Отлучка Джека Линдсея, его возвращение, равнодушие мавританского шейха – все эти факты вместе поселили в душе Алисы беспокойство, которое она при всей своей энергии едва сдерживала.
По окончании допроса шейх удалился к своим, когда капитан Пип смело заградил ему дорогу.
– Не хочешь ли сказать мне теперь, что намерен ты сделать с нами? – снова спросил он его с флегматичностью, которой ничто не могло нарушить.
Шейх нахмурил брови, потом в ответ на вопрос небрежно покачал головой.
– Да, – сказал он. – Те, кто уплатят выкуп, получат свободу.
– А другие?
– Другие!.. – повторил мавр. Широким жестом он указал на горизонт.
– Африка нуждается в рабах, – заметил он. – У молодых – сила, у старых – мудрость.
Отчаяние охватило потерпевших кораблекрушение. Так, значит, смерть или разорение – вот что их ожидает.
Среди всеобщего уныния Алиса хранила бодрость, которую черпала в полной вере в Робера. Он достигнет французских аванпостов! Он освободит в назначенный час своих товарищей по несчастью! В этом отношении в ней не зарождалось никакого сомнения.
Уверенность, естественно, обладает большой силой убеждения, и ее упорная вера заронила бодрость в эти угнетенные души.
Но какова была бы эта уверенность, уже и без того полная, если бы она была на месте капитана Пипа. Около восьми часов утра капитан Пип, к неописуемой своей радости, которую постарался поскорее подавить, увидел Артемона.
Умный пес, вместо того чтобы прибежать как бешеный, долго шатался сначала вокруг лагеря как ни в чем не бывало и потом осторожно скользнул туда.
Капитан жадно подхватил на руки Артемона и под влиянием волнения, вздымавшего его сердце, наградил умное животное той же лаской, которой подбодрил его при уходе и к которой до сих пор не приучил его. С первого же взгляда он заметил исчезновение записки и из этого обстоятельства вывел заключение, что она доставлена по назначению.
Одно соображение, однако, испортило ему радость. Отправившись в час и возвратившись в восемь часов утра, Артемон, следовательно, употребил семь часов на пробег в оба конца расстояния, отделявшего потерпевших кораблекрушение от Робера Моргана. Последний после полутора дневной ходьбы удалился, значит, самое большее на тридцать километров. Тут крылась тайна, которая была способна смутить самую уравновешенную душу, – тайна, которую капитан старался не сообщать своим товарищам.
Последние, понемногу успокоившись, постепенно возвращались к надежде, которую люди оставляют только вместе с жизнью, и двенадцатое и тринадцатое июня прошли довольно спокойно.
Эти дни мавры употребили на то, чтобы окончательно разграбить «Санта-Марию» и даже снять с судна все, что было возможно: куски железа, инструменты, винты, болты, также составили для них неоценимые сокровища.
Четырнадцатого июля эта работа была закончена, и мавры приступили к ряду приготовлений, возвещавших скорый уход. Очевидно было, что завтра же придется оставить морской берег, если не подоспеет выручка.
День этот оказался долгим для несчастных туристов. Робер, согласно своему обещанию, должен был вернуться еще накануне. Даже если считаться со всеми трудностями подобного путешествия, промедление это становилось неестественным. За исключением капитана, который не высказывался и предоставлял своим товарищам бесплодно шарить глазами на горизонте к югу, все казались удивленными. Скоро, однако, пленники пришли в раздражение и не стеснялись сетовать на Робера. Зачем, собственно, ему возвращаться? Теперь, когда он, вероятно, в безопасности, было бы очень глупо, если бы он подвергал себя новым опасностям.
Душа Алисы не знала такой неблагодарности и такой слабости. Чтобы Робер изменил – подобного подозрения даже не возникало у нее. Может быть, он умер?
Это возможно. Но тотчас же что-то запротестовало в ней против такого предположения, и, допустив его на минуту, она еще более утвердилась в своей непоколебимой и прекрасной вере в счастье и в жизнь.
Между тем весь день прошел, ничем не оправдав ее оптимизма, и то же самое было в следующую ночь. Солнце взошло, не принеся никакой перемены в положение потерпевших крушение.
На рассвете мавры нагрузили верблюдов, и в семь часов утра шейх дал сигнал к отъезду. Один взвод всадников выстроился впереди, остальные следовали гуськом с двух сторон, так что пленникам безропотно оставалось лишь покориться.
Между двойным рядом своих стражей пленники и пленницы шли пешком длинной вереницей, привязанные друг к другу веревкой, охватывавшей шею и стискивавшей кисти рук. Всякий побег при таких условиях был невозможен, даже допуская, что убийственная пустыня, которая окружала их, не явилась бы достаточной для этого преградой.
Капитан Пип, шедший во главе пленников, решительно остановился с первых же шагов и, обратившись к подскакавшему шейху, твердо спросил:
– Куда ведете вы нас?
Вместо ответа шейх поднял палку и ударил ею пленника по лицу.
– Иди, собака! – крикнул он.
Капитан и глазом не моргнул. С обычным флегматичным видом он повторил свой вопрос.
Палка снова поднялась. Потом ввиду энергичного выражения спрашивавшего, а также длинного ряда пленников, которых надо было вести и возмущение которых не обошлось бы без серьезных затруднений, шейх опустил угрожавшее оружие.
– В Томбукту! – ответил он.

Глава четырнадцатая
Отделались

В Томбукту! В город, где как бы сосредоточены все тайны таинственной Африки, в город, через ворота которого никто не переступал в течение столетий и которые, однако, несколько месяцев позже должны были открыться перед французскими колоннами.
Но мавр не мог предвидеть будущего и вел своих пленников в легендарный центр всех торговых сделок пустыни, на великий рынок рабов.
В действительности было маловероятно, чтобы он сам довел их на место назначения. Грабители разбитых судов, слоняющиеся по берегу Атлантического океана, редко удаляются от берега на такое расстояние. Вероятно, шайка мавров, как это обыкновенно бывает, на полпути продаст своих рабов какому-нибудь каравану туарегов, под охраной которых и закончится путешествие.
Эта подробность, впрочем, не имела значения для жалких жертв кораблекрушения. Под конвоем ли мавританского шейха или туарегского, надо было, во всяком случае, пройти более полутора тысяч километров, на что требовалось по меньшей мере два с половиной месяца. Из отправившихся в далекий путь сколько достигнет цели? Сколько человек отметят своими костьми долгий путь, уже и без того усеянный ими?
Первый день пути не показался очень тяжелым. В дороге отдыхали несколько раз, вода имелась хорошая и в изобилии. Но не то предстояло впереди, когда с каждой милей ноги будут обливаться кровью, когда для утоления жажды, зажженной огненным солнцем, будет лишь испорченная вода и то скупо распределяемая.
Хамильтон и Блокхед по крайней мере не узнают этих мук благодаря смерти. Еще не оправившись от лихорадки, едва вступив в период выздоровления, они с самого начала чувствовали слабость. Уже с утра они с большим трудом совершили первый переход. После они чувствовали себя еще хуже. Окоченелые члены их отказывались слушаться, и через несколько километров они уже не в состоянии были сделать лишнего шага.
Начиная с этого момента непрестанная мука началась для них и для их товарищей. Падая почти на каждом шагу, поднимаясь, чтобы тотчас же опять упасть, больные тащились за другими. К вечернему привалу они больше походили на трупы, чем на живые существа, и никто не сомневался в том, что следующий день будет их последним днем.
К счастью, остальные пленники лучше переносили испытания.
Во главе их, как было сказано, шел несколько смущенный капитан Пип. Надеялся ли он еще на что-нибудь? Вероятно, потому, что характер такого закала ни в каких обстоятельствах не поддается отчаянию. Лицо его, столь же непроницаемое и холодное, как обыкновенно, не давало, впрочем, никакого указания на этот счет. Да в этом и не было надобности. Вид его мог бы вселить мужество в самое трусливое сердце.
Рана от удара палкой подсохла на солнце. От крови, сначала обильно текшей, покраснели усы, грудь и плечо. Иные имели бы от того страшный вид. Но не таков был капитан, все существо которого говорило лишь о неодолимой воле. Впереди своего экипажа, он шел таким же твердым, как душа его, шагом и при одном виде его остальные чувствовали в себе энергию и упорную надежду.
После первого своего разговора с шейхом он не произнес и двух десятков слов, да и эти редкие признания он делал исключительно своему верному Артемону, который, с высунутым языком, шел рядом с хозяином.
– Сударь! – произнес капитан голосом, полным нежности, который Артемон прекрасно различал, предварительно страшно покосившись и с презрением сплюнув в сторону шейха, – клянусь, попали мы в переделку!
И Артемон зашевелил своими длинными ушами, точно вынужденный к досадному признанию.
Потом уж капитан больше не открывал рта. Время от времени человек смотрел на собаку, а собака смотрела на человека, вот и все. Но взгляды эти стоили речей!
На привале Артемон сел позади своего хозяина, когда тот растянулся на песке. И капитан поделил с собакой свой тощий паек и воду, которые скупо выдавались им.
За капитаном шли моряки с «Симью», следуя в порядке, не имевшем ничего иерархического. Что думали они? Во всяком случае, они подчиняли свои личные мнения мнению капитана, на котором лежала обязанность думать за всех. Пока начальник их будет питать надежду, они не станут отчаиваться. Приказ действовать, если б он должен был последовать, застал бы их готовыми в какое угодно время.
За последним матросом следовал первый пассажир, а за ним тянулся длинный ряд его товарищей.
Женщины большей частью плакали или жаловались вполголоса, особенно жены и дочери Хамильтона и Блокхеда, беспомощно присутствовавшие при агонии своих мужей и отцов.
Мужчины вообще оказывались тверже, каждый выражал свою энергию в свойственной его характеру форме. Если Пипербом чувствовал голод, то Джонсон – жажду. Если священник Кулей искал действительную помощь в молитве, то Бекер, наоборот, не переставал беситься и бормотать самые страшные угрозы. Что касается Томпсона, то он с сокрушенной душой думал только об отобранной у него сумке.
Рожер находил еще силу для иронии. Находясь около Долли, он старался поднять дух молодой девушки, заражая ее притворной веселостью.
Прежде всего, приступая к обычному сюжету, он широко напирал на непредвиденность этого невероятного путешествия. В сущности, было ли что-нибудь комичнее, чем зрелище этих людей, отправившихся совершить поездку на Мадейру и обращавшихся теперь в исследователей Сахары? Так как Долли, казалось, не вкушала всех тонкостей этого несколько своеобразного комизма, то Рожер, желая заставить девушку забыть горести пути, отважно вступил в обширную область каламбуров. И пошел фейерверк острот, более или менее смехотворных, удачных словечек, для которых все пригодилось ему: шейх, мавры, Сахара, небо и земля, так что наконец громкий взрыв хохота вознаградил его за усилия. Рожер приходил к выводу, что все это не страшно, что нападение мавров в таком коротком расстоянии от Сенегала является безумием, что освобождение наступит, самое позднее на другой же день; что, впрочем, можно будет, в случае надобности, и самим освободиться.
Как было Долли не верить таким утешительным заверениям? Могло ли положение быть действительно опасным, раз Рожер шутил с таким легким сердцем!
Впрочем, ей достаточно было посмотреть на сестру, чтобы последние ее опасения рассеялись.
Алиса не шутила, потому что это было не в ее обычае, но на лице отражалось спокойствие ее души. Несмотря на беспрепятственный уход каравана, несмотря на безнадежно проходившее время, несмотря на все, она не сомневалась в освобождении. Да, спасение придет, Рожер имел основание утверждать это, и все происшедшее является лишь непродолжительным испытанием.
Поддерживаемая, несомая этими двумя волями, Долли не теряла бодрости, и когда вечером она уснула под защитой шатра, который шейх в силу ему лишь известных мотивов велел разбить специально для обеих пленниц, она питала уверенность, что проснется на свободе.
Заря, однако, разбудила ее пленницей. Ожидавшиеся спасители не пришли за ночь, и занимался новый день, обещавший прибавить еще новое количество километров между пленниками и морем.
Однако, к великому их изумлению, сигнал к отъезду не был подан, как накануне, в тот же час. Солнце поднялось над горизонтом, достигло зенита, а мавры еще не делали никаких приготовлений к походу.
Какова могла быть причина этой непредвиденной затяжки привала? В этом отношении все предположения были допустимы, но только одна Алиса составила себе вероятное решение этой загадки.
Проснувшись первой в это утро, она заметила, что шейх и Джек Линдсей о чем-то совещались. Выслушиваемый шейхом со свойственным восточным людям спокойствием, Джек говорил, влагая в свою речь все оживление, на какое только был способен его мрачный характер. Очевидно, он старался что-то доказать, что-то отстаивал. Впрочем, они с шейхом, казалось, были лучшими друзьями в свете, и Алиса чувствовала, что они и раньше находились в сношениях.
И в самом деле, проницательность не вводила ее в заблуждение. Да, шейх и Джек Линдсей сошлись.
Увидев, что Робер упал, Джек, не ожидавший вмешательства Артемона и считавший своего врага мертвым, поспешил осуществить план, который раньше составил.
План этот отличался чудовищной простотой.
Так как Джек не мог разделаться со своей невесткой, слишком хорошо защищаемой в среде товарищей, чтобы самому не подвергнуться репрессиям, то и решил погубить всех, с тем чтобы с ними погибла и его невестка. Поэтому он начал с устранения Робера, затем, сделав таким образом невозможным прибытие всякой помощи, отважился броситься в пустыню в поисках охотников. На этом берегу, изобилующем грабителями, которых привлекают кораблекрушения, как битвы привлекают воронов, он надеялся встретить какую-нибудь шайку, хотя бы ему понадобилось для того в течение нескольких дней бродить по пустыне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51