..

* * *

По мере того, как мое общественное положение упрочивалось, я все чаще вспоминал себя и друзей, которые через тысячи лет будут ожидать невдалеке от Искандеркуля неминуемой смерти от рук сволочного Худосокова... Честно говоря, я не испытывал ни к себе, ни к ним острой жалости – через тысячи лет я проживу, как минимум, сто жизней, некоторые из них будут женскими... У меня будет, как минимум, сто супруг, двести любовниц (и любовников) и триста детей... И, как минимум, сто самых что ни есть настоящих смертей... Класс!
...После таких рассуждений мои мысли, как правило, становились праздными. Однажды, к примеру, я потратил несколько часов на обмозговывание темы «Смерть и реинкарнация».
Интересная тема, скажу я вам. Представьте, что случится, когда я в эпохальном труде докажу человечеству, что реинкарнация существует? То есть дембель неизбежен? Бардак начнется! Тысячи людей, обреченных на безрадостное, жалкое существование, начнут кончать жизнь самоубийством в надежде, что в следующей им достанется лучшая доля! Вот почему бог не открыл людям истину, не открыл людям великую правду о существовании реинкарнации! А, может быть, самоубийцам реинкарнация заказана? Может быть, надо завоевать на нее право победой над жалкой, коту под хвост жизнью? Да, видимо, в этом и заключается великая правда вечного существования!
Частенько, лежа на прохладном земляном полу, я с иронической улыбкой думал о Чернове, его подруге Ольге Юдолиной и друзьях Николае Баламутове и Борисе Бочкаренко... "Какие незрелые люди... Разве можно так суетится, когда впереди тебя ждут сотни новых жизней... И они придут неминуемо... И еще ведь можно отказаться от перерождений и раствориться навсегда в бездумном и равнодушном космосе... Но в этом есть что-то от смерти... Смерти души... А это так неприятно...
Как правило, после таких мыслей, я не спеша поднимался с циновки, дотягивался до кувшинчика и выпивал пару прохладных глотков прямо из горлышка.
"Замечательно... – подумал я однажды, растянувшись после очередного возлияния на папирусных циновках, брошенных на прохладный земляной пол. – Главное – не раскрыть секрета перегонки... Эти египтяне народ шустрый... Плохо, что они вымрут... Вымрут... А души их переселятся... Интересная штука, эти переселения... С одной стороны наследственность, а с другой – перерождения... Я размножаюсь, растворяю через детей свои гены, то есть свое телесное естество в море человеческом... А вечная душа моя путешествует по самым разнообразным телам, созданным совсем другими людьми... Путешествует, забывая о пройденных этапах... О прошлых жизнях... Но каждое тело, сосуд души, оставляет на ней отпечатки...
...Что же делать с Черновым и его друзьями? Как же их спасти от этого подлеца Худосокова? Может быть, на сланцевой пластине передать послание потомству?"
И, уже пьяный в дугу, я нашел в углу черную сланцевую пластину (папирусная бумага только-только изобреталась) и начал кремниевым сколком рисовать на ней яму с сидящими в ней Черным и его друзьями. Рисование меня увлекло и к вечеру передо мной лежал целый комикс, изображавший поединок Черного с Бельмондо и Баламутом в краале, футбольный матч и послематчевую пьянку... На каждой табличке была надписи на древнеегипетском и русском, конца XX века, языке.
После захода солнца жена принесла похлебку из полбы и жареную курицу под виноградным соусом. Поставив все это передо мной, спросила глазами, принести ли новую бутыль с шелковичкой. Я приказал принести, а по дороге – вынести во двор и выбросить в кусты терновника все мои криптографические этюды.

* * *

Несколько лет я не возвращался к теме спасения друзей. Но, однажды (мне только-только исполнился тридцать один год) самогон не получился как всегда отменным и мне пришлось его, отдававшего чем-то неприличным Жена Нуара, недовольная вечным его пьянством, добавила в реактор ослиную лепешку.

, пить целый месяц, жаль было выливать на помойку свое детище. Такое не выдавливаемое из себя плебейство давило на сознание и оно рождала трудные мысли...
«И Клит, и Черный были прижимистыми, и они не вылили бы эту гадость из жадности... – думал я, мелкими глотками выцеживая противный самогон из четвертой по счету глиняной кружки. – Да, небольшой я человек. Пьянь болотная... Букашка... Был бы большим, давно придумал бы, как друзей из беды выручить...»
И целый месяц, пока не закончился противный самогон, мысли о собственной низости мучили меня. Но с последней кружкой в голову влилась идея. Я понял, как можно спасти друзей! Грандиозность мысли расперла меня неимоверно. И я немедленно принялся за дело...
На приготовления и сборы ушло десять с половиной лет. За эти годы я научился ходить под парусом, изобрел самбо, сталь, порох Порох я делал из нашатыря, который привозили из Фив. Позже там построят храм бога Амона, по имени которого названы аммиак и аммонит.

, замковые пистолеты и ружье, а также взрывчатку и компас. В начале зимы 2995/2994 года до нашей эры, ровно через год после смерти жены, я направился на Искандеркуль. Да, я собрался пройти около семи с половиной тысяч километров. За три года.

2. Наоми Кемпбелл. – Вы делали это на папирусной лодке? – Кто угодно, только не Худосоков.

В школе я имел стойкую пятерку по географии, и мог запросто рассказать старенькой кружевной учительнице Анне Ивановне, где располагается Новая Каледония или даже Моршанск. И, поразмыслив, разработал маршрут Иераконполь – Искандеркуль. От Иераконполя я решил плыть на папирусной лодке до дельты Нила, далее на ней же пробираться вдоль восточного побережья Средиземного моря до устья реки Оронт (Эль-Аси, ее не пропустишь, это единственная более-менее крупная река впадающая в море на восточном побережье), оттуда пехом на восток до Евфрата и по нему, опять на лодке или на плоту до Персидского залива и далее до Оманского залива. А от него – аккурат на север до Амударьи пехом. Последний отрезок дороги я более-менее знал – работал в этих краях в 1996 году по контракту с одним частным иранским геологическим институтом. Хотя эта часть пути шла по безводным пустыням, я считал ее наиболее безопасной. «Куплю парочку ослов (на верблюдах, как это не странно, к этому времени еще не ездили – их одомашнили лишь тысячу лет спустя) и доскочу за год-два до Искандера» – думал я, вспоминая свои восточно-иранские маршруты. – Главное, что надо помнить, это то, что от людей надо держаться подальше...
И я пытался. Я старался держаться середины Нила, и это вызывало подозрение бывалых моряков, всегда державшихся берегов Великой реки. Хотя война между Верхнеегипетским (белые) и Нижнеегипетским (красные) царствами давно кончилась в пользу белых и вся страна облачилась в объединяющие спартаковские цвета, жители Нижнего Египта не любили белых и не упускали случая вспороть им животы медными ножами (увы, в Египте проистекал в те времена что ни на есть примитивный медно-каменный век с весьма негуманистическими взглядами на свободу совести...). И как-то днем, в неописуемую жару, мне пришлось применить свои взрывпакеты и спалить несколько погнавшихся за мной лодок красных.
Но не все складывалось так печально. Однажды ночью, где-то рядом с Гермонтисом, мой ковчег нагнал папирусный плот; с него из-под овечьих шкур раздавался мелодичный храп. Я хотел, было, уже отогнать плот шестом, но тут из-под шкур показалась очаровательная шоколадная ступня с розовой подошвой и детскими пальчиками.
Я плыл уже неделю и потому мой взгляд все чаще и чаще останавливался на женщинах, мотыжащих на берегу посевы льна или полбы. А тут такая ступня... Я перепрыгнул на плот, раскинул шкуры и увидел спящую обворожительную негритянку лет двадцати. Лишь только моя тень легла на лицо девушки, она в испуге раскрыла глаза, и я решил, что передо мною дочь нубийки и ливийца. Папаша-ливиец выдавался голубыми глазами и кожей цвета сливочного шоколада. Ну а круто вьющиеся волосы и пухлые губки наверняка достались ей от любимой мамочки... «Или наоборот, – усмехнулся я, – папаша – нубиец...»
Надо сказать, до этой встречи я относился к чернокожим с некоторым предубеждением: наверное, в одной из своих жизней я был отъявленным работорговцем из штата Миссисипи или безжалостным бразильским плантатором. Но только до этой встречи – дело в том, что эта моя нильская находка, несомненно, была 100(пра-)бабушкой самой Наоми Кемпбелл... Впрочем, да простят меня почитатели этой всемирно известной супермодели, если бы вы увидели мою очаровательную нубийку, то на очередном показе мод непременно обнаружили бы в Кемпбелл ХХ века признаки существенной внешней дегенерации.
Будучи поднаторевшим египтянином, я внимательно осмотрел свою находку и к своему удовольствию не обнаружил на ней ни малейших признаков венерических заболеваний. И сразу же хотел употребить девушку по назначению Вы, конечно, осуждаете меня за это намерение. И напрасно – пять тысяч лет назад бытовала иная мораль, нежели чем в нынешние времена. Если бы я не попытался немедленно овладеть своей находкой, то это было бы воспринято ею, как проявление слабости или, хуже того – импотенции.

, но был остановлен острым запахом ни разу не мытого тела. И мне пришлось приводить ее в порядок посредством простейших санитарно-гигиенических мероприятий (мыло было изобретено мною попутно с аммиачной селитры).
Я с огромным эстетическим удовольствием вымыл девушку от макушки до прелестных пальчиков ног, вычистил зубы и пупок, подрезал ногти, напевая при этом хорошо известную в ХХ веке песенку: «Нашел тебя я босую, худую, безволосую и года три в порядок приводил...» Все это время предмет моего вожделения удивленно молчал, но когда я начал делать ей педикюр своим остро наточенным кривым, она вдруг заплакала – девушке пришло в голову, что я собираюсь принести ее в жертву своему богу.
На египетском языке Наоми (так я назвал девушку) знала слов пятьдесят-шестьдесят. Этого словарного запаса нам вполне хватило для налаживания взаимопонимания (главный грамотей Верхнего Египта активно владел девятьюстами пятьюдесятью тремя словами, трем последним, русским, – вы догадываетесь каким, – научил его я). Довольно быстро мне удалось объяснить ей, какого своего бога я собираюсь удовлетворить ее плотью. Такой поворот событий немало возрадовал девушку, и она выразила желание немедленно познакомится с ним (богом) поближе...
Наоми действительно оказалась дочерью ливийца, за долги проданного в рабство в Верхний Египет. Она сбежала от хозяина, не вынеся приставаний его жены. Я сказал, что все это чепуха, и что я беру ее в жены со всеми вытекающими обстоятельствами и обязательствами. Настроение у меня было замечательное – как же, такая многообещающая находка посреди вялотекущего Нила и вовсе даже не русалка, до самого пупка заросшая противной чешуей. И, куражась, я затеял свадьбу.
Фату мы сделали из куска белой льняной ткани, обручальные кольца я свернул из листьев папируса. После того, как мы совершили все обряды, хорошо усвоенные мною в ходе моих многочисленных посещений российских дворцов бракосочетания в качестве одного из основных действующих лиц, я начал стрелять в небо из пистолетов и ружья. А потом очутился в раю...
...Вы когда-нибудь делали это на папирусной лодке? Сомневаюсь... Представьте – мир пустынен, в нем не живет еще и миллиона горожан... Нет христианства, нет подкладок с крылышками, нет телевидения, нет кабин для тайного голосования... Есть только зеленый Нил, папирусная лодка, потрясающе естественная девушка, знающая пятьдесят слов и над всем этим – голубое небо, населенное странными богами...
Потом я назвал свою лодку тазоходом – каждое движение моего таза приближало нас к цели путешествия сантиметров на сорок...

* * *

Через пять дней после свадьбы мы были в Дельте. Неделю ловили и сушили рыбу на одном из ее затерянных островков. Затем простились с Великой рекой и вышли в Средиземное море... Мне было грустно – я чувствовал, что никогда в этой жизни не вернусь к берегам Нила... И этот невероятно живой, опьяняющий запах цветущих египетских акаций никогда больше не заставит мои ноздри жадно втягивать воздух...
В море было холодно. Мы не особенно спешили и шли в основном ночами, – благо в этих широтах ночи темные и длинные. И шли лишь при наличии попутного ветра. Хотя оживленного судоходства в эти времена в Восточном Средиземноморье и не было, да и берега большей частью были пустынными, мы избегали всего живого. Времена стояли жестокие, и парочка рабов нужна была всякому – и племенному вождю и разбойнику с караванного пути.
Очень уж холодные ночи и дни мы проводили на берегу и, если место было пустынным и с питьевой водой, оставались дня на три-четыре. Не знаю, как сейчас, а тогда эти места были прекрасными... Земля обетованная... Обращенные к морю склоны гор покрывала вечнозеленая растительность. Желто-оранжево-белые берега... Бирюзовое море... Однажды, где-то в Финикии, мы поднялись с Наоими на одну из приморских гор и устроили там веселый пикник... Все было так хорошо... Вокруг был Эдемский сад, а мы были Адамом и Евой...
В один прекрасный вечер, где-то в середине нашего средиземноморского путешествия, я заметил в глазах Наоми острое желание подзалететь... И вновь сомнения охватили меня... Мне захотелось плюнуть на предпринятое хождение к озеру Искандеркуль, которое, может, еще и не существует – не завалило еще... Спасать свою шкуру за пять тысяч лет отсюда... Вот оно, мое счастье, оно под рукой, она, молочная шоколадка с голубыми глазами, всегда смотрит на меня, как на большого ребенка, который может шалить, может рассказывать глупости о каких-то Альбере Камю и Платонове, но который всегда сделает так, как она, Наоми, захочет. Но эта дикарка, едва выучившая три сотни русских слов, не хотела меня останавливать... Эта умница, в тысячу раз умнее меня, понимала, что меня нельзя останавливать... Она понимала, что я должен идти, бежать... Бежать, чтобы жить.
...Вблизи острова-крепости Тир нас чуть было не захватили в плен местные жители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45