.. – заклубилась в голове мысль, и тут же стало стыдно. – Ведь это моя Ольга!
Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. «...Проще надо быть, проще, – скулило мое второе я. – Как эта Ольга. Она все делает бездумно... Чем меньше мыслей во время этого, тем лучше... От мыслей одна импотенция. Надо не думать, а просто наслаждаться телом партнерши, своим телом, восторгаться обоюдной слаженностью движений... Сначала нежно, трепетно – потому, что мысли еще не вполне растворились в первоначальных чувствах...»
Ольга, как бы прочитав эти мысли, медленно согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое бешено застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать самое себя: Полина! Ленка! Их нет, а ты...
Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она неожиданно обняла, впилась влажно в губы, подала мое тело на себя. И все это с пустыми глазами. Я вырвался. С трудом... Избегая прикосновений к завораживающей коже, натянул ей трусики, брюки, посадил к стене...
Чтобы не видеть девушку, я отвернулся к трещине, сунул в нее голову и попытался думать о детях. Но спиною чувствовал мягкое, упругое, упрямое, податливое, горячее, живительное тело... «Животное!!! – закричал я себе. – Животное!!!» А мыслишка подрубила этот крик начисто: «Ханжа! Ты бы уже кончил и был бы в полном порядке!»
К счастью мой безумный взгляд, устремленный наружу, перевернулся калейдоскопом раз, перевернулся два и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Ленкиного ботиночка...
– Они ушли!!! – почему-то обрадовался я. – Они вырвались на свободу!
– А чему ты радуешься? – спросило мое второе я.
– Полина наверняка выведет Ленку в кишлак и подойдет там к какой-нибудь доброй женщине... Они сами выберутся и приведут сюда людей...
– Во-первых, странно, что она ушла, ничего тебе не сказав, – возразил мой оппонент. – Этого никак не объяснить, по крайней мере, положительно. Во-вторых, большинство людей Худосокова, насколько тебе известно, как раз таки из ближайшего кишлака. Он, без сомнения, там всех купил – одни ему служат непосредственно, другие хлеб пекут, третьим – чабанам, например, – наверняка обещана награда в целых сто рублей за любые сведения о появлении в округе чужаков...
– Так что же делать?
– Не отчаиваться, все равно ничего не изменишь. И, трахни свою подругу. Другого случая у тебя может и не быть...

* * *

...Я не боялся за дочерей. "Полина умеет думать и умеет быть хитрой... – размышлял я, прижавшись щекой к Ольгиному предплечью. – Слава богу, я научил ее не сдаваться никому и ни чему и, главное – себе. Я выдумывал ей сказки, в которых герои выходили сухими из воды только потому, что верили в удачу... А сам всегда сдавал безнадежные партии... Сдавался и начинал новую...
Надоело. Все надоело. Надоело бороться с людьми, догонять их, убегать... Надоели эти «надо», «надо», «надо». О, Господи, ты знаешь, как прекрасно бороться не с людьми, с природой? Как прекрасно лазать по скалам – кураж, вызов, нервное дрожание рук и ног, прекрасное чувство – «вот она, грань жизни и смерти!» Простая трещина в скале, заросшей безжизненным лишайником... Дотянешься до нее пальцами – и ты бог, ты заберешься на самый верх, ляжешь там и будешь, счастливый, смотреть в голубое небо. А лавина? Попав в нее и не сдохнув сразу, ты понимаешь, что выиграл, и осталось сделать всего лишь несколько правильных ходов, и этот снежный зверь ляжет под тебя холодным мертвенно-бледным трупом... И ты наступишь на него все еще дрожащими от страха ногами. А просто идти по раскаленной пустыне хотя бы семьдесят километров? Не жара, не жажда, не пот, заливающий глаза, не гнетут тебя так, как твоя воля... Воля по каплям покидающая тебя... И ты знаешь, что, может быть, там, за тем барханам, она испарится вся, и ты с облегчением скажешь себе: «Все... Я пришел...» И там, за тем самым барханом, она испаряется вся, и ты с огорчением понимаешь, что не воля, эта выдуманная вещь, движет твоими ногами, а что-то другое... Может быть, просто привычка идти... Ты усмехаешься, ты понимаешь, что эти усталые ноги будут идти, даже если сознание покинет тебя... Да, они будут капризничать, филонить, подламываться, они будут болеть и кровоточить, но все равно будут идти...
А среди людей плохо... Люди – это не твоя полевая партия, не друзья, с которыми ты много лет подряд дышал в рваных палатках одним воздухом. Люди – это связи, амбиции, предрассудки, стартовая позиция, неприязнь, должность. Люди не любят правды, они врут себе и детям... Люди любят похожих и любят быть похожими. Они выдают себя за кого угодно, но только не за себя... Они не хотят узнать себя.
Узнать себя страшно... Узнать, что в тебе столько же от совершенства, от Бога, сколько в огурце сухого остатка. Один хруст, немного вкуса и вода, много воды... И еще люди – приборы из плоти, они всю жизнь, изо дня в день могут заворачивать сосиски, выглядеть, ставить штампы, поднимать производительность и вколачивать гвозди... Бессознательно они презирают себя и потому выдумывают совершенных и всемогущих богов и рождают безжалостных убийц... Худосокова...
Шорох прервал мои мысли, я потянулся, сел, обернулся к Ольге и увидел, что рядом с ней сидит Шварцнеггер с пистолетом в руке и смотрит на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги.

5. Опять крааль. – Супербизон идет по следу. – Засада. – Кырк-Шайтан, Сильвер и сбоку бантик.

– Где остальные? – спросил Шварцнеггер бесстрастным голосом автоответчика.
– Не знаю... – ответил я упавшим голосом. – Я проснулся – детей не было. Ушли, наверное, в пещеру...
– Не в трещину?
– Полина не пролезла бы...
Шварцнеггер подошел к трещине и, настороженно оглянувшись на меня, попытался просунуть в нее голову. Она, к моему глубокому неудовлетворению не пролезла (в воображении я видел, как молочу его, застрявшего, ногами). Следов Леночки, к счастью, он видеть не мог – солнце расположилось так, что слепило ему глаза.
– Кровь? – спросил Шварцнеггер, заметив бурые потеки.
– Это либо Баламут, либо Бельмондо пытались просунуть свои глупые головы... Ну, как ты сейчас пытался...
– Они, что выздоровели?
– Если бы выздоровели, не совали бы...
– Про них тоже ничего не знаешь? – спросил с холодной ухмылкой, пристально заглядывая мне в глаза.
– Откуда? Они раньше нас в бреду смылись... Я по крови только понял, что они сюда заглядывали... Разве здоровый человек...
– Бери бабу, пойдем, – не дал сказать Шварцнеггер. – Она за мной, ты за ней. Если что, убью обоих. Ферштейн?
– А на фиг идти?
– Хозяин приказал к обеду доставить.
– К обеду? Что же ты раньше не говорил, что к обеду? Мы бы давно уже в штольне были...
– Много говоришь. Пошли.
– А можно мне по большому? Я недолго?
– Если долго, досирать в штаны будешь...
И Шварцнеггер, взяв Ольгу за руку, повел за собой к выходу из камеры. Когда они скрылись в проходе, я устроился напротив трещины и начал забрасывать пылью след Ленкиного ботиночка. Забросав, натянул штаны и кинулся догонять Ольгу.

* * *

Оставив нас в краале, Шварцнеггер ушел в карст искать, как я подумал, Баламута и Бельмондо с их дамами. Перед тем, как исчезнуть в лазе, он посоветовал мне не устраивать на него засад.
У устья штольни я нашел картонный ящик с провизией – в основном консервы, печенье и другая съедобность, продающаяся в любом уличном магазинчике. Накормив Ольгу и поев сам, я устроился на траве и задумался, что делать дальше. И сразу же в голову пришла мысль, что неплохо бы замуровать Шварцнеггера в карсте.
"А если друзья не нашли выхода и не сбежали? Да и чем замуровывать? – рассудил я и, в конце концов, решил воспользоваться подсказкой Шварца и устроить на него засаду. И устроить ее не у выхода из лаза, а где-нибудь в пещере, тем более, что фонарь мой светил еще ярко. Один на один против вооруженного до зубов супербизона я ничего не смог бы сделать, а вот где-нибудь уронить на него камушек килограммов в пятьдесят-сто, а потом постоять над тем, что останется с непокрытой головой – вполне мне по силам.
Место для засады нашлось довольно быстро. Невдалеке от входа в пещеру из штольни проход раздавался в стороны и вверх, образуя довольно просторную камеру, под сводом которой, как раз над нашей тропой, зияла вместительная ниша.
«Если спрятаться в ней, то можно устроить славную охоту на кабана...» – подумал я.
С трудом выломав кусок сталактита килограмм в пятьдесят, я закинул его в нишу и забрался сам. Забравшись, осмотрелся и обнаружил, что нахожусь не в нише, а в поросшей известковыми сосульками узкой и невысокой извилистой галерее, полого уходящей вверх. Поместив обломок сталактита на самый край ее устья, как раз над основным проходом, потушил фонарь и улегся дожидаться добычи. Не успели мои глаза раствориться в кромешной темноте, как я сообразил, что в ней будет весьма затруднительно сбросить мою «бомбу» точно на темечко Шварцнеггера. И, если я промахнусь, и она, не дай бог, упадет ему на мизинец ноги, то он размажет меня по стенкам пещеры как печеночный паштет... И мне пришлось спускаться в проход и сооружать под моей засадой баррикаду. «Наткнется на нее, чертыхнется, я услышу и сброшу свою посылочку прямо на спину...» думал я, укладывая куски сталактитов один на другой.
Когда баррикада была готова, до меня дошло, что, увидев ее, Шварцнеггер насторожится, и все мои труды пойдут насмарку. Я сел чесать затылок, но это не помогло. Пнув ногой баррикаду, уселся на ее развалинах в позе роденовского Огюст Роден – известный французский скульптор.

мыслителя. Эта поза оказалась гораздо продуктивней простонародного способа оживления мыслей, и скоро я придумал поставить растяжку. Нитки у меня всегда были с собой, а сигнальных мин, то есть камушков, под ногами было полно. Закончив установку растяжки, я забросил наверх еще пару обломков сталактитов и забрался сам.
Устроившись в засаде, несколько минут наслаждался своей догадливостью, затем в голову пришла мысль: «Ты все-таки дурак – в скале звуки распространяются очень далеко и Шварцнеггер, наверняка, слышал твою возню со сталактитами». Но делать было нечего, и я решил оставаться в засаде – все равно он меня не убьет: приказа такого не было. Надает по фейсу и поведет ужинать.
Сидеть пришлось долго. Когда борьба со сном пошла не в мою пользу, я решил развеяться и прогуляться на четвереньках по галерее, в устье которой сидел. И, преодолев метров двадцать, проснулся. Этому способствовали небольшие острые сталагмиты, попадавшие под колени, а также несколько побед моего лба над свисавшими с кровли сталактитами. Сбив третью известковую сосульку, я решил вернуться, но вдруг услышал впереди невнятные голоса. Сердце забилось барабаном, захотелось немедленно очутиться в ставшем таким привычным, и в общем-то безопасном краале. Но неожиданная мысль: «Это Баламут с остальными!!!» победила страх, и заставила ползти дальше.
Преодолев несколько поворотов, я увидел свет, яркий солнечный свет. Еще несколько царапин на коленях и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном! Наискосок, в центре поляны повисли на кольях наши небрежно натянутые палатки; у костра, потухающего под черным от копоти казаном, возится с дровами Баламут; Бельмондо, закинув ногу на ногу, лежит на траве и курит сигарету... И, совершенно уже обомлевший, слышу откуда-то сбоку доброжелательный голос:
– С пробужденьецем вас, досточтимый Евгений, Евгеньевич! Заждались мы вас!
Конечно, это был Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Пытаюсь что-то сказать – ничего от изумления не получается, смотрю назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выбрался из пещеры, но... но ничего не вижу – нет пещеры! Нагибаюсь, раздвигаю разросшиеся под скалой высокие травы – нет ничего!
– Да ты не напрягайся, Женя! – сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков, какой Худосоков – он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил:
– Это галлюцинации, понимаешь... От шариков моих иногда галлюцинации вокруг бывают...
– Галлюцинации... – повторил я, ни во что еще не веря. – Бывают вокруг...
– Часто – групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. – И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза:
– Ты не сердишься?
– Не знаю, право... – пробормотал я, ища в карманах сигареты.
– Пошли к костру, Женечка. Борик твой с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали...
Я подошел к костру, присел, искоса поглядывая на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер помирающий сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину.
– Ты чего? – удивился я, разрешив, наконец, улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, окурок щелчком выбросив, говорит голосом, смехом подсорванным:
– Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина с Леграном, так и покатываемся... Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: «Не виновата я!» Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и баб наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия!
– Повезло ему, – продолжил Баламут, отирая слезы с глаз, – ветер тут переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе нас повел. Лежишь под скалой, как полено, хотя плов уже переваривается. Пинали-щекотали – ноль внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45