Если одного осла недостаточно, подать двух!
Услышав это предложение, точно переведенное Робером, один из погонщиков с вдохновенным видом хлопнул себя ладонью по лбу и побежал по спуску. Через несколько минут он показался в сопровождении трех товарищей, гнавших четырех новых животных. Странное приспособление в виде кресла, сделанное из толстых палок с ремнями, соединяло двух ослов. Пипербом под рукоплескания попутчиков был поднят на это импровизированное сиденье, и караван мог наконец продолжать путь.
Робер по просьбе Томпсона все-таки справился, каково назначение пары ослов, следовавших порожняком. Спрошенный погонщик измерил глазом внушительный объем своего пассажира.
– Для перемены! – сказал он.
Как ни торопились, пробило девять часов, когда партия снова двинулась. Томпсон приказал старшему поспешить по мере возможности. Нельзя было терять времени, путники желали сделать в оба конца до наступления ночи восемнадцать километров, отделяющих Кальдейру от Орты. Но тот покачал головой с не особенно поощрительным видом, и ослы даже шага больше не сделали. Робер, как мог, успокоил нетерпеливого Томпсона, объяснив ему, что бесполезно пытаться изменить скорость азорского осла. Это животное медленное, зато копыто его твердо ступает и скоро качество это можно будет оценить на трудных тропах, по которым придется взбираться.
– Пока, во всяком случае, дорога хорошая, – пробормотал Томпсон.
Дорога, правда довольно узкая, действительно не представляла особенных трудностей. Проехав по выходе из Орты через прекрасные апельсиновые плантации, партия туристов находилась теперь в широкой долине, окаймленной полями и лугами, усеянными купами буков. Мягкая и правильная отлогость давала ногам животных твердую опору. Но по мере того, как туристы удалялись от моря, вид местности менялся. За буками следовали сначала сосны, жавшиеся одна к другой, потом постепенно всякая растительность прекратилась, и дорога, обратившаяся в тропу, завернула зигзагами на край сузившейся долины.
Тогда-то ослы показали, на что они способны. Хорошо управляемые своими хозяевами, подгонявшими их криками и стрекалами, добрые животные в продолжение полутора часов поднимались, ни разу не оступившись, на скалистую и осыпающуюся кручу.
Во время подъема Пипербом оказался в критическом положении. При крутых поворотах его гамак не раз повисал вне намеченной тропы. Он оставался невозмутим, надо признаться, и если испытывал какой-нибудь страх, то все-таки ни на миг не переставал потягивать свою трубку.
Достигнув вершины по этой трудной тропе, туристы выехали в новую долину, гораздо более обширную, чем предыдущая, и разворачивавшуюся в подобие окруженного холмами плато. Тут Пипербом пересел в другое кресло, дабы дать заслуженный отдых восьми ослиным ногам.
Когда путники огляделись вокруг, то подумали, что перенесены в другой край. Всюду замечались признаки естественного богатства и человеческой беспечности. Со всех сторон была плодородная земля, которую нерадивые жители предоставили сорным травам. Только несколько полей с волчьим бобом, маниоком или иньямом зеленело среди окружающего запустения.
За пространством сорных трав следовали пространства, заросшие кустарником, миртом, можжевельником, самшитом, приземистым кедром, пересекаемые и огибаемые тропой. Несколько хижин, скорее лачуг, виднелось на больших промежутках. Только одна деревня, переполненная свиньями и собаками, среди которых туристы с трудом прокладывали себе дорогу, попалась навстречу около половины двенадцатого. Дальше шла пустыня. Редкие обитатели, преимущественно женщины, проходили серьезно и молчаливо, закутанные в широкие плащи, с лицами, спрятанными под отворотами большущих капюшонов. Все говорило о нищете этих островов, жизнь которых вследствие неимения путей сообщения сосредоточивалась на побережье.
Было уже больше часа, когда добрались до крайнего пункта Кальдейры, на высоте 1021 метр. Измученные, умирающие с голоду, путешественники разразились сетованиями. Не одни Хамильтон и Сондерс жаловались теперь на пренебрежение, с которым выполнялась программа. Обладатели лучших желудков обыкновенно оказываются обладателями не лучших характеров, и нет ничего удивительного, что люди, всегда очень мирные, в этот час протестовали в самых пылких выражениях.
Но вдруг все справедливые нарекания были позабыты…
Путешественники взобрались на вершину Кальдейры. Какими бы англичанами, то есть равнодушными, они ни были, они не могли, однако, остаться таковыми перед возвышенным зрелищем, представившимся их взорам.
Под беспредельной лазурью, среди сверкавшего под торжествующим солнцем моря у ног их стлался остров. Он выступал весь в ясных очертаниях со своими второстепенными пиками, уступами, лужайками, ручьями, рифами, окаймленными снежной пеной. Вдали, к северо-востоку, высилась вершина Грасиосы. Ближе и восточнее длинный остров Св. Георгия, казалось, томно вытягивался на волнах, точно убаюкиваемый, а над горами его и долинами неопределенное облако указывало местонахождение Терсера у пределов далекого горизонта. На севере, на западе, на юге не было ничего, кроме безграничной шири. Взор, следуя в этих направлениях по неуклонной кривой, вдруг наталкивался на востоке на гигантскую массу Пико.
Благодаря редкой случайности этот пик, освободившись от туманной мглы, стремительным порывом возносился к светозарному небу. Царственно выступал он на добрую тысячу метров выше своей свиты из скромных гор и, гордый и повелительный, высился на прекрасном фоне ясного дня.
После пятиминутного созерцания опять пустились в дорогу, и в двухстах метрах дальше предстало зрелище другого рода. Перед туристами, выровнившимися в линию на хребте, описывающем правильный круг в шесть километров, открывался кратер вулкана. Тут почва проваливалась, сразу спускалась на протяжение, на которое с таким трудом приходилось подниматься. По бокам этой пропасти в шестьсот метров изломанные ребра шли от центра к окружности, образуя между собой узкие площадки, загроможденные непроницаемой растительностью. В глубине под отвесными лучами солнца сверкало маленькое озеро, где один англичанин от скуки когда-то развел карпов с золотой и серебряной чешуей. Вокруг паслись овцы, белыми пятнами выступая на светло-зеленом склоне травы и еще более светлой зелени кустарников.
Программа заключала, между прочим, спуск в глубь потухшего кратера. Тем не менее по причине позднего часа Томпсон осмелился предложить на этот раз нарушить правило. Понятно, многие этому воспротивились. Остальные, большинство, склонялись в пользу скорейшего возвращения на пароход. Непредвиденная новость! Сэр Хамильтон оказался самым ярым нарушителем закона! Дело в том, что положение баронета и вправду было слишком жалкое. Тщетно следил он в направлении указательного пальца Робера, тщетно оборачивался к Пико, острову Св. Георгия, Грасиосе, Терсеру, наконец, к озеру, лежавшему в глубине торы; лишенный необходимого монокля, он ничего не видел из всех этих чудес, а восхищение природой для него еще меньше, чем для всякого другого, могло уравновесить страдания желудка.
Большинство, как водится, одержало верх, и кавалькада двинулась по пройденному пути в обратном направлении. Впрочем, это потребовало меньше времени. В четверть третьего туристы уже достигли встреченной раньше деревни. Там им предстоял завтрак. Так заявил Томпсон.
Самые бесстрашные встревожились, проникнув в эту жалкую деревню, едва насчитывавшую дюжину лачуг. Все спрашивали себя, каким образом Томпсон мог когда-либо надеяться найти здесь завтрак на столько ртов, ожесточенных продолжительным голодом. Однако вскоре можно было убедиться, что главный администратор не имел никаких предварительных сведений на этот счет и что он при решении назревшей трудной проблемы рассчитывал исключительно на свое счастье.
Караван остановился посреди расширявшейся тропинки, образовавшей единственную улицу деревни. Ослы, погонщики, туристы неподвижно ждали, окруженные сборищем свиней и собак, вперемежку с детишками, обладавшими тупым выражением лица, число которых делало честь легендарной плодовитости азорских жен.
Долго Томпсон обводил вокруг себя тоскливым взглядом, наконец принял решение. Позвав на помощь Робера, он направился к самой большой хижине, у дверей которой стоял, облокотившись, человек с разбойничьей физиономией, смотревший на необычное для него зрелище английского каравана. Не без труда удалось Роберу понять ужасное наречие этого крестьянина. Однако он кое-как столковался, и Томпсон имел возможность объявить, что завтрак будет подан через час.
В ответ на сообщение раздался громкий ропот. Это значило выход из границ. Томпсон должен был употребить все свое красноречие. Переходя от одного к другому, он расточал самые деликатные любезности, самые лестные комплименты. Только бы ему дали час сроку. Он объявлял, что завтрак будет готов к половине четвертого.
Крестьянин торопливо удалился. Немного позже он вернулся в сопровождении двух мужчин-туземцев и пяти или шести женщин. Все они вели животных, которые должны были пойти в пищу и между которыми находилась корова с изящными рогами, ростом не выше восьмидесяти сантиметров, то есть почти с большую собаку.
– Это корова с Корво, – пояснил Робер. – Остров этот известен разведением волов превосходной, но мелкой породы.
Стадо и погонщики его исчезли внутри ограды. Через час Томпсон мог возвестить, что завтрак готов.
Только немногим из туристов удалось найти место в хижине. Другие по мере возможности устроились на открытом воздухе – кто на дверном пороге, кто на большом камне. Каждый держал на коленях тыкву. Что касается ложек и вилок, то о них нечего было и думать.
Видя эти приготовления, Сондерс радовался в душе. Возможно ли, в самом деле, чтобы приличные люди терпели ту невероятную бесцеремонность, с которой Томпсон третировал их? Готовились протесты, вопли, драмы. Сондерс при мысли об этом чувствовал себя прекрасно.
И в самом деле, казалось, гнев закипал в сердце пассажиров. Говорили они мало. Недостаточное предварительное изучение плана экскурсии, полное отсутствие организации – очевидно, все эти оплошности и фантазии главного администратора встречали очень плохой прием.
Робер, так же как и Сондерс, понимал, какому испытанию Томпсон благодаря своей непредусмотрительности подвергал терпение туристов. Какой же это завтрак для солидных буржуа, привыкших к комфорту, для элегантных и богатых женщин! Но в противоположность Сондерсу, далекий от того, чтобы радоваться такому положению, Робер старался по мере сил своих исправить ошибки.
Пошарив в других лачугах, он нашел более или менее сносный столик и несколько почти целых табуретов. С помощью Рожера он перенес в тень одного кедра эту добычу, предложенную госпожам Линдсей. Продолжая поиски, молодые люди сделали другие находки: салфетки, кое-какую посуду, ножи, три оловянных куверта – почти что роскошь! Через несколько минут американки имели перед собой стол самого соблазнительного вида.
Если бы обоим французам нужна была за это плата, то они считали бы себя щедро вознагражденными взглядами, которыми одарили их сестры. Точно они больше чем жизнь спасли им, избавив от необходимости брать пищу руками. Но всякая плата была бы излишней. Эта спешная охота за посудой сама по себе являлась удовольствием. Охваченный веселостью, Робер забыл о своей обычной сдержанности. Он смеялся, шутил и по приглашению Рожера не стал противиться тому, чтобы занять место за столом, сервированным благодаря его находчивости и усердию.
Импровизированные деревенские повара обратились в живописных метрдотелей. Перенося среди капризно разбросанных групп туристов громадный горшок, они наполняли тыквы каким-то странным рагу, довольно сильно приправленным пряностями. Другие деревенские официанты клали около гостей ломти хлеба, способные своими колоссальными размерами навести ужас на самые крепкие желудки.
– Это край хлеба, – заметил Робер в ответ на восклицание Алисы. – Ни один из здешних крестьян не съедает его меньше двух фунтов в день. Одна из местных пословиц гласит, что «с хлебом все делает человека здоровым».
Сомнительно было, чтобы европейские желудки оказались такой же вместимости, как туземные. Не нашлось ни одного путешественника, который бы не скорчил гримасу, запуская зубы в это грубое тесто, приготовленное из маисовой муки.
Г-жи Линдсей и их компаньоны с легким сердцем принимали эту необычную пищу. Стол, весь белый благодаря настланным салфеткам, сообщал этому завтраку вид деревенского празднества. Все веселились как дети. Робер забывал, что состоит переводчиком на «Симью». На время он становился таким же, как другие, обнаруживал себя таким, каков есть, то есть милым и веселым. К несчастью, хотя он бессознательно отбрасывал бремя своего положения, но бремя это не покидало его. Незначительный случай напомнил ему о действительности.
За рагу следовал салат. В это время некогда было, конечно, проявлять особенную разборчивость. Однако, несмотря на уксус, которым этот отвратительный салат был обильно приправлен, он вызвал возгласы неудовольствия у всех. Робер, позванный Томпсоном, должен был допросить крестьянина.
– Это из волчьего боба, – отвечал тот.
– Так вот, – продолжал Робер, – он жесткий, ваш волчий боб.
– Жесткий? – повторил крестьянин.
– Да, жесткий, твердый.
– Не знаю, – сказал туземец, скорчив глупую рожу. – Я не нахожу это твердым.
– А! Вы не находите это твердым?.. И оно не слишком солоно также?
– Солоно-то оно солоно. Это морская вода, ваше сиятельство. Волчий боб, должно быть, оставался в ней уже очень долго.
– Хорошо, – сказал Робер. – А зачем было класть волчий боб в морскую воду?
– А чтоб отнять у него горечь, ваше сиятельство.
– Ну, друг мой, должен сказать вам, что горечь осталась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51