— Послушай, Мариша...
— Не трожь! — завопила она так дико, что он не мешкая попятился к двери. Но последнее слово осталось за ним:
— Неча тебе топиться, свяжу-ко я завтре с утра свои пожитки да и пойду куда глаза глядят!
А спустя полчаса он услышал скрип чердачной лестницы, шаги приблизились к каморке и стихли. Через минуту к нему вошла Мариша.
— Боязно мне там одной-то...
— Ты бы побрился оннако,— как-то октябрьским утром сказал Коштял Завазелу.— Вот те бритва, мыло, ремень, давай скорее, пока вода не остыла.
И сложил ему все это на подоконник у кровати, на которой Завазел вот уже месяц старался сделать то, чего ему не удалось в больнице — умереть. Теперь он лежал дома, из больницы его вернули жене как неизлечимо больного. Но перед тем абсолютно точно установили, какие из позвонков у него повреждены, и еще точнее — насколько глубоко проник в тело металлический корпус разбитой фары; с не меньшей долей уверенности был предсказан безнадежный исход с утешительным выводом: чем скорее смерть освободит калеку от мучений, тем лучше для него.
Да и сам Завазел был того же мнения, и не проходило ни дня, ни часа, чтоб он не говорил об этом, и с такой надеждой и тоской, что не оставалось сомнений — он считает божьим упущением такую жизнь, когда нет даже возможности корчиться от боли когда самое большое благодеяние, какое только можно ему теперь оказать,— это перевернуть с боку на бок, а оно целиком зависит от Коштяла и его сильных рук.
Размышляя о своих муках, о том. перетерпит ли он эту боль, прежде чем она его доконает, Завазел приходил к выводу, что ему все-таки будет лучше на другом боку, и принимался кричать до тех пор, пока Коштял в огороде его не услышит.
Коштял приходил, брал его, словно дитя, под голову и под коленки и с величайшей осторожностью, чуть ли не с нежностью, перекладывал свою стенающую жертву на другой бок, чтобы часа через два оказать ему эту услугу снова.
Жертва? Да какая же жертва?
Следственной комиссии, навестившей его еще в лазарете, Завазел заявил, что Коштял в его несчастье нисколько не повинен, а виноват он сам, потому как в тот момент крепко о чем-то задумался. На вопрос «О чем?» ответил, что это неважно, что Коштял в последнюю минуту пытался вывести его из задумчивости, но было уже поздно.
Верил ли в это сам Завазел, кто его знает, зато Коштял в конце концов поверил. Ему не приходило в голову, что Завазел отвечал бы иначе, не будь того происшествия в роще.
Все трое были донельзя изнурены ожиданием смерти, которая все не шла, и уже не озадачивались ни тем, что случилось, ни тем, что еще будет.
В душу друг другу они не заглядывали, и никто не мог знать, о чем думает Завазел, у которого будущее стояло, можно сказать, перед глазами всякий раз, как Мариша, вернувшись из города, оказывала ему те услуги, какие Коштялу были несподручны.
И кто ведает, что бы могло произойти, когда Мариша хлопотала над ним со своим прибыльным животом, кабы ему удалось хоть ногой пошевельнуть...
Все вместе, и каждый в отдельности, и один через другого терпели муки адские, но надобно признать, что сиделки Завазеловы обращались с ним, несмотря на все причиняемые его состоянием неудобства, с ангельским терпением.
Больше так продолжаться не могло, а все ж продолжалось, хотя всем, особенно Завазелу, было ясно, что дело его конченое, зажился он тут, что Коштял стал уже хозяином и на огораде, и в доме, а скоро станет и «папашей».
У каждого были свои соображения, как это дело поправить, особенно же Коштял—да и Мариша — считал, что так дальше не пойдет. Все попытки снова поместить больного в лазарет кончились ничем, поскольку неизлечимых туда не принимали.
Ко всему прочему туго стало с деньгами, как-никак дважды на неделе заявлялись доктор с санитаром на перевязку! А когда Мариша пошла с книжкой, которую на всякий случай от Коштяла.утаила, в городской банк, ей не дали из тех семи с половиной тысяч ни крейцера, потому как вкладчик, ее муж, положил их под девизом — пока его не сообщишь, вклад не выдается. Вечером, оставшись с Завазелом наедине, Мариша вытащила книжку, но он не понимал, что ей от него нужно, как она ни кричала ему в ухо. Только, несмотря на боли, усмехался.
Она показала ему надпись на титульном листке, гласящую, что вклады выдаются исключительно по девизу; он снова усмехнулся и, сказав: «Всему свой срок!» — закрыл глаза.
Могло показаться, что срок этот не заставит себя ждать, ибо днем позже ему заметно похужело, как всегда после перевязки. Коштял, выпроваживая лекаря, воспользовался случаем и спросил, долго ли еще больной протянет.
Лекарь пожал плечами, дескать, трудно судить, кабы не было нагноения, можно бы рассчитывать до весны, ну а так — месяца два, от силы три.
Коштяла и такой срок напугал; а когда врач спросил его, кто он больному, брат либо шурин, ответил:
— Да я так, пан доктор, по старой дружбе!
Рассказывать, с чего началась у них с Завазелом дружба, он не стал, доктор тоже не выспрашивал. Коштял стоял смурной, а поскольку в медицинской прессе как раз обсуждался вопрос о желательности закона, уполномачивающего медиков в совершенно безнадежных и особо мучительных случаях сокращать больному, и тем самым его близким, страшные страдания, доктор упомянул об этом, добавив, что, будь его воля, он бы нисколько не колебался, потому что, должен вас предупредить, самые нестерпимые боли еще впереди, попомните мои слова.
Лекарь ушел, а Коштял вернулся в сад к своей лопате. Копнул пару раз, оперся на черенок. Постояв какое-то время, снова взялся за работу и опять бросил. На этот раз поставил лопату к стенке, уселся на доски и закурил. Но через минуту, отложив трубку рядом с лопатой, пошел в горницу к Завазеловой кровати; вот тут-то он и предложил ему свою бритву со всеми принадлежностями для бритья.
Завазел ничего не расслышал из вкрадчивых его слов, но по вкрадчивым движениям понял, о чем идет речь. Коштял очень наглядно показал ему и намыливание, и бритье, да и какие могут быть сомнения, когда вот она, бритва.
А ведь глупость это несусветная, Коштял прекрасно знает, что от боли он даже на локоть опереться не может!
Но Коштял совсем другое имеет в виду. Страдальческие глаза Завазела долго и в упор глядят в Коштяло-вы глаза, наполненные таким ласковым выражением, с каким еще никто и никогда не предлагал другому... перерезать себе горло.
И тут Завазел усмехнулся, ему пришло в голову, что среди всех выразительных, призывных жестов Кош-тялу не хватает самого главного — резкого чирканья пальцем под подбородком.
Эта усмешка привела наконец Коштяла в замешательство, он, вроде бы сдаваясь, пожал плечами.
— Ну как знаешь, я тебя не понуждаю! Завазел на это вздохнул и сказал:
— Хотя... положь сюдыкось! — И кивнул на подоконник.
Коштял так и сделал и, вернувшись к своей лопате, трудился до самого полудня.
В полдень заглянул к Завазелу — ан нет еще, не побрился. Коштял, поцарапав себя пару раз по щеке и поводив рукой у лица, спросил:
— Ну дак что?
— Тупая,— выдохнул Завазел между двумя стонами, такими надрывными, что казалось, он ждет не дождется конца; тогда Коштял сам навострил ему бритву на ремне, да так, что волос рассекала на лету. Самолично ему это показав, Коштял ласково улыбнулся и пошел по своим делам.
Но Завазел не побрился ни к вечеру, ни в последующие две недели, зато в точности подтвердил предсказание лекаря насчет того, что самые нестерпимые боли
еще впереди. Бывали такие приступы, что Коштял предпочитал спать в саду за печью, лишь бы не слышать вопли страдальца, проникающие не то что через потолок в каморку, а и к самым небесам.
А бриться Завазел все-таки не брился. Коштял, правда, не терял надежды, не станет же, в самом деле, человеческое существо терпеть такие муки, какие уготованы этому бедолаге еще по крайней мере месяца на полтора, если у него под рукой бритва, да такая, что волос на лету рассечет.
На четырнадцатый день Завазел все же дал понять, что мысли о вечности ему не чужды, вспомнив безо всяких напоминаний о священнике. Коштял с готовностью пошел за ним, а Завазелка решила по такому случаю остаться дома. Она решила приготовиться к минуте, когда снизойдет Всевышний, и по сему поводу, перед тем как прийти священнику, открылась Коштялу насчет семи тысяч на вкладной книжке и трудностей с их получением.
Когда тот услышал о семи тысячах, волосы у него зашевелились, и было отчего! Его, по всем статьям За-вазелова преемника, весть о девизе, дважды повторенная Маришей для ясности, и о том, что умирающий отказывается сообщить его своей жене, возмутила, как человека, которого, если он не примет мер, вот-вот ограбят.
— Ничо себе! — прошептал он; сердце у него екнуло так, что аж голос сорвался.
Они стояли друг против друга у призбы под окном, сквозь которое доносились стоны умирающего, прерываемые лишь для вдохов. Он и в самом деле умирал, ибо уже не вопил так заливисто, как еще третьего дня. А они стояли, впившись один в другого широко раскрытыми настороженными глазами, одновременно и говорящими и слушающими, что в том и другом подспудно делается такого, чего словами вряд ли передать.
Потом раздался костельников колокольчик — приближался священник, божий посланец. Звук этот зажег в Маришином взгляде искру спасительной мысли.
— Пожди,— прошептала она,— я доверюсь в етом его преподобию!
Коштялу самое время было скрыться за углом, потому что соседи напротив уже преклоняли колени и крестились. Пора было и Марише коленопреклоненной занять свое место на ступеньке у порога.
Священник вошел в калитку, а следом и толпа встретивших его по дороге; почтив поклоном, они потянулись за ним к жилищу умирающего христианина и здесь снова преклонили колени. Священник обернулся и еще раз благословил всех; сопровождаемый Завазелкой, он вошел в дом, и сад опустел.
Мариша, справившись с богобоязненным трепетом, одолевающим в таких случаях всякую верующую душу, набралась духу и заговорила со святым отцом:
— Целую руку, ваше преподобие, осмелюсь попросить вас.
Но священник даже не обернулся — пока в руках у него святой образ, он не смеет вымолвить ни слова мирского. Только положив образ на покрытый белой скатертью стол, меж двух зажженных свечей, он обратился к ней:
— Что у вас на сердце, дочь моя?
Мариша нерешительно оглянулась на костельника, и святой отец выслал того на минуту за дверь, после чего она и открыла духовнику свое сердце. В ответ на его удивленный взгляд — как это, мол, она не боится быть услышанной — Мариша объяснила:
— Дак он ничо не слышит.
Не во всем Мариша открылась, но и того, что сказала, было достаточно.
— Семь сотен из них пошло б на мессу, ваше преподобие!
Была в этом и просьба, и обещание.
Святой отец ничего на сие не сказал, лишь скорбно покивал головой, как бывало, когда доводилось отпускать грехи особо тяжкие, и поскольку беседа их происходила у самых дверей, взялся за ручку и прошел к умирающему.
А Мариша заторопилась во двор, нисколько не сомневаясь, что уладила все наилучшим образом.
Его преподобие примирял Завазела с Господом Богом очень долго, так что Коштял даже подослал к ним Маришу:
— Поди погляди!
Но перед дверью сторожил костельник. Едва он заговорил с нею, как дверь отворилась и показался святой отец, суровым взглядом отсылая Маришу туда, откуда пришла.
Ничего хорошего это не предвещало, и когда его преподобие с самым удрученным видом удалился, не дав оробелой Марише и слова молвить, оба, она и ее полюбовник, ворвались в светлицу; алчность придала им отваги.
— Дак что? — вскричала Мариша уже с порога, но, увидев мужнину голову на подушке, заломила руки и запричитала голосом вопиющим:
— Ради бога, Цирил! Неужли умрешь и ничо мне не скажешь?!
И в самом деле казалось, настал последний его час, подозрительней всего было, что он уже не стонал.
И все-таки, хоть и с усилием, он открыл глаза и проронил:
— Скажу, но только тебе на ухо, чтоб больше никто не слышал!
Мариша наклонилась над ним, а он набрал поглубже воздуха и... плюнул ей в глаза.
Мариша пронзительно вскрикнула в испуге и отпрянула назад.
Коштял, увидев такое дело, подскочил к Завазелу и протянул руку, будто хотел схватить его за горло. Но не решился, лишь нагнулся к нему, чтоб тот мог услышать, и заорал со всей мочи:
— Ну что, будешь говорить, али нет?
И тут он отшатнулся назад, еще резче, чем перед тем Мариша, но не вскрикнул, потому что к его голосовым связкам воздух уже не поступал. Он как-то странно дернулся и попятился, чтоб не упасть навзничь. Но всего-то ему и удалось, бедняге Коштялу, что упасть на руки.
Мариша подскочила к нему, но, углядев кровь, брызжущую из горла так, ровно из него затычку вышибло, кинулась к дверям. Она кричала, выла, вопила, но дальше порога с места сдвинуться не смогла, ни вперед, ни назад.
И вдруг затихла, ужас сковал ее от жуткого зрелища. Коштял сперва молотил вокруг себя руками и ногами, потом только дергал ими, а затем лишь слабо елозил.
Хрипел он страшно, но и хрип затих, а продолжалось все это с полминуты, не больше.
Мариша кинулась к Завазеловой постели, у которой растеклась огромная лужа крови; взглянув на постель, она издала такой пронзительный вопль, какой даже от нее никто б не ожидал: там валялась Коштялова бритва, оброненная Маришиным мужем.
На ее крик Завазел никак не отозвался, хотя она вскрикивала вновь и вновь. Видя, что здесь уже ничем не помочь, она выбежала наконец из дома, беспрерывно издавая все те же чудовищные, раздирающие ее горло и чужие уши вопли.
— Люди, люди, люди-и-и!
Мариша бежала уже где-то по дороге.
Завазел, приподнявшись на локте, не спускал с Коштяла глаз и в таком нестерпимо мучительном положении держался до тех пор, пока тот еще подавал хоть какие-то признаки жизни.
Потом рука под ним подломилась, голова упала на подушку — он тоже был мертв...
(1924)

Сто граммов тела
Посвящается доктору медицины Ф Буриану {
1 Достопочтенный пан доктор. Когда в ноябре прошлого года я случайно встретил человека, очень похожего на моего героя, да притом с маской на лице (его зовут совсем не Могизл, он отнюдь не владелец пекарни, даже не сын состоятельных родителей и живет в глухой провинции), я даже не усомнился в том, что никто, кроме Вас, не смог бы придать его лицу те черты, с которыми не стыдно появляться на людях Мне доводилось слышать о Вашей деятельности и Ваших успехах как «косметолога со скальпелем в руке», но стоило мне увидеть у Вас в клинике фотоальбом, где наглядно представлены результаты Ваших удивительных опытов, моему восхищению не было конца' Особенно сильное потрясение я испытал, сравнивая облик несчастных пациентов до операции и после нее Как мастерски удается Вам изготовлять носы из реберных хрящей и как искусно исправляете Вы различные дефекты на лицах Ваших пациентов' Когда же я увидел, какую пышную прядь волос вырастили Вы на голове одного бедняги, а потом пересадили ему вместо усов на то место, где до этого не было даже рта, я невольно подумал, что сама природа не могла бы быть столь щедрой по отношению к несчастным, которым Вы даруете новую жизнь своим прямо-таки неземным уменьем Конечно, я несколько утрирую, но без юмора в Вашем нелегком деле никак не обойтись, ибо он, как известно, всегда сочетает в себе и смех, и слезы, а в данном конкретном случае, как мне кажется, — и чуточку крови Так или иначе, простите мне, что я по-дилетантски затронул вопросы, в которых сам не компетентен, и вдобавок осмелился рассказать даже о пересадке части тела одного пациента другому Примите это как скромное проявление моего самого искреннего восхищения Вашим искусством Ч -X.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28