Я молча наблюдал за этим милым, вконец растерявшимся человеком.
Он напоминал мне красну девицу — эдакий тип смазливого красавчика, ненавистный мужчинам и обожаемый женщинами именно потому, что, напяль он женское платье, никто и не признал бы в нем парня. От прелестной златокудрой блондинки его отличали разве что две полоски усов, словно нарисованные намоченным в золотистой бронзе пальцем. Золотом отливала и его смешная в своем немыслимом великолепии шевелюра; бог ты мой — даже брови и ресницы у него были золотыми!
Бедняга немного не рассчитал — красноречие его быстро иссякло, он сидел точно проглотив язык, вероятно не совсем понимая, почему я сразу не обнял его и не расцеловал горячо.
Он все еще разглядывал свою шляпу так, будто видел ее впервые.
— Ну и? — холодно проронил я, хотя цель его визита не оставляла у меня никаких сомнений.
От ужаса он весь съежился.
— Маменька шлет вам нижайший поклон...— пролепетал юноша и сунул руку в нагрудный карман.
Понимая, что за сим последует, я протянул руку.
Путь маменькиного послания до моей руки был на удивление нерешительным, однако, прочитав его, я перестал удивляться.
Пани Слабова, вдова налогового инспектора из Средней Чехии, исписала мелким почерком три страницы, поясняя мне степень нашего родства (впрочем, это уже сделал ее сын); затем следовал абзац о провидении божьем, благодаря которому ей в руки попала газета с сообщением об открытии в Праге моей клиники. В конце она слезно молила позаботиться о ее сыне, которому надо держать последний экзамен на звание дипломированного врача, а если уж из этого ничего не выйдет, то, может, я хоть время от времени, как истинный благодетель, буду подкармливать его — в клинике это можно сделать без особого убытка... И так далее, и так далее, как умеют писать матери, борясь за благо своих детенышей.
Особого внимания заслуживал тот абзац письма, где пани Слабова просила присмотреть за ее единственным отпрыском «по причине того, что девицы не дают ему покоя».
Сколько же материнской гордости было в этих строках!
Письмо меня тронуло, но если докторант Слаба уже в тот же день отобедал и отужинал с нами, стал ежедневно столоваться в моем доме, а потом и вовсе переселился в Барвинку по моему приглашению, то вовсе не по причине нашего с ним родства, а главным образом благодаря его золоченым усикам, бровям, гриве и неотразимым манерам.
Не было на свете человека счастливее, чем он.
Мне пришлось встать, чтобы оградить себя от его бурной благодарности. Увидев, что я пошатнулся — так бывает, когда я резко поднимаюсь с места,— он тем более бросился ко мне и, наверное, подхватил меня на руки, заметив мою немощь, но я остановил его жестом и словом:
— Пустяки, это у меня...
Так звучит медицинское название небольшого изъяна моей правой ступни, но милейший Индржих взглянул на меня с таким недоумением, словно я заговорил по-латыни с подручным каменщика, а вовсе не с медиком накануне последнего экзамена. Он явно понятия не имел, что такое.
К его нескрываемому удовольствию, на мое решение это не повлияло. Тем более что третий, заключительный экзамен он собирался сдавать вторично, ибо однажды уже, к сожалению, безнадежно провалился, в чем и признался мне после небольшого нажима с моей стороны.
На ужин я позвал Юленьку, хотя до сих пор она ни разу не ела со мной за одним столом.
Она и была главной причиной, по которой я принял Индржиха в свой дом...
Дойдя в своем повествовании до этого места, доктор Сватоплук Слаба умолк, задумавшись глубоко и надолго, и, казалось, забыл о моем существовании.
Он сидел, уставившись в стол, но на самом деле взор его был обращен внутрь себя.
Горная речка по-прежнему шумела за окном, но ветер почти утих, а солнце, еще в полную силу, раскаленным горнилом стоявшее на западе, проглядывало в обширный синий промежуток, чистый от облаков, и высвечивало через окно квадрат на противоположной стене, в котором столь отчетливо рисовался силуэт склоненной головы рассказчика, что даже хохолок святого Петра был ясно различим.
Точно так и тень ветки чахлой лиственницы отпечатывалась на стене каждой своей иголочкой; утихающий свежий ветерок чуть качал ее — казалось, что она постукивает тень Слабы по голове, словно желая вывести его из тяжкого раздумья.
Тоскливая пауза затянулась, и мне не оставалось ничего другого, как самому попытаться нарушить ее.
Я поднялся и сказал что-то о позднем времени, ведя дело к тому, чтобы откланяться.
Он взглянул на меня страдальчески, а поскольку я уже не садился, тоже встал и, не обращая внимания на мои слова, продолжил рассказ:
...Моя радостно было примчавшаяся воспитанница, увидев неожиданного гостя, так и застыла в дверях, словно громом пораженная. Я не спускал с нее глаз, ибо мне было очень важно, как она поведет себя в момент их первой встречи.
Трижды кряду сошлись над переносицей две глубокие складки, в глазах взметнулось пламя ненависти, челюсть выдвинулась — так сильно она сжала зубы; дикая кошка, да и только.
С первого взгляда — такая злоба!
В природе часто происходят такие столкновения особей двух извечно враждующих видов. Это захватывающее зрелище. В данном случае хищником была Юленька, ягненком — Индржих.
И в самом деле: едва он увидел Юленьку, кончик носа у этого красавчика как-то по-бараньи округлился, а ноздри затрепетали. Необычайно изящным кивком головы он откинул назад волосы так, что они рассыпались, и впору было удивиться — отчего ж не зазвенели эти нити золотого металла?
В отчаянии своем Юленька смерила робкого Индржиха с головы до ног столь жестким взглядом, что впечатление, на которое он рассчитывал, развеялось в пух и прах.
С дежурной вежливостью, перенятой у медицинских сестер, она обратилась ко мне:
— Изволили звать, пан директор?
— Поужинаешь с нами, Юленька,— сказал я, чрезвычайно довольный ею, и познакомил молодых людей друг с дружкой. Поклон пана Индржиха Слабы был безупречно учтив, но Юленька, кажется, не обратила на него никакого внимания.
— С чего это вдруг? — непонимающе прошептала она, не решаясь подойти к столу.
Я строго кивнул ей головой, пальцем указав на стул — жест, которому она мгновенно подчинялась.
Она уселась — как раз напротив Индржиха Слабы...
Злость так и кипела в ней — ненаигранная, неподдельная.
Индржих Слаба для нее попросту не существовал, она презирала его зримо, демонстративно, и у меня больше не было сомнений в том, что его появление и присутствие за ужином дают ей возможность выразить то, чем жила она все эти дни.
Кроме того первого, обдающего ледяным презрением взгляда, она больше не удостоила юношу ни единым.
Мне казалось, я вижу Юленьку насквозь: она давала понять, что ей нет дела до прекрасных молодцев вроде розовощекого Индржиха с его небесно-голубыми очами и золотыми ресницами, что если я, уже имея доказательство ее невинности, все еще в чем-то сомневаюсь, теперь могу убедиться, что подобные щеголи-соблазнители не угрожают ее нравственности.
Разумеется, ход ее мыслей был проще — движимая одним инстинктом, она вмиг и безошибочно разгадала цель подстроенной мною встречи.
Как и следовало ожидать, Юленька с первого взгляда очаровала Индржиха. У него даже руки задрожали от волнения и растерянности, а нарочитая изысканность манер сыграла для него роковую роль.
Только я объяснил ему, что Юленька приходится мне родственницей со стороны матери, и поинтересовался, нравится ли она ему, как из-под его рук с тарелки выскользнуло свиное ребрышко, отлетев довольно далеко. Ни дать ни взять — гусек-скакунок из сказки Андерсена о прыгунах, претендующих на руку принцессы.
Ребрышко едва не упало Юленьке на колени. Она поймала его и протянула гостю, даже не взглянув на несчастного.
Залившись краской до ушей, Индржих произнес «покорнейше благодарю» и принял «скакунка».
Юленька прыснула со смеху над этим «покорнейше», причмокнув, облизала большой палец и как ни в чем не бывало уткнулась в свою тарелку.
Ей и невдомек было, что она-то повела себя еще неприличней, хотя я подозреваю, что озорница причмокнула столь звонко, чтобы выставить Индржиха в самом комичном свете.
Сдается мне, эта небольшая сценка послужила причиной тому, что они с тех пор при мне слова доброго друг дружке не сказали, да и в мое отсутствие тоже, насколько мне известно.
Уж я-то об этом позаботился.
После ужина, когда Юленька, не простившись, ушла к Неколовым, я задержал Индржиха, чтобы еще раз благосклонно, но строго поговорить с ним и, главным образом, выяснить, как следует понимать замечание его матери о девицах, не дающих ему покоя: то ли они осаждают его, то ли он неравнодушен к женскому полу; впрочем, я не сомневался, что верно и то и другое.
Индржих был неприятно удивлен, услышав, что маменька написала нечто подобное, и, залившись краской от смущения,— как легко краснел этот юноша! — пролепетал, что мамаша, наверное, имеет в виду директорскую дочку, с которой он играл дома в гимназическом театре.
— А-а, это как у Челаковского... 1 Учительская дочка Кача...— съехидничал я.— Понятное дело: первый любовник в гимназическом театре — всегда последний в науке!
Индржих стоял передо мной с виноватым видом. Первый любовник! Только этого недоставало в его блестящей характеристике!
— Что ж, попробую заняться вами, пан племянник! — примирительно заключил я,— но сразу же предупреждаю: если, живя у меня, вы станете заниматься чем-либо еще, кроме учебы, и, главное, если здешние девицы, будь то персонал лечебницы или какая-нибудь иная девушка, не будут давать вам покоя, вылетите отсюда в два счета!
— Ну что вы, дядюшка! — покорно склонился он.
— Какая-нибудь иная девушка — надеюсь, вы меня поняли? — повторил я.— Я имею в виду прежде всего Юлию: кроме как за этим столом, она для вас не существует!
— Вы имеете в виду эту барышню! — радостно вскричал мой Индржих.— Да никогда в жизни, клянусь честью! Даже если бы мы остались последней парой на всем белом свете... конечно, я не имею в виду никого обидеть...
— Рад слышать это. Ну, ступайте. Будете писать домой — передайте поклон маменьке.
Я очень досадовал на себя: не следовало бы мне предостерегать его насчет Юленьки и уж тем более повторять предупреждение. Как опытный физиономист — по крайней мере, тогда я еще считал себя таковым — я приметил, что нижние его веки напряглись, когда я вторично упомянул о Юленьке, и понял: он подозревает меня.
Вот почему его заверения прозвучали излишне патетично. О нет, он вовсе не ягненочек, каким показался мне сначала!
1 Челаковский Ф. Л. (1799—1852) — чешский поэт, фольклорист.
— Кроме того,— уже тверже сказал Индржих,— я обручен с дочкой директора, но маменька пока не должна знать об этом!..
Неколова тоже получила от меня соответствующие указания относительно Юлии.
Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и неприязнь между Индржихом и Юлией росла, как того требовал мой умысел.
Это можно было заметить по поведению обоих.
За столом безупречный юноша выказывал по отношению к очаровательной девушке прямо-таки образцовое небрежение, глядя поверх ее головы.
Зато Юлия не спускала с него глаз.
Индржих блистал непринужденным весельем, предназначавшимся только мне, и глазки Юленьки извергали злобную ревность от той любезности, с какой я принимал знаки внимания от студента, учившегося с каждым днем все прилежнее, чтобы по вечерам похвастать передо мной новыми знаниями, исключительно для меня же приобретенными.
Это был типичный второгодник, изо всех сил старавшийся наверстать упущенное.
Бедняжка Юленька чувствовала себя с нами неловко, совместные ужины превратились для нее в сущую муку. Уже на третий день она дождалась меня, чтобы спросить, когда же она переедет, отважившись при этом на ласку, какой я не ждал от нее.
Взяв мою руку, она поглаживала ее обеими ладошками — прием этот, называемый фрикцией, есть не что иное, как уловка, рассчитанная на чувствительность нервных окончаний мужчины, от которого женщина во что бы то ни стало хочет добиться своего. Разумеется, я немедля положил конец телячьим нежностям и строго ответил, что придется подождать месяца три, пока найдется отдельная однокомнатная квартира.
В глазах ее метнулось такое отчаяние, что я, не удержавшись, коснулся пальцем ее подбородка. Но тут же пожалел об этом, видя, как блаженство разливается по ее личику.
Я велел ей идти к себе, поскольку она застыла возле меня, как изваяние.
Потом Юленька озадачила меня, поймав в коридоре: пообещала сбежать, если я буду заставлять ее ужинать вместе с нами.
Она сердилась не на шутку и с трудом выговаривала слова, лицо исказилось в злобе, мне показалось, что и глаза ее стали косить, и даже уши зашевелились.
— Сбегу, сбегу — и все! — Ее «с-с» слюной брызнуло мне в лицо.
Огорошенный таким взрывом ненависти, я вгляделся в нее.
В жизни не приходилось мне видеть ничего подобного.
Она была почти невменяема.
Да, эксперимент с красавчиком Индржихом удался на славу и завершился в пользу Юленьки!
— Будь по-твоему! — сказал я.— Не хочешь — не ходи, ешь, как раньше, в кухне!
Я повернулся и ушел — только так я и мог поступить, потому что если бы я подбодрил ее жестом, выдержка изменила бы мне... Видите, я ничего от вас не утаиваю.
Ведь взгляд ее сулил именно такой исход дела.
Но кто бы вы думали в тот же вечер пришел на наш ужин? Юленька!
Ее точно подменили, видимо, нечто произошло между нею и Индржихом — что-то радостное для ликующей Юленьки и безжалостно-постыдное для Индржиха...
В глазах ее больше не было прежней ревнивой ненависти к велеречивому пришельцу. Она беспомощно молчала, и если я обращался к ней с незначительным вопросом, отвечала неразборчиво, двумя-тремя словами, переполненная затаенной, сушившей горло злобой.
Зато Индржиху Юленька смеялась прямо в глаза, по поводу и без оного...
В фиалковых очах златокудрого красавца металась то растерянность, то тревога, во всяком случае, нечто большее, чем простое возмущение неприличным поведением нашей дамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28