Предоставив приятелю исполнить взятое на себя поручение, Робер присоединился к ним, как того требовала его служба.
Сказать, что он был доволен этой комбинацией, значило бы преувеличить. Но так как, в конце концов, у него не оставалось выбора, то он, хоть и без всякого энтузиазма, занял место рядом с Томпсоном и стал во главе маленького отряда.
По приближении к первым домам города его охватило удивление.
То же чувство испытал и Томпсон, оглянувшись назад. Куда девался его отряд? Растаял, рассеялся, исчез? Каждый поворот дороги, каждый цветущий куст, каждая кучка тенистых деревьев были предлогом к отставанию, и вскоре туристы рассыпались все до единого. Никого уже не было за Томпсоном, никого, если не считать огромного Пипербома, кротко остановившегося вместе со своим шефом.
Робер и Томпсон обменялись взглядами, не лишенными иронии.
– Ей-Богу, господин профессор, – сказал он наконец с подавленной улыбкой, – при таких условиях мне остается только освободить вас. Я же нисколько не интересуюсь Лас-Пальмасом и просто вернусь на пароход.
Томпсон пустился обратно, а за ним голландец, очевидно тоже ничуть не интересовавшийся городом.
Робер еще думал об этом приключении, как вдруг услышал, что его кто-то весело окликнул:
– Эй! Что вы там делаете, черт возьми? Что сталось с вашим полком? – спросил Рожер из экипажа, в котором сидел напротив американок.
– С моим полком? – отвечал Робер тем же тоном. – Я и сам хотел бы получить о нем какие-нибудь вести. Полковник только что отправился обратно на пароход в надежде найти там своих солдат.
– Он найдет там лишь одного Джонсона, – сказал Рожер, смеясь, – потому что этот чудак упорно не желает ступить на сушу. А вы-то что там делаете?
– Решительно ничего, как видите.
– Ну, тогда, – заключил Рожер, освобождая ему место рядом с собой, – едемте с нами. Вы будете нашим гидом.
Ложбина Гиниганда разделяет Лас-Пальмас на две неравные части: возвышенную, обитаемую лишь знатью и чиновниками, и низменную, больше коммерческую, заканчивающуюся на западном мысе, на краю которого высится крепость Кастильо дель-Рей.
В продолжение трех часов четверо туристов осматривали пешком или в экипаже улицы главного города; потом, почувствовав усталость, велели ехать на «Симью». Если бы кто-нибудь стал тогда расспрашивать их, вот что они могли бы ответить:
«Лас-Пальмас – хорошо застроенный город с узкими и тенистыми улицами, где характер почвы обращает прогулку в вечный подъем, сопровождаемый вечным спуском. Кроме собора в стиле испанского ренессанса город обладает многими интересными сооружениями. Что же касается мавританского вида его с моря, то он лишь внушает обманчивые надежды. Вблизи прелесть исчезает. Ничего нет менее мавританского, чем улицы, дома, жители, причем последние изумляют исключительно европейской элегантностью, именно французской».
Этим ограничивались их путевые впечатления. И как могло быть иначе? Жили ли они жизнью эхого народа, чтобы оценить его вежливость и услужливость, нарушаемые запальчивостью, которая часто заставляет его обнажать нож? Побывали ли они в его жилищах с правильными фасадами, но состоящих из жалких комнат, так как все помещение занято парадным залом, размерами которого гордятся канарцы? Могли ли туристы знать душу этого населения, в которой гордость предка идальго смешивается со спесивой наивностью гуанча, тоже предка, но отвергаемого?
В этом недостаток быстрых путешествий. Человек слишком сложный не входит в их программу. Лишь природа дается им с первого взгляда.
Да и ее надо смотреть, а программа агентства Томпсона положительно противилась тому.
Но как ни смутны были сведения, вынесенные туристами из прогулки по Лас-Пальмасу, однако Робер и ими не обладал. Он ничего не видел в течение этого дня, проведенного в обществе миссис Линдсей. Глаза его следили лишь за образом молодой женщины, поднимавшейся и спускавшейся по крутым улицам, – спрашивавшей его или отвечавшей ему с улыбкой.
Забыв о своем решении, он отдался настоящему блаженству. Но только он ступил на палубу «Симью», как заботы, на минуту рассеявшиеся, опять овладели им. Зачем кривить душой? Зачем пускаться на тропу, по которой он не хочет следовать до конца? Этот счастливый день оставил в нем горечь, томление, быть может, оттого, что он не умел притворствовать. И если его выдал какой-нибудь взгляд или жест, то какие чувства могла богатая американка приписать такому нищему воздыхателю?
При мысли об этом он чувствовал, что краснеет от стыда, и обещал себе впредь быть осторожнее, чтобы не лишиться даже дружеской симпатии, которую он, однако, вполне заслужил. Но судьба рассудила, что его великодушные решения останутся пустым звуком. Его участь была начертана свыше, и сплетение событий неодолимо осуществляло ее.
Когда четверо туристов прибыли на пароход, Томпсон и капитан Пип оживленно беседовали. По-видимому, между ними происходил спор. Томпсон, красный, горячий, по обыкновению, оживленно жестикулировал. Капитан же, напротив, кроткий и спокойный, отвечал ему короткими односложными фразами, а еще чаще энергичными жестами, явно выражавшими решительный отказ. Заинтригованные, миссис Линдсей и ее товарищи остановились в нескольких шагах от собеседников. Впрочем, не они одни интересовались этим препирательством. На спардеке, выстроившись в три тесных ряда, другие пассажиры, уже вернувшиеся, тоже следили за подробностями.
Всеобщее любопытство возбуждал тот факт, что труба «Симью» не дымилась, и, казалось, ничто не было готово к отплытию, назначенному между тем на полночь. Все терялись в догадках и ждали с нетерпением конца спора капитана и Томпсона, чтобы получить какие-нибудь объяснения от того или другого.
Колокол позвал к обеду, но беседа все еще продолжалась. Пассажиры быстро заняли свои обычные места. За едой они, несомненно, найдут ключ к загадке.
Но обед закончился, а Томпсон не считал нужным удовлетворить любопытство гостей. Любопытство это, впрочем, притуплялось, временно подавляемое другой, более непосредственной заботой.
Пароходная пища в последние дни чрезвычайно понизилась качественно. Поощряемый безнаказанностью, Томпсон, по-видимому, считал все позволительным. На этот раз, однако, он, переступил границу. Меню, достойное какой-нибудь харчевни, грешило также и количеством. Аппетит пассажиров только что разыгрался, как подан был десерт.
Все переглядывались, посматривали на Томпсона, который, казалось, чувствовал себя вполне хорошо. Все-таки никто еще не заявлял претензий, но вот Сондерс, по обыкновению своему, угодил не в бровь, а прямо в глаз.
– Официант! – позвал он своим скрипучим голосом.
– Слушаю, – отвечал мистер Ростбиф, подбегая.
– Официант, дайте мне еще немного этого противного цыпленка. Уж во всяком случае, лучше умереть от яда, чем с голоду.
Мистер Ростбиф, казалось, не почувствовал соли этой превосходной шутки.
– Нет больше, сударь, – отвечал он просто.
– Тем лучше! – воскликнул Сондерс. – Тогда дайте мне чего-нибудь другого. Ведь хуже ничего не может быть.
– Чего-нибудь другого! – вскрикнул Ростбиф. – Господин не знает, что на пароходе не осталось ничего съестного. Господа пассажиры не оставили обеда даже служащим в буфете!
С какой горечью произнес Ростбиф эти слова!
– Ну, смеяться вздумали вы надо мною, что ли? – спросил Сондерс гневным голосом.
– Помилуйте! – молил Ростбиф.
– Что же тогда означает эта шутка? Уж не на плоту ли мы «Медузы»?
Ростбиф развел руками в знак неведения. И жестом он отклонял от себя всякую ответственность, сваливая ее полностью на Томпсона, который рассеянно ковырял в зубах. Сондерс, раздраженный таким отношением, ударил кулаком по столу так, что стаканы подскочили.
– Это я вам говорю, сударь! – крикнул он гневным тоном.
– Мне, господин Сондерс? – спросил, наивно притворяясь, Томпсон.
– Да, вам. Поклялись вы, что ли, уморить нас голодом? Правда, это был бы единственный способ заглушить наши жалобы.
Томпсон удивленно открыл глаза.
– Вот уже три дня, – с яростью продолжал Сондерс, – как пища стала такой, что и порядочная собака отвернется от нее. Мы до сих пор терпели. Но сегодня вы уж слишком далеко зашли: свидетели – все эти господа.
Вопрос Сондерса встретил успех, который газетные парламентские отчеты назвали бы «живым одобрением» и «неистовыми рукоплесканиями». Все принялись говорить сразу, шумно. Возгласы «совершенно верно!» и «вы правы!» перекрещивались. Пять минут царил страшный шум.
Среди этого шума и гама Рожер смеялся от всего сердца. Путешествие становилось неудержимо смешным. Алиса, Долли и Робер разделяли веселость офицера. Никто из них не хотел отказаться от скверного, но забавного обеда.
Тем временем Томпсон, не обнаруживая особенного волнения, силился водворить тишину. Быть может, после всего этого у него имелся какой-нибудь основательный довод.
– Я признаю, – сказал он, – когда водворилось относительное молчание, – что обед был менее хорош, чем предыдущие…
Общий крик негодования оборвал его.
– …чем предыдущие, – спокойно повторил Томпсон, – но агентство тут решительно ни при чем, и господин Сондерс пожалеет о своем осуждении, когда узнает правду.
– Слова! – возразил Сондерс. – Этой монетой меня не подкупишь. Мне нужна другая, – прибавил он, вынимая из кармана пресловутую памятную книжку, – которую даст мне, когда мы будем в Лондоне, эта книжка, где я отмечаю перед всеми причиненный нам новый ущерб.
– Пусть же эти господа знают, – продолжал Томпсон, не обращая внимания, – что лэсте – восточный ветер, от которого мы потерпели на Мадейре, дал себя почувствовать и здесь, но гораздо сильнее, вследствие географического положения этих островов и близости их к Африке. В довершение беды лэсте принес с собой с континента тучу саранчи. Это вторжение, очень редкое здесь, произошло ко времени нашего прихода, и оба бича все сожгли, все сожрали, все уничтожили. Если агентство оказалось несколько стесненным в съестных продуктах, то потому, что они в самом деле стали очень редки на Большом Канарском острове.
– Полноте! – отрезал неумолимый Сондерс. – Скажите просто, что они дороги.
– Да разве это не то же самое? – наивно спросил Томпсон, обнаружив таким образом свои тайные помыслы.
Эта наивность привела пассажиров в оцепенение.
– Словом, мы сочтемся в Лондоне. Пока же остается только одно – уедем немедленно. Раз мы не можем обедать на Большом Канарском острове, то поужинаем на Тенерифе.
– Браво! – кричали со всех сторон.
Томпсон жестом потребовал молчания.
– На этот счет, – сказал он, – вам ответит наш почтенный капитан Пип, – и это к великому моему сожалению.
– Машина нуждается в серьезной чистке, и работа эта, начатая сегодня, потребует по крайней мере три дня. Мы поэтому не сможем покинуть Лус раньше полудня седьмого июня.
Сообщение капитана охладило пылких пассажиров. Они обменивались подавленными взглядами. Еще три дня торчать здесь без всякой экскурсии, без прогулки!
– И с такой пищей! – прибавил ожесточенный Сондерс.
Но вскоре грусть уступила место гневу. Допустимо ли, чтобы агентство Томпсона так издевалось над своими клиентами? Грозный ропот пробежал в обществе, когда оно встало из-за стола и начало подниматься на спардек.
В эту минуту в порт входил большой пароход. Это было одно из почтовых судов, совершающих рейсы между Англией и Капской колонией. Оно возвращалось в Лондон. Весть об этом немедленно распространилась на «Симью».
Пять-шесть пассажиров воспользовались неожиданным случаем и решительно высадились со своим багажом. Между этими разочарованными находилась леди Хейлбутз в сопровождении лелеемой стаи собак.
Томпсон делал вид, что не замечает недостающих. Впрочем, их было немного. Вследствие экономических или других соображений большинство пассажиров остались верными «Симью». В числе верных находился и Сондерс, хотя экономия и не входила в его расчеты. Покинуть Томпсона? Полно! Нет, он держал и будет держать его до конца. Ненависть ли на самом деле наполняла сердце этого беспокойного пассажира?
Но не все руководствовались соображениями, несомненно превосходными, Сондерса или еще лучшими – людей среднего достатка. Миссис Линдсей, например. Почему она так упорно желала довести до конца путешествие, столь богатое всякого рода неприятностями? Какой мотив мог удержать ее под началом агентства Томпсона? Эти вопросы задавал себе Робер, стоя в нескольких шагах от Алисы.
Между тем миссис Линдсей не трогалась с места. Она видела, как проходил большой почтовый пароход, и не уделяла ему никакого внимания. Нет, она не уедет. Робер убедился в этом, услышав, как она говорила Рожеру:
– Мы, я полагаю, не будем оставаться на пароходе все эти два дня?
– Понятно, – отвечал Рожер, смеясь.
– Эта задержка, – продолжала Алиса, – по крайней мере будет иметь ту хорошую сторону, что позволит нам познакомиться с краем, если только вы захотите вместе со мной посвятить эти два дня экскурсии.
– Конечно, – ответил Рожер. – Мы с господином Морганом можем даже сегодня вечером отправиться поискать перевозочные средства. Ведь нас пятеро, не так ли?
Робер ждал этого момента. Он не хотел услужливой дружбы соотечественника. Какое бы огорчение это ни доставило ему, он не присоединится к маленькому каравану и останется здесь.
– Позвольте… – начал он.
– Нет, только четверо, – прервала Алиса спокойным тоном. – Мой деверь не поедет.
Робер чувствовал, как сердце его забилось быстрее. Итак, сама миссис Линдсей требовала его присутствия, назначала ему роль, хотела, чтобы он был около нее… Чувство радости разогнало его сомнения; тысяча смутных мыслей теснилась в его голове.
Оставив свое возражение неоконченным, он тяжело вдохнул в себя вечерний воздух и поднял глаза к небу, где показались только что загоревшиеся звезды.

Глава четвертая
Вторая преступная попытка

На следующий день в шесть часов утра четверо туристов сошли на набережную, где должны были найти проводника и лошадей, нанятых Робером и Рожером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51