– А-а, – поняла я. – Вкусный чай?
– Необыкновенный! – похвалил сосед. – И как вам удается заваривать такой пахучий? Мешаете сорта?
– Ага.
– Я так и думал. – Он глотнул из чашки. – Вот Прохор Поддонный давеча скончался!
– Царствие ему небесное!
– А я вот справочку о Евгении Молокане навел, – улыбаясь, сообщил Владимир Викторович елейным голосом. – И не музыкант он вовсе оказался!.. У меня знакомая есть такая в московском адресном столе!.. Я поинтересовался!.. Вот какая штука!..
Внутри у меня обожгло, словно жидкий азот пролили, но я старалась держать себя в руках, судорожно гадая, что нужно соседу.
– Побледнели вы что-то! – вскинул он брови.
– Я?.. С чего бы?
– Вот вы такой дорогой инструмент отдали незнакомому человеку и даже не спросили у него подтверждения, что саксофон принадлежит ему!
– А что, не ему? – Я постаралась вложить в голос как можно более ужаса.
– Пока я этого не знаю. Но подозрение имею. Знаете, сколько стоит саксофон? – И, не дожидаясь моего ответа, отчеканил:
– Двести пятьдесят рублей!!
– Не может быть! – воскликнула я. – Деньжищи-то какие великие!
– И я о том же. Полуторагодичный заработок мой! Не говорю уже о пенсии вашей!..
– А кто же тогда этот, как его, – Молокан, если не музыкант? – как бы между прочим спросила я.
– А не сказали в адресном столе, – ответил сосед. – В том-то и штука, что нету информации о нем никакой, кроме имени и фамилии.
– С чего же вы решили, что не музыкант он?
– А какая надобность музыканту засекречивать о себе данные?.. Музыкант, он и есть музыкант!.. Это всяким темным личностям нет надобности засвечивать себя перед другими!.. Шпионам, например!..
– Глупость какая! – возмутилась я. – Если Молокан был шпионом, например, то никакая ваша знакомая из адресного стола ничего бы о нем не нашла! Как раз таки артисты и знаменитости скрывают о себе данные!
– Вы так думаете? – удивленный моим напором, спросил Владимир Викторович.
– Во всяком случае, это логично!
– Может быть, – закивал головой сапер и как бы невзначай спросил:
– А что, вы говорите, там в футлярчике было?
– Издеваетесь вы, что ли?! – возмутилась я, уже наверняка понимая, что сосед имеет к футляру нешуточный интерес и то и дело провоцирует меня на слабину.
– Ой, простите! – замахал руками Владимир Викторович. – Бывают у меня такие запотыки в голове! Конечно же, саксофон!.. – Он глянул на гитару, висящую на стене. – Сыграйте что-нибудь.
– Я не играю.
– Да как же! – изобразил недоумение на лице сосед. – А я под утро на рыбалку шел, а из вашего дома такая прехорошая музыка. Я, надо признаться, заслушался даже! Чуть самый клев не пропустил!..
Вот мерзавец, – подумала я про себя. – И что вынюхивает под окнами!
– Телевизор, Владимир Викторович! Не спалось мне, вот и смотрела концерт Джонни Фила… Вы что-нибудь еще хотите узнать?
– Нет-нет, – засмущался сосед. – Вы уж великодушно простите меня за любопытство!.. Идти мне пора, наверное, – сказал он, встал из-за стола и, не оборачиваясь, мелкими шажками направился к выходу.
– До свидания, – попрощалась я.
Неожиданно, в самых дверях, Владимир Викторович остановился. Что-то неуловимое изменилось в его фигуре. То ли голова вжалась в шею, то ли плечи приподнялись, заморщив пиджак, но повеяло от сапера чем-то страшным, словно ветерком кладбищенским обдало. Он обернулся ко мне, показывая раскрасневшееся лицо, засмотрелся на меня маленькими злыми глазками и повел плечами, как будто собирался для прыжка.
Я хотела было что-нибудь сказать упреждающее, но горло сковало ужасом, и я лишь смотрела на Владимира Викторовича не отрываясь, как смотрят в лицо опасности дети, завороженные ею.
Верхняя губа соседа приподнялась, оголяя небольшие, но очень белые зубы, он зарычал или заурчал, поворачиваясь, а потом скакнул ко мне навстречу большим шагом и навалился на коляску всем телом.
Он кусал меня за ухо и жарко шептал:
– Я вас желаю безумно! Меня тянет к вам с тех пор, как я впервые увидел вас!..
– Что вы делаете! – удалось произнести мне.
Владимир Викторович дернул за ворот моей блузки, выдирая с корнем пуговицы, запустил руку в белье и больно сдавил грудь.
– А-а-а! – закричала я. – А-а-а!
Распаляясь моим криком еще более, сапер ткнулся в мою грудь лицом и жадно принялся покусывать и засасывать сосок, словно моя грудь была полна молока, а он был голодным младенцем. Его руки пытались стянуть с меня юбку, но поскольку я сидела в каталке, а он придавил меня своей тяжестью, сделать это было почти невозможно.
Я чувствовала, как по моему животу стекает его горячая слюна, и корчилась от омерзения, все пытаясь кричать, призывая на помощь какого-нибудь случайного прохожего.
– Помогите-е!
Он расстегнул брюки, одной рукой стал стягивать их, выпрастывая наружу свое мужское естество, а я зацарапала ногтями по его лицу, стараясь ковырнуть глаза.
– Ах ты лживая сучка! – зашипел он, тыча другой рукой мне в низ живота, силясь порвать колготки и пробраться прямо к муши.
– Помогите! Помогите! – призывала я во всю мощь своей глотки.
– Заткнись, а не то я!.. – угрожал Владимир Викторович, больно ущипнув за сосок. – Я тебе сонную артерию перегрызу!
Неожиданно он весь напрягся, вздернулся и застонал, проливаясь фонтанчиком в пустоту. Его ноги засучили по полу, рука в моем паху расслабилась, а еще через мгновение и все тело соседа успокоилось, придавливая меня к коляске. Он лишь шумно и жарко дышал мне в ухо.
– Что здесь происходит? – услышала я и, обернувшись к дверям, увидела Соню.
Почтальонша стояла к нам вполоборота и с ужасом взирала на происходящее.
Незаметным движением Владимир Викторович застегнул штаны, прошептал мне в ухо: «Молчи!» и громко застонал.
– Что здесь происходит? – еще раз спросила Соня, и в голосе у нее дернулась нервическая струна.
– Владимиру Викторовичу стало плохо, – неожиданно для себя сказала я. – Он собирался уходить, но ему стало нехорошо с сердцем, и он упал без сознания.
Соня подошла к нам, взялась за руку брата и потащила его тело, высвобождая меня от тяжести. Обмякший сапер сполз и, притворно закатив глаза, продолжал стонать на полу.
– Вставай немедленно! – приказала Соня. – Скотина!
Я сидела, вся от стыда красная, оправляя одежду, засовывая грудь обратно в лифчик, и никак не могла понять, зачем соврала.
– Вставай-вставай!.. А вы-то, вы! – укоризненно приговаривала Соня, дергая сапера за рукав. – Как не стыдно вам!
Наконец Владимир Викторович поднялся с пола и, кривя лицо, как будто с ним случился инсульт, на полусогнутых ногах, опершись о плечи сестры, потащился к выходу. В дверях он обернул ко мне свою физиономию и гадко улыбнулся, показывая маленькие зубки.
Каков все-таки мерзавец! – покачала я головой, когда дверь за ними закрылась.
Самое странное произошло минутами позже, когда я сидела и вспоминала случившееся. Самое странное заключалось в том, что я вовсе не ненавидела Владимира Викторовича за содеянное, хоть и была мне противна его физиономия. У меня болела укушенная мочка уха и ныла грудь, а я не испытывала к насильнику ненависти! Может быть, у меня не было на это сил? Может быть, я уже дошла до той степени одиночества, что даже снасильничавший надо мною кажется мне родственником?
Вечером, пустив в ванну горячую воду, я разделась догола и смотрела на себя в зеркало. Слегка помутневшее от пара, оно отражало синюшные кровоподтеки на моей груди и красные царапины на животе, оставленные ногтями сапера.
У меня красивая грудь. Я могу это утверждать, так как у женщин, снимающихся в журналах для мужчин, эта часть тела отнюдь не всегда лучше моей. Средних размеров, она достаточно высока, с вздернутыми к небу сосками, розовыми, как младенческая кожа.
У меня красивые плечи. Они не покаты, а наоборот, немного широки, с выпирающими вперед ключицами. Я знаю, мужчины любят такие плечи.
У меня на теле всего одна родинка. Возле пупка. Она такая маленькая, что ее очень трудно заметить. Бутиеро, страстно целуя меня в живот, всегда говорил, что больше всего любит эту родинку. Он старался слизнуть ее своим неутомимым языком и радовался, что ему не удается это сделать. Тогда он тыкал кончиком языка в пупок и щекотал им меня до изнеможения. Когда от щекоточного смеха все внутри напрягалось, когда не было сил более терпеть и я готова была сорваться в истерику, язык Бутиеро вдруг выскакивал из пупка и, оставляя его мокрым, устремлялся знакомой дорогой вниз. Он нагло врывался в темноту, расталкивая вокруг все помехи, и, словно бур от буровой вышки, ввинчивался внутрь меня, заставляя сходить с ума от нехватки воздуха.
Сейчас я ничего не чувствую, и мои ноги, вызывавшие раньше мужские восторги, теперь стали худыми, как палки, и уже никогда не обхватят накрепко мужской спины, сдавливая коленями бока.
Я долго лежу в горячей воде, держась за специальные поручни руками, и думаю о вас, Евгений.
Я уже гораздо реже смотрю на вашу фотографию, так как она отпечаталась у меня в мозгу и при надобности я без труда вызываю ваш образ в воображении.
На фотографии вы очень похожи на американского космонавта Армстронга, первым сошедшего на Луну. На вас такой же космический костюм, и вы что-то прибиваете к лунной поверхности специальным молоточком. А сзади, на холмике, развернулся полотнищем в безвоздушном пространстве американский флаг. Вы мой космонавт, Евгений! До вас так же далеко, как до Луны. Но ведь все-таки человечество добралось до спутника своей планеты. Может быть, и нам когда-нибудь удастся дотянуться друг до друга, накрепко обняться и скользить влюбленно по долгой дороге к смерти.
Перед сном я смотрела документальный фильм о Метрической войне. Меня поразил один эпизод, заставивший содрогнуться от ужаса.
Фронтовой оператор смог заснять ритуальное японское убийство.
Маньчжуру удалось выследить нашего героя, и, натянув тетиву на луке, он выпустил стрелу. Крупный план: бесстрастное лицо маньчжура с раскосыми глазами. Редкие усики над тонкой губой. Большой и указательный пальцы на тетиве. Щелчок пуска… Русский солдат, всплеснув руками, упал лицом в траву. Из его спины торчит украшенная павлиньими перьями стрела.
Затем показали морг. Солдат лежит на цинковом столе совершенно обнаженный. По-прежнему из спины торчит стрела. Вероятно, одежду разрезали и сняли с трупа уже в морге. В кадре появляется патологоанатом и делает уверенным росчерком скальпеля надрез на спине убитого. Кожа расходится, обнажая белые позвонки, между которыми вошла стрела. Специальным приспособлением врач раздвигает их и вытаскивает стрелу. Дикторский голос за кадром сообщил:
– Это японская стрела. Как видите, она серебряная. Такие стрелы обычно используются маньчжурами для уничтожения наших особенно выдающихся воинов. Лежащий на столе солдат был талантливым разведчиком, благодаря которому нашим войскам удалось освободить село Потемкино.
Вы уж простите меня, Женя, но на месте этого солдата я вдруг представила вас. На мгновение мне показалось, что это вы лежите на столе, выпотрошенный смертью, что это вас убила японская стрела. Из моего правого глаза выкатилась слеза и, скользнув по щеке, прыгнула куда-то на белую подушку, протекая в гусиный пух.
Я заставила себя не расплакаться, говоря вслух, что это вовсе не Евгений Молокан, а совсем незнакомый солдат повержен врагом…
Какое-то нехорошее предчувствие мучит меня, Женя. Не знаю уж, с чем оно связано! Может быть, с тем, что Владимир Викторович интересовался вами? Какая я дура, что невзначай обронила саперу ваше имя!.. Очень вас прошу, будьте по возможности осторожны!.. Мало ли что!
Дорогой мой!
Я столько уже вам рассказала о себе, а о вас, о вашей жизни ничегошеньки не ведаю, как будто вы умышленно умалчиваете о своей биографии. Разве я не просила вас приоткрыть завесу тайны над своей персоной! Так сделайте это хотя бы кратко! Выполните просьбу бедной женщины, которая к тому же относится к вам с особой нежностью и возрастающим чувством! Сделайте такую милость!
Неужели вы думаете, что я настолько не помню вашего лица, что принимаю фотографию американского астронавта за вас?..
У вас прекрасное чувство юмора!
Целую вас крепко-крепко!
Всегда ваша Анна Веллер

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Отправлено 14-го января
по адресу: Санкт-Петербургская область,
поселок Шавыринский, д. 133.
Анне Веллер.
В конце прошлого года мне исполнилось сорок три. Я не праздновал своего дня рождения, так как у меня не осталось родственников, а единственный друг Бычков находился в отъезде. Зашла лишь сослуживица отца Галя, и мы за стаканчиком вина повспоминали прошлое. Галя была когда-то безнадежно влюблена в моего отца и, конечно же, все время говорила о нем, и было в ее словах много теплого, несмотря на то, что мой родитель в конце жизни бывал трезвым лишь считанные часы в неделю. За алкоголизм его и уволили из «Комитета по абстрактным категориям», хотя он подавал большие надежды и, вероятно, мог при добром стечении обстоятельств возглавить этот комитет.
Возможно, моя дружба с Бычковым основана не только на общности интересов и близости характеров, но и на том, что биографии наши чрезвычайно схожи. У него отец умер от алкоголизма, и у меня. Мать Бычкова сбежала от своего мужа, и моя бросила отца. Бычков закончил специальную военную школу, и я учился в закрытом заведении. У нас с Бычковым общность душ.
Отец говорил, что нет ничего конкретнее абстрактных понятий, и эта его мысль высечена над входом в кабинет нынешнего председателя.
– Душа – понятие абстрактное, – говорил отец. – И я хочу ею заниматься, чтобы из категории отвлеченной она превратилась в категорию конкретную!
За свои исследования в области абстрактного отец даже получил Государственную премию и очень был горд. Его гордость была основана на желании, чтобы сбежавшая от него жена, моя мать, пожалела о своем поступке и всю оставшуюся жизнь сокрушалась, что совершила такую опрометчивую глупость, сменив крупного философа на смазливого мальчишку-геолога, который к тому же был младше нее на двенадцать лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39