А в окно, как пить дать, Ирка подглядывал! Завтра он у меня попляшет!
Люцка ничего не ответила, лишь всхлипывание, приглушенное подушкой, донеслось до Резы.
И, поворчав еще немного, старуха вскоре затихла.
На следующее утро сомнений не оставалось: с Людкой творится что-то неладное. Стоя у огромной лохани, она мыла посуду после завтрака, как вдруг получила тычок в спину от Резы:
— Если уж ты наладилась спать, как цапля, то ногу одну подожми, а голову сунь под мышку!
Люцка взглянула на нее сонными глазами и, зашипев, точно от боли, схватилась руками за место пониже спины, которому вчера здорово досталось.
— Мало я тебе отвесила! — заключила Реза и снова с такой щедростью хлопнула Люцку по заду, что та даже пошатнулась. Но и на этот раз ни тени улыбки не промелькнуло на ее лице в ответ на грубые шутки кухарки, таким способом проявлявшей свою любовь.
Люцка упорно молчала. Домыв посуду, она по рассеянности не закрыла кран и даже бровью не повела, когда Реза, приковыляв, сделала это за нее.
Вот тут-то кухарка и впрямь испугалась, пристально посмотрела в глаза Люцины.
Черные, вытаращенные, зрачки вверх-вниз бегают, выдавая отчаянную работу мысли.
— Ты что? — тихо спросила Реза, но в этот миг на подоконник зимой и летом открываемого настежь окна кто-то бросил пачку писем, точь-в-точь как вчера! Люцка обернулась на знакомый звук — и увидела Рудольфа, нижнюю часть лица которого скрывала черная полумаска.
Сегодня он задержался дольше, вызывающе-гордым видом ответил на взгляд Люцки, и, наконец махнув ей рукой, не спеша пошел прочь.
Все это время, потеряв дар речи, Люцина не сводила с него глаз, а поданный ей знак рукой так поразил ее, что она рухнула бы на пол, не окажись сзади табуретки. Она плюхнулась на нее, руки ее упали и безволь-
но покачивались, голова поникла. Правда, на сей раз обошлось без крика.
— Господи Иисусе! — заголосила Реза над своей товаркой, вложив в эти слова такое сострадание, на которое только была способна. И даже подозрительно шипевшая на противне мука для заправки супа не удержала ее у плиты.
— Очнись, не то помоями окачу! — трясла она Люцину.
Запах подгоревшего жира ударил кухарке в нос, и, удостоверившись, что Люцка не упадет, она вернулась к плите.
— Из-за тебя, непутевая, подгоревшую похлебку подавать придется,— сухо бросила она, окончательно успокоившись.—- Если б не шестнадцать ртов, как Бог свят, пришлось бы заново варить!
Люцка молчала, ломая руки до хруста в косточках.
— Так вот, слушай,— строго сказала Реза,— если ты и дальше думаешь дурью маяться, то я быстро приведу тебя в чувство или вышвырну вон, ясно?
— Сама не знаю, что со мной! — рыдала Люцка.
— Я женщина терпеливая, но всякому терпенью приходит конец,— сердилась кухарка.
По-детски заливаясь слезами, ручьем стекавшими по подбородку, Люцка чуть слышно произнесла:
— Вчера вечером... там, за окном... это был не Ирка!
— А кто? Может, сам Господь Бог, прости меня грешную?!
— Пани Реза... Это был он! Он, тот самый...— В голосе Люцки слышалось торжество.— Он ведь потом приходил еще раз, к самой постели подошел, разбудил меня...
Реза уставилась на нее из-под очков, которыми пользовалась всегда, когда шинковала морковку и лапшу. Стараясь сохранять спокойствие, она спросила:
— А дверь ему кто открыл? Утром-то она заперта была...
Люцка на провокацию не поддалась.
— Он разбудил меня,— решительно продолжила она,— и спросил: «Это вы Люция Пержинова из Кош-тетиц?» Я от страху, конечно, ни слова, только головой кивнула. «Я,— говорит,— пришел к вам за тем, без чего мне не жить!» Я бы спросила, за чем же это он пришел-то, да язык у меня как присох, но он понял, о чем я хочу спросить, сдернул свою черную маску и ка-ак
лязгнет зубами... А они у него торчат между ушей... и щек вовсе нет...
— Много ты там увидела! Ночью темень была, хоть глаз выколи! —оборвала ее Реза.
— Да нет же, светло было как днем, сегодня полнолуние! — упрямилась Люцка.
— Какое еще полнолуние, дурочка ты набитая! Луна покамест еще молодая, да если б и налилась — нам-то от этого ни холодно, ни жарко: светит-то в те окна, что выходят во двор... За все сорок лет, что здесь обретаюсь, не припомню, чтобы солнце или луна к нам в кухню заглядывали! Неоткуда им тут взяться! — кипела Реза.
Никакие доводы на Люцину не действовали.
— Вот такая там у него дырища!—она широко растянула пальцами уголки рта.— Он надо мной склонился и пробор... пор... брр...
Пальцы она все еще держала во рту, и разобрать конец фразы было невозможно. Схватившись за виски, она тихо и жалобно запричитала:
— Вот ведь, вот ведь почему он теперь так странно на меня смотрел...
Реза медленно шинковала овощи, не спуская с нее глаз, но после этих слов, сделав машинально пару движений, бросила работу. Приковыляв к Люцке на ее стон «Я прямо не знаю, что теперь делать-то!», кухарка нежно погладила ее по голове, пристроив оную на своей бесформенной груди, разжала ей кулачки, трущие глаза краем передника, и по-матерински промакнула слезы.
— Золотко ты мое,— утешала она Люцину,— так, значит, ты согласна пойти на эту жертву?
, Они довольно надолго прильнули друг к другу, пока Люцина, упершись локтями в колени и закрыв руками лицо, наконец не проговорила на одном длинном неровном всхлипе:
— Пойду завтра утром на исповедь, и как скажет священник, так и сделаю! А там видно будет — воля на то Божья или искушение дьявольское!
— Неужто тебя сподобил Дух Святый?! — радостно воскликнула Реза.— Сколько раз я говорила тебе: вступай к нам в третий орден святого Франциска Ассизского! И благодать Божья будет всегда с тобой, и умереть ты сможешь, когда захочешь, и, может быть, попадешь в царство небесное, минуя чистилище, а ради
этого стоит решиться, подумай!.. И знаешь что, дорогая моя, золотая девочка, я, конечно, рада, что ты хочешь исповедаться и причаститься, но говорят ведь — лучше идти к мастеру, чем к подмастерью... Иди-ка ты лучше к его преподобию отцу Цириаку из монастыря клари-сок, это прямо тут, за углом,— Реза мотнула головой, указывая направление,— а как только туда войдешь, сразу ощутишь такую благодать, будто крылья у тебя выросли. А ежели скажешь священнику, что ему руку просила поцеловать кухарка из дома Могизлов, увидишь, он разберется во всех твоих бедах, как никто другой! Он исповедует только женщин и знает все наши тонкости...
На следующий день, в воскресенье, когда Люцка вернулась к завтраку после святого причастия, даже непосвященному было видно, что с ней произошло нечто совершенно исключительное. Глаза ее сияли прямо-таки неземным светом.
В паузах между поглощением пищи — а ела Люцка всегда много и с аппетитом — она спешила выложить новости:
— «Милая моя сестра во Христе,— сказал мне его преподобие отец Цириак, ну и старичок, я вам доложу! — Святая Церковь в данном случае не может и не имеет права указывать, как вам поступить. Полагайтесь на волю Божию! Я же, как ваш духовный наставник, могу сказать, что даже среди истинно христианских дел, которые предписывает Святое писание, нет подобной жертвы, а значит, и Спаситель, Бог наш Иисус Христос, этого от нас не требует, не вменяет нам в святую обязанность. Но, конечно же, дорогая моя сестра во Христе, если вы решитесь на подобную жертву, вы делом подтвердите, что возлюбили ближнего своего не только как себя самого, но даже больше. Совершив такой поступок, вы добровольно принимаете на себя обет мученичества, чего от вас никто не требует, и ваш поступок явится истинным воплощением заповедей блаженства. И потому, дорогая моя сестра во Христе, вас, наверное, будут чтить, как блаженную Анну... Кстати, как звать вас?» Я ответила, что Люцией, а он тогда: «Вас нужно бы называть Богумилой, ибо то, что вы собираетесь совершить, на самом деле Богу мило...»
— Я надеюсь, ты по простоте душевной не проговорилась, что тебе за муки твои и страдания обещано
ни много ни мало десять тысяч? Вот сглупила бы! Священник-то у нас добрый, отзывчивый, но сразу чует, что почем, не меньше десятки ему за исповедь вынь да положь! Неведение, правда, не грех, и потому за него он просто монетой берет или подарочком, ну а ежели полное отпущение требуется, то, ясное дело, недешево это обойдется... Какую, скажем, епитимью наложил он тебе? Иной раз уж так бывает строг: за всякую ерунду заставляет читать все молитвы подряд!
— А я даже «Пресвятую Богородицу» не читала,— растерялась Люцка.— Он мне говорит: «Ваш единственный грех заключается в том, что вы не молитесь вместе со всеми Ангелу Хранителю». Я ему отвечаю: «Ваше преподобие, каждый вечер я читаю «Господь наш, Иисус Христос вошел в сад...», а эта молитва посильнее других и для души полезнее, потому что тот, кто так молится, душу свою спасет. Моя бабушка, пани Смоларжова, говорила, что никакие другие молитвы не нужны, если так молиться каждый день...
— «Господь вошел в сад»? — переспросила Реза.— Что-то не слыхала я такой молитвы...
И тогда Люцка, экстатически вытаращив глаза, начала высоким голосом:
— Господь наш, Иисус Христос, вошел в сад и склонил свою голову на зеленую траву, на студеную росу. И были с ним ученики его, святые апостолы Петр и Павел. Господи наш, спросили они, что ты здесь делаешь? И он ответил: Считаю пять ран своих, которыми наградил меня народ иудейский: две на ногах, две на руках, одна на боку да терновый венец на голове! Идите, Петр и Павел, и скажите всем: кто трижды в день так помолится, тот три души спасет — отцовскую, материнскую и свою собственную, и попадут они в Царство Небесное. Аминь! — прочла она монотонно, не более выразительно, чем дитя малое стучит палочкой по своему барабанчику.
— Чудная какая молитва, прелесть просто,— одобрила Реза.— Что ж ты, негодница, до сих пор меня не научила? Тебе-то какая от нее польза — вместо трех раз на дню ты молишься только вечером!
— Зато трижды подряд, пани Реза! — гордо ответила Люцка.— Его преподобию тоже понравилась. Он мне сказал: «Вера твоя исцелила тебя, Богу милая Лю-ция! Молись как хочешь, но помни, что истинное проявление христианской любви превыше всякой молитвы,
потому твой поступок превыше любого, самого искреннего раскаяния! Иди с Богом и принеси ему в жертву свою боль и страдание! Благославляю тебя, Люция Богу милая!» Люция Бо-гу-ми-ла-я! — повторила Люцка, в экстазе закатив глаза чуть не на потолок.
— Угодной Богу ты станешь, если и вправду решишься, милая девочка...
— Зря сомневаетесь, пани Реза!..
— Отговаривать я тебя, голубка моя, не стану хотя бы потому, что желаю счастья нашему молодому хозяину. Но хватит ли у тебя смелости?
— А я и не боюсь, я все стерплю! И не такое видывала... Вот, глядите!
Задрав юбки, Люцка выставила на табурет ногу, обнажив похожую на бутыль, крепко сбитую икру. Самую широкую ее часть опоясывал тонкий красноватый шрам — вероятно, след очень глубокой и охватывавшей почти всю икру раны.
Кухарка, ловко мявшая крутое, желтое тесто на клецки, шмякнула им о кухонную доску.
— Ну и ну! Это откуда ж у тебя? Во, гляди-ка...— и она выставила руку, показывая свои знаменитые, огромные, что пупыри на терке, мурашки.
— Это меня сестренка моя Филомена наградила в прошлом году... Пшеницу убираем, а отец и говорит: «Кто из вас первой дойдет до межи, получит в подарок новый платок». Стали мы жать наперегонки. То я впереди, то она, то я, то она... Последнюю охапку я у нее перед самым носом отхватила, не успела наземь положить, как сестрица моя — хрясь! — серпом меня по ноге! Я, говорит, нечаянно... Ну, отец ее вязкой так отодрал, ни одному снопу столько на молотилке не досталось... А я, мамочки родные, от боли намучилась, особенно компрессы с арникой болючие, целая бутылка ушла, пока рана затянулась!
— Хватит, голова прямо кругом идет от твоих рассказов,— оборвала ее Реза.
— Так вот я и говорю: ничегошеньки теперь не боюсь! — похвалялась Люцка.— Хуже будет, если...
Она вдруг умолкла.
На столе лежали куски сырой телячьей вырезки для воскресного гуляша.
— Сколько здесь?
— Килограммов пять, а что?
— А этот кусочек на сто граммов потянет? — прикидывала Люцка, тыча пальцем в довесок.
Она бросила его на весы — ровно сто граммов.
— Гм, вот, значит, на сколько я похудею...
Реза рассмеялась слишком громко и деланно — ясно, было уже не до веселья. Да и у Люцины смех не от сердца шел.
— Вчера мне совсем было не до смеха,— сказала она,— но после исповеди стало так легко, что все нипочем...— старательно закатилась она пуще прежнего...
Когда на следующее утро Реза принесла хозяйке теплую воду для мытья, Могизлова удивленно спросила, а куда же подевалась Люцка? Кухарка ядовито ответила:
— Убежала девчонка; не могу, говорит, жить там, где петь не разрешают и где на христианское приветствие не отвечают по-христиански!..
Впрочем, даже пани Реза вряд ли выдержала бы еще одну ночь подобную той, что сегодня устроила Люцка...
Началось с того, что, едва пробило двенадцать, Люцка прыгнула к Резе в кровать и, перемахнув через кухарку, прижалась к самой стенке. Реза так перепугалась, что не нашла даже, как обычно, едкого словца, а Люцка и подавно молчала. Только зубами от страха клацала.
За дородной спиной своей старшей, по-матерински надежной подруги она быстро успокоилась и уснула. Правда, наутро Реза всыпала ей, сказав, что в следующий раз ляжет лучше с племенной кобылой, чем с дрянной девчонкой, которая ей все бока поотмяла!
Не прошло и дня, как Люцка нанесла ей еще один удар, да такой, что Реза буквально едва на ногах устояла.
Сломя голову влетела Люцка в кухню и на пороге столкнулась с неповоротливой кухаркой, чинно направлявшейся к заутрене. За всю свою жизнь старуха не пропустила в рождественский пост ни одной ранней литургии.
Вцепившись в девушку, чтобы не рухнуть, Реза втащила ее в кухню, тяжко дыша и не в силах выдавить из себя ни слова по двум причинам. Во-первых, от самой Люцки веяло неподдельным ужасом, а во-вторых, удар пришелся аккурат Резе под дых, куда уж тут Прикрикнуть на негодницу! Поэтому она молча попыталась выдворить ее за порог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28