Афтершоки продолжались почти всю ночь и никто не смог заснуть. «Сердце Дьявола бьется» – пошутил Баламут уже под утро.
Днем, подойдя к источнику ртути, я обнаружил, что он пересох.
– Просто-напросто землетрясение перекрыло каналы ее поступления, – предположил Бельмондо.
– Да нет, просто у нашего дьявола падает кровяное давление! – пошутил я. – Это добрый знак!

10. Что он хочет? – Все вышло на «браво». – Идея, лежавшая на дне последней бутылки.

К середине четвертого дня нашего заключения в краале стало тоскливо – тяжелые мысли посещали нас все чаще и чаще. Что хочет от нас Худосоков? Просто поиздеваться и убить? Ведь говорил он в забегаловке, что мечтает поставить пьеску-триллер со старыми друзьями, то есть нами, в главных ролях? Или наше заключение в краале как-то связано с чудодейственной силой пилюль из Волос Медеи? А может быть, Худосоков задумал что-то со временем? А путешествия в прошлое, то есть реинкарнация наоборот? Может быть, все это лишь галлюцинации, то есть Волосы Медеи просто-напросто являются галлюцигеном, похлестче мухомора и ЛСД? И тогда то, что придает нам сейчас силы – просто миф? И эти наши жизни последние, и, после того, как мы будем убиты, нас встретят не новенькие услужливые тела, а бесконечный мрак смерти?
...Не находя ответов на эти и другие вопросы, мы нервничали и, не желая ссор, избегали друг друга... Баламут доставал всех бесцельным хождением из угла в угол, я – заунывным и фальшивым пением песен Булата Окуджавы. Когда, лежа на траве, я в десятый раз пел «И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...», с неба упал знак в виде записки на куске коричневого картона.
«Ящик прекрасного вина за одну прекрасную драку до качественного нокаута. Знак согласия – три зеленых свистка», – было написано на нем синим шариком.
Баламут, прочитав надпись, повеселел глазами, но мы с Бельмондо отвернулись от него и принялись трепаться – я рассказал Борису, с пеленок болевшему за киевских динамовцев, как после сакраментального гола забитого хохлами в ворота российской сборной, ночная Москва несколько минут сотрясалась криками с отчетливой слезой: «Филимонов – чмо! Чмо Филимонов!!!». Скоро Баламут, пламенный спартаковец по натуре, ввязался в нашу беседу и мы забыли о записке на картоне (или сделали вид, что забыли).
Утром следующего дня с неба упала на рога манна небесная в виде молодой самки архара и мы, уже начисто запамятовав о записке, принялись за ней, отупевшей от падения, гоняться. Догнав и освежевав, занялись приготовлением шашлыка. Когда он был готов, Коля брезгливо завертел своей палочкой перед глазами.
– Шашлык насухо – это пошло! Шашлык насухо – это издевательство над многовековыми традициями общепита на пленэре... – сказал он, наконец, и отложив палочку, уселся в позе сироты (то есть устроил поникшую голову на ладони).
– Ну, ладно, уговорил... – вздохнул Борис, бросив в кострище второй по счету шампур. – Давай, алкоголик, свисти зелеными... Морду тебе буду бить.
Они сражались минут пятнадцать. Смотреть на них было весело, выглядели они реслингистами, отчаянно колотящими друг друга бейсбольными битами или велосипедными цепями. В конце концов, Баламут картинно упал и затих. Полежав минуты две с прикрытыми глазами, он встал, отряхнулся и требовательно уставился в небо. Через некоторое время в нем появилась сине-красная полулитровая баночка из-под джина с тоником. Определив на расстоянии, что она издевательски пуста и помята, Коля рассердился и весьма профессионально пнул ее с лета подъемом ноги и банка, шмякнувшись о стену почти на трехметровой высоте, бесшумно упала в равнодушно зеленевшую траву...
Дожевав остывший уже шашлык, я подошел к месту приземления банки, поднял, посмотрел внутрь и увидел свернутую в трубочку записку.
– Табе пакет, – сказал я Коле, бросая ему банку.
Коля разрезал банку перочинным ножом (благодетель Худосоков при нашем заключении в крааль не тронул личных вещей), достал записку, прочитал ее, стараясь казаться равнодушным, затем бросил ее мне и принялся разогревать на углях свой остывший шашлык.
В записке было написано:
«Не делайте из меня фраера, умоляю. Договор оставляю в силе. Сигнал тот же».
Целую, искренне ваш. Леонид Худосоков.
– Теперь я, кажется, догадываюсь, какими будут его дальнейшие действия по нашему разложению на молекулы, – сказал я товарищам, скомкав и выбросив записку в кострище.
– Сексом заставит заниматься, факт, – усмехнулась Ольга. – А потом с неба будут сыпаться бумажки с оценками за мастерство и артистизм: 5.5, 5.5, 5.6, 5.4... Или гнилые помидоры...
– А что? – пожала плечами легкомысленная София. – Привыкнем, войдем во вкус.
– Дурочка... – вздохнула Ольга. – Ленчик такое придумает, что всю оставшуюся жизнь голые мужчины у тебя никаких чувств, кроме омерзения, вызывать не будут...
– Ну, почему мужчины, – пыталась шутить София, – может быть, только Коля...
Поняв, что шутка получилась неудачной, София замолчала.
– Давай, что ли, Черный с тобой подеремся, а? – спросил Баламут, когда молчание стало невыносимым. – И винцо заработаем, и напряжение сбросим?
– Да ведь побью... Я на пятнадцать килограмм тяжелее...
– А двое на одного?
– Двое на одного? Тяжеловат я стал...
– Так ведь ящик вина...
– Наверняка кисляк...
– Щас узнаю! – обрадовался Баламут, почувствовав брешь в моей обороне. И, сложив ладони рупором, заорал в небеса:
– Ви-и-но как-о-е?
И, к моему удивлению, небеса ответили довольно внятно:
– Марсала... Сицилия... Разлив восемьдесят пятого.
– Хоп, ладно! – сломался я, усаживаясь рядом с друзьями. – Только костей не ломать, зубов не выбивать и ниже пояса не бить. Есть вопросы по регламенту?
– Много говоришь... – сузил глаза Баламут, почувствовав плечо Бельмондо. – Начнем, пожалуй...
Мы подождали, пока женщины усядутся рядом с устьем штольни и после трех свистков в небо начали поединок.
Сначала я уклонялся от прямого мордобоя и заставил ребят побегать за собой. Но, в конце концов, они все-таки зажали меня в угол и принялись основательно греть и красить в красный цвет мою физиономию. После прямого удара в бровь (Бельмондо разошелся) мне пришлось набрать под ногами песка и кинуть его в их глаза, алчущие вина и крови. Друзья, конечно, не ожидали такой ослепительной пакости, захлопали веками и в результате такого промедления были один за другим уложены на землю любимыми моими ударами (правой в живот до слома пополам, затем замком по затылку и навстречу коленом в лицо). Когда я выравнивал очертания рукотворного штабеля ногами, кто-то ударил меня сзади по голове тяжелым тупым предметом и я, в который раз за свою драчливую жизнь, стал невольным наблюдателем взрыва в моих мозгах сверхновой звезды...

* * *

Очнувшись, я увидел форменное кино: Ольга за волосы таскала во весь голос вопящую Софию, Вероника, причитая, шла за ними, а сверху, со скал, раздавались аплодисменты и крики «Браво!». Внимательно взглянув в лицо своей подруги, я понял, что в ближайшие пятнадцать минут смены картин не будет. Еще из всей этой сцены, я сделал вывод, что вырубила меня София, следовательно, последний удар коленкой в лицо получил Баламут. Я обернулся к приятелям и увидел, что не ошибся – Баламут только-только приходил в себя. А Бельмондо сидел, опершись плечами о скалу, и куда-то по особенному проникновенно смотрел. Я осторожно развернул гудящую голову в ту же сторону и у скалы напротив, – со временем это место мы начали называть посадочной площадкой, – увидел ящик, не двенадцати местный импортный, картонный, а наш родимый, в цельных двадцать ячеек, из строевого леса, утыканный перевязанными проволокой гнутыми гвоздями... Увидев это сокровище, я микрон за микроном начал вытягивать шею, дабы удостовериться, что все ячейки заполнены...
Но люди злопамятны и Баламут, оправившись от побоев, подозвал к себе Бориса и вполголоса предложил набить мне все-таки за подлость морду до равноценного с их лицами состояния.
– Окстись, там ящик вина, колбаса, буженина, фрукты... – пытался отвлечь его Бельмондо.
– На фиг! Сначала бровь за бровь, губу за губу и нос за нос!
– Да ты не знаешь – София его буханкой вырубила... Он только-только зенки вылупил...
– Да?
– Видишь, до сих пор звезды считает...
Баламут внимательно посмотрел на меня и, удостоверившись в моем отвратительном состоянии, закричал фальцетом:
– Что, хреново тебе, Черный?
– Как хочешь, Коля, – ответил я хрипом.
– До ящика доползешь? – после минутной паузы спросил Баламут уже примирительно.
– Не... Не могу головой вперед передвигаться – килевая качка у меня, понимаешь...
Поверив, друзья понесли меня к ящику.

* * *

– Я, дорогие мои друзья, хочу выпить за наш налаживающийся социалистический быт, – начал говорить с пафосом Баламут, когда мы наполнили марсалой свои стаканы.
– Ты чего, братан? Крыша поехала? – изумился я, сразу не врубившись в какой области эстрадного искусства выступает Коля.
– Это у тебя крыша поехала! – ответил Баламут, с удовольствием рассматривая стакан вина на просвет. – Понимаешь, сейчас у нас все, как раньше! Сверху спускают директивы, а если мы их выполняем, то становится тепло и сытно.
– Ну, ну... – усмехнулась Вероника. – Ты хочешь сказать, что если мы будем паиньками, то Леонид Ильич проведет нам тепло и воду?
– Правильно мыслишь! – похвалил Баламут, с удовольствием понюхав вино. – Давайте верить в светлое коммунистическое будущее нашей отдельно взятой дыры и все будет тип-топ.
И не спеша, смакуя, выпил.

* * *

...Выбравшись на следующее утро в крааль, я обнаружил, что в ящике осталось всего пять бутылок марсалы, хотя должно было оставаться восемь, ну, в крайнем случае – семь. После короткого разбирательства с выползшими вслед за мной на солнышко друзьями выяснилось, что две бутылки спрятал Баламут. После того, как вылил в себя третью.
Мы с Бельмондо почти не обиделись – Баламут не был бы Баламутом если бы не припрятал выпивку на утреннюю реабилитацию. В душах наших бродила благодать – накануне ничего не намешали, похмелиться есть чем, да и небеса молчат, как им и полагается – на дворе понедельник, а каждый из нас, каждой своей клеточкой происходя из славной прослойки совслужащих, знал, что в понедельник у всех мало-мальски значительных руководителей обязательная планерка.
– А неплохой парень Николай... – проронил Бельмондо, когда Баламут ушел за второй припрятанной бутылкой.
– Ага... – ответил я, вспоминая, сколько же десятилетий они знают друг друга. Получалось, что ровно три. «Славно, когда через тридцать лет близкого знакомства, люди так говорят друг о друге... – подумал я, опрокидываясь в согревшуюся уже траву. – Следующий раз пусть дерутся между собой» (это вдруг задергала болью травмированная вчера шея).
Раскупорив последнюю бутылку, Баламут взял слово и сказал, что всю ночь думал. Бельмондо искренне удивился и недоверчиво посмотрел на товарища.
– Живот, что ли болел? – догадался я.
– Нет, я буквально думал. И, кажется, придумал, как нам отсюда сачкануть...
– Ван Го-оген! Людвиг ван Бефстроган! – восхитился Бельмондо. – А как, если не секрет?
– Очень просто. Там шариков в мешочке шесть штук осталось. Глотаем их, и в наших прошлых жизнях что-нибудь предпринимаем по поводу своего спасения...
– Ну, ну... – усмехнулся я криво. – Конгениальная идея! Пишем, например, записку: «Потомок мой, мужского ли, женского ли ты рода, соизволь 30 июня такого то года явиться на гору Кырк-Шайтан, что возвышается близ озера Искандеркуль в Центральном Таджикистане; явившись, составь себе труд обнаружить там гражданина Худосокова Леонида Ильича (среднего роста, брюнет, шрам через все лицо, на носу родинка, на лбу другая, правая ступня отсутствует) и столкнуть его в колодец, рядом с которым он ошивается» и завещаем кому-нибудь передавать эту записку по наследству вплоть до соответствующего поколения.
– А что? – уставился на меня Баламут вопросительно. – По-моему, клевая идея. Во-первых, что-нибудь там накоцаем, непременно накоцаем, а во вторых... а во-вторых, я очень хочу убедиться, что вся эта реинкарнация наоборот есть не пошлая галлюцинация, а объективная реальность, данная нам в наших ощущениях... И хочу я это знать не из пустого интереса, а корысти ради...
Баламут сделал паузу, в течение которой решал рассказывать или не рассказывать друзьям о спрятанных где-то рядом сокровищах Александра Македонского. Но решить не успел – увидел, что с неба в крааль неспешной спиралью спускается маленький бумажный самолетик...

11. Предлагают развлечься. – Дерби-87. – Никто не верил, что он сорвется...

Самолетик приземлился недалеко от общественного туалета. Но никто из нас не спешил узнать, какие новые муки придумал нам Худосоков. Баламут – само равнодушие – поднял лежавшую рядом с ним бутылку из-под марсалы и принялся на просвет изучать ее внутренности. Затем тяжело вздохнул, занес бутылку над головой и дал нескольким каплям конденсата проникнуть в свой жаждущий организм.
– Бутылку не бей... – попросил я, заметя, что Коля хочет откинуть ее в сторону.
– Сдавать будешь? – спросил Бельмондо, не раскрывая глаз придвигаясь к сидевшей рядом Веронике.
– Нет, для почты пригодится, – ответил я. – Бутылочной...
Некоторое время все молчали. Первым, конечно, сломался Баламут. Он заорал:
– София!!!
– Что, милый? – раздался из штольни услужливый голос (все неверные жены, да и мужья, необычайно покладисты).
– Принеси записку...
София, не сказав и слова, пошла к самолетику (его местонахождение кивком определила Ольга).
Внимательно изучив содержимое записки, Баламут встал и начал измерять крааль шагами. Мы с удивлением наблюдали за его действиями. Отчаявшись понять, зачем он это делает, я поднял записку, оставленную Колей на своей лежанке и прочитал:
"Вижу, вы заскучали. Предлагаю вам поразвлечься, а именно поиграть в мяч трое на трое. Без правил, конечно. Будете филонить – останетесь с буханкой, поиграете с азартом – ставлю победителю ящик марочного вина и жратвы на неделю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45