинету, решил изменить тактику.
— Любая девушка,— начал я,— в детстве потерявшая отца и встретившая человека, могущего о нем многое рассказать, на вашем месте умоляла бы об этом, вы же пальцем не пошевелили!
На самом деле это было не совсем так — любое упоминание об отце действовало на нее, точно удар хлыста, вот и теперь, упав грудью на стол так, что рюмка с вином покачнулась, Юленька сжала дрожащую голову, словно хотела раздавить ее.
В жизни человека бывают минуты, когда он сам себе не рад и готов хоть сквозь землю провалиться.
— Вы знали своего отца?
Я не понял, что означал ее кивок головой, но мне стало ясно, что я попал в самую точку, безжалостно ткнул пинцетом в обнаженный нерв.
— Видите ли, барышня Юлия, урожденная Занятая,— продолжил я в том же духе,— должен вам сказать, что вы как две капли воды похожи на своего папеньку, и я везде и всюду сразу узнал бы вас... Существовали тысячи иных возможностей нашей встречи, не исключено даже, что я стал бы разыскивать семью покойного друга, которого любил как мало кого на этом свете... Да-да, я бы так и поступил, будь у меня побольше свободного времени. Но, полагаю, пришел бы, к несчастью, слишком поздно, ибо сожалеть уже было бы не о чем. Однако судьба распорядилась иначе. И случайность эта столь поразительна, что перестает быть случайностью...
Я помолчал, встав подле нее, трепещущей в глубоком раскаянии, и лишь минуту спустя заговорил снова:
— Знаете ли вы, Юленька, что впервые я увидел вас сегодня у Музея, когда мамаша благословляла вас, однако по прошествии стольких лет никак не мог взять в толк, кого вы мне напоминаете. Видимо, для того ваш отец послал мне вас еще раз, почти в полночь, и показал ваше освещенное луной личико, чтобы улыбнуться мне вашими глазами. Он направил вас к моему порогу с безмолвной просьбой спасти вас, которую, того не желая, вы выразили сами. Я исполню ее во что бы то ни стало, Юленька!
Идея только что пришла мне в голову, и этот миг показался мне столь счастливым, что даже захотелось остановить его...
Впрочем, стремясь повлиять на Юленьку силой внушения, я сам отчасти поддался ему, однако вовремя понял это и оградил себя от самовнушения, дабы не уверовать в сказанное, хотя впоследствии еще не раз руководствовался придуманным. Я не склонен к оккультизму и не верю в телепатию, но все же не могу не признать, что если и случаются послания с того света, то я получил одно из них — иначе невозможно осмыслить это чрезвычайное стечение обстоятельств...
Итак, ко мне в дом попала совсем юная девушка, едва не ступившая на путь, где ей была уготована самая страшная судьба, какая только может ожидать женщину. Я был свидетелем ее первого шага на этом пути и воспрепятствовал ее неизбежному концу. Возможно — хоть и мало вероятно,— что она была еще девственницей.
В научной литературе подобные случаи описаны как крайне редкие.
Мы все еще подходим к этой социальной проблеме чисто теоретически, более полагаясь на коллективные выводы, а в составлении анамнеза, то есть психопатической предыстории болезни,— на показания падших, по сути своей зачастую изолгавшихся женщин.
Я ощутил нечто вроде чистой радости первооткрывателя, подобной той, какую испытывает анатом, случайно уловивший момент разрыва Граафова пузырька — фолликула — и создавший препарат семенных желез,— недаром Гиртль 1 описывает этот опыт почти поэтическим слогом.
Как естествоиспытатель, вы поймете меня.
Размышляя на эту тему, я некоторое время прохаживался по комнате, пока не остановился возле Юлень-'ки — девушки, которую я мог спасти не только от позора, но, возможно, и от самого физического падения.
Надо было ковать железо, пока горячо.
— Ваш отец, Юленька...— начал было я, но тут же умолк, ибо Юленька уже ничего не слышала, вздохи ,ее сменились глубоким, ровным дыханием — уткнув лоб в ладони, она уснула в этом неловком положении.
Рюмка перед ней была пуста...
Я взял ее за плечики и попытался устроить поудобнее.
Бормоча спросонок что-то невразумительное, она довольно энергично сопротивлялась, клоня голову вперед, но не просыпалась.
Я даже не могу выразить словами, как жаль мне было это несчастное дитя человеческое.
Я осторожно взял ее на руки и уложил на кушетку. Но она и теперь не проснулась, забывшись в чистом детском сне, крепком и, я бы сказал, далеком от понятий добра и зла, хотя ровное дыхание порой прерывалось судорожным всхлипом. Это свидетельствовало о том, что диафрагма у нее была в возбужденном состоянии и что бедняжка плакала даже во сне.
1 Гиртль Йозеф (1811 — ?) —знаменитый германский анатом.
Пусть поспит, подумал я.
Окна первого этажа моего дома были зарешечены, как во всех пригородах, которые Прага постепенно вбирала в себя. Потому побег был исключен. Заперев дверь в коридор, я ушел в свою комнату.
Был ровно час ночи.
Доктор Слаба прервал свой рассказ, поднялся, снял со стены фотографию и подал ее мне. Это был пожелтевший от времени снимок гимназического выпуска девяностых годов — венок юных наивных лиц вокруг группы умудренных жизнью, благоразумных наставников во главе с вершителем ученических и профессорских судеб.
— Вот это он! — Слаба указал на самое юное и наивное лицо одного из учеников.— Юлиус Занятый.
Мог бы не объяснять — это была вылитая Юленька, «сладкая коврижка», только в форменной курточке со шнуровкой и стоячим воротничком, подвязанным гимназическим галстуком.
— Он пришел к нам во второй класс, когда его отца перевели по службе в наш город,— продолжал доктор Слаба,— и закончил гимназию в восемнадцать лет, а поскольку мы все были верзилы-переростки (ведь нам, чтобы учиться, пришлось дождаться основания гимназии), Юлинек стал всеобщим любимцем, нашим «сыном полка». Все, кому он улыбался пятью своими ямочками, были счастливы, за исключением его соперника, первого ученика. Впрочем, аттестатом Юлинек ни разу не превзошел его, да и не стремился к этому. Его вечно подводили оценки по поведению и закону божьему. Повеса он был первоклассный — разумеется, в невинно-мещанском, школярском смысле этого слова,— что совершенно обескураживало законоучителя. Потому-то по поведению он получал всего лишь «похвально», и учительский совет, противясь попыткам святого отца снижать на балл — в соответствии с тогдашними правилами — оценки по всем остальным предметам, выставлял ему по ним высшее «превосходно», что предложил однажды учитель математики Држевогрыз, чтобы в итоге Занятый имел все «отлично».
А ведь именно в математике Юлиус безусловно превосходил первого ученика. На выпускном письменном экзамене он единственный из класса нашел решение самой трудной задачи, и круглый отличник вынужден был списать у него так же, как и мы все.
Это был памятный триумф Юлинека, обеспечившего бедняге отличнику твердое первенство! Мы же стали еще больше восхищаться Юлинеком, готовы были носить его на руках, что торжественно продемонстрировали после выпускных экзаменов. В университете мы ждали от него чуда, однако он разочаровал нас. Ему единственному катастрофически не повезло, судьба обошлась с ним чересчур жестоко. Первой и главной его ошибкой было то, что он выбрал вместо математики медицину. Во-вторых, не так уж не прав оказался законоучитель, еще в седьмом классе напророчивший Юлиусу, что женщины однажды погубят его. Так и случилось. История некрасивая, и я рассказываю ее лишь для полноты картины, чтобы вы все поняли до конца. Доктором Юлиус все же стал, но к тому времени мы уже давным-давно закончили университет. Потом он женился на дочери квартирной хозяйки, и причина его женитьбы — самое щекотливое обстоятельство во всей этой истории. Словом, его вынудили сделать этот шаг: уже второй раз его связь грозила обернуться так называемыми непоправимыми последствиями. В первый раз обошлось без них по собственному желанию женщины, во второй — сам Юлиус предложил тот же выход... Однако она воспротивилась и настаивала, чтобы теперь, став доктором, он на ней женился. Несчастный Юлинек согласился. Поговаривали даже, что ему угрожали доносом, пока он тянул время... Признаюсь, эта история никоим образом не красит моего друга, однако следует принять ее во внимание, чтобы разобраться по справедливости. Для нас, друзей, Юлинек так и остался горемыкой невезучим, которого мы всегда жалели, и, как оказалось, не напрасно. Года через два после этой проклятой женитьбы Занятый умер — спился... Я к тому времени уже давно работал за границей.
Однако этим трагедия не закончилась. Весьма примечательную подробность я узнал утром следующего дня, после той первой ночи, которую Юленька провела под моей крышей,— услышал из ее собственных уст.
Шел уже восьмой час, а в кабинете стояла полная тишина, хотя я в своей комнате не стеснял себя в движениях, производя, вероятно, достаточно шуму.
Неужто она все-таки бежала каким-нибудь невероятным образом?
Я намеренно с силой хватаюсь за ручку, приотворяю дверь и громко кричу:
— Юленька! Ни звука.
Я заглядываю в комнату. Она все еще спит на кушетке глубоким сном...
Так спят люди физически обессиленные; со стороны видно, что мышцы их полностью расслаблены: нижняя челюсть у Юленьки отвисла, рот широко открыт, голова безвольно покоится на плече, спина словно приклеена к кушетке, руки свисают по обе ее стороны, ноги вытянулись в струнку, где там колени — не угадать... И только на лбу даже во сне прорезались морщинки.
Я склонился над ней — дыхание глубокое, не больше пятнадцати вдохов в минуту. Такой сон как одну из форм крайнего расстройства сознания и отсутствия реакции на окружающее мы, медики, называем сопором.
Не знаю, интересны ли вам эти детали, но мне кажется, что они очень важны, поскольку довольно точно характеризуют ее состояние, уверяю вас!
Выйти из сопора бывает порой очень тяжело.
Так было и с Юленькой — она очнулась только тогда, когда я попытался усадить ее.
Безвольное тело дернулось, она, с превеликим трудом преодолевая сопротивление век, открыла глаза, вытаращилась на меня и пролепетала:
— Господи... Боже мой...
Ужас, застывший в ее глазах, слышался и в этих трех словах.
Понятно, она не в силах была сообразить, где она, кто с ней, что приключилось вчера, словом, никак не могла прийти в себя.
— Юлька! — грозно крикнул я, чтобы привести ее в чувство.
Она подскочила точно ужаленная; сдвинувшись на самый краешек кушетки, приняла оборонительную позу. И только потом отерла ладонью слюну с уголков губ и с подбородка.
Глаза ее обретали нормальное выражение, лицо искривила строптивая гримаса.
Вчерашняя дикая кошка!
Передернув губами, она тихо, с невыразимой надменностью промолвила:
— За то, что вчера вы дали мне два куска хлеба с маслом, я вовсе не обязана быть вашей Юлькой.
— Что?! — возмутился я.
Она выставила локоть, ожидая удара. Естественно, его не последовало, и она с настороженной решимостью уселась поудобнее, поджав под себя ногу.
Ребенок, да и только!
Поколупав пальцем штукатурку на стене, Юленька едва прошептала:
— А вот то!
Присмирела кошка, не царапается больше, подумал было я, но ошибся: она снова выпустила коготки.
Теперь уже и носик ее наморщился, выражая крайнее пренебрежение, когда она, набравшись смелости, сказала чуть громче:
— Хромуша несчастный!
И смерила меня взглядом, уперев его в мою увечную ногу.
От злости лицо ее налилось кровью. Выспалась, отплатила мне...
Я был начисто обезоружен.
На минуту — но только на минуту — руки у меня так и зачесались схватить девчонку за шиворот и вышвырнуть на улицу, хотя подобные прозвища давно не трогали меня. В детстве, правда, меня так часто обзывали, стараясь обидеть, но в гимназии именно это прозвище стало и отпускалось безо всякого злого умысла, а порой даже в приливе неловкой нежности, и я нисколько не обижался.
А тут некое тщедушное существо вдруг спутало мои планы! В растерянности я зашагал по комнате, хромая при этом еще больше.
Я точно определил ее психологическое состояние: дикая ненависть, желание укусить побольнее... Не так ли ведут себя насекомые, рвущиеся на волю?
Она хотела, чтобы я оставил ее в покое.
— Ну что ж, тогда собирайтесь и отправляйтесь домой к любезной маменьке, матери... или куда угодно, хоть ко всем чертям!
Я отворил ей дверь в сад:
— Уйдете, как пришли — через садовую калитку.
К моему удивлению, она осталась сидеть на краю кушетки и, отколупывая пальцем штукатурку, вполголоса произнесла:
— У меня нет матери. Мама умерла при родах. Вчера со мной была тетушка!
Это для меня было новостью... Значит, и ее мать расплатилась за свою вину жизнью! Таким образом, положение Юленьки представилось мне совсем в ином свете — вырвать ее из теткиных когтей гораздо проще.
— Почему вы мне вчера сразу этого не сказали, Юленька? — спросил я, уже забыв о нанесенном мне оскорблении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28