– На этот вопрос может быть только один ответ, – сказал он. – До тех пор пока эти люди, и прежде всего эта женщина, живут на свете, они являются угрозой безопасности.
Однако оказалось, что, когда решение суда – не в пользу короля – было наконец принято и двадцать первого января его казнили, неприятности начались у нас самих.
Власти департамента Голль образовали следственную комиссию по расследованию первичных выборов и той роли, которую играли в этом мои мужчины. По-видимому, мэр Голля, а также другие официальные лица направили жалобу министру внутренних дел мсье Ролану, который и распорядился провести расследование. Меня не удивило, что целый ряд жителей Голля, а также граждане из других приходов выступили свидетелями обвинения.
Разбирательство состоялось двадцать второго и двадцать третьего января (сразу после казни короля). Вполне возможно, что представители наших властей в Луар-и-Шер питали тайное сочувствие к падшему королю, но, во всяком случае, они решительно протестовали против произвола и насилия, и Мишеля с Франсуа подвергли суровому осуждению.
«Суд признал, что господа Бюссон-Шалуар и Дюваль, отстранив в августе прошлого года бывших аристократов и представителей духовенства от первичных выборов, действовали вопреки закону; что в своих действиях по отношению к председателю собрания они превысили свои полномочия; что рабочие со стекловарни в Шен-Бидо угрожали уважаемым гражданам; что наблюдалось нарушение общественного порядка и что в глазах закона и справедливости подобное поведение следует считать предосудительным, и господа Бюссон-Шалуар и Дюваль должны предстать перед трибуналом и понести наказание, предусмотренное для лиц, виновных в нарушении общественного порядка».
Таков был приговор, и понадобилось все влияние моего деверя, для того чтобы спасти Мишеля и Франсуа от тюремного заключения. А так им пришлось уплатить весьма чувствительный штраф, и, кроме того, Мишель лишился своего положения в Национальной гвардии, где он был генералом-адъютантом нашего округа. Этот инцидент отнюдь не преуменьшил его патриотизма, напротив, брат сделался еще большим фанатиком, чем прежде.
В течение всего девяносто третьего года мы постоянно читали нашу газету «L'Ami du Peuple», узнавая из нее о передвижениях внутри Конвента; министры, подобные Ролану (это тот самый, который назначил расследование, направленное против Мишеля и Франсуа), ослабили контроль, в результате чего цены на зерно снова подскочили, несмотря на противодействие Робеспьера и его сторонников-якобинцев, которые предостерегали против опасности инфляции, и понадобилось все влияние Пьера, чтобы Мишель не отправился в Париж и не связал свою судьбу с тамошними экстремистами.
В течение февраля и марта в Париже непрерывно возникали бунты: люди возмущались высокими ценами на сахар, мыло и свечи.
Журналист Марат, рупор всех недовольных, выступил с очередным предложением: единственный способ снизить цены – это повесить пару-другую бакалейщиков перед дверями их лавок.
– Он прав, черт возьми, – одобрил мой младший брат. – Н-не понимаю, почему парижане не восстанут и н-не сделают этого ч-человека диктатором.
Конечно же, нашу республику, за которую мы с такой надеждой поднимали тосты в сентябре, осаждали враги, они были повсюду – и вне ее, за границей, и внутри, в самом сердце.
После февраля я оставила всякую надежду узнать что-либо о Робере. Конвент объявил войну Англии и Голландии, и Робер, если он все еще находился в Лондоне, был теперь не только эмигрантом, но, вполне возможно, вел активную деятельность против собственной страны. Если это так, то он был не меньшим предателем, чем те тысячи наших соотечественников, которые в момент смертельной опасности для республики со стороны вражеских армий нашли возможным поднять восстание на западе, обрекая нас всех на ужасы гражданской войны.
Инициатором восстания было духовенство. Обозленные потерей привилегий, которыми они пользовались на протяжении многих столетий, – конфискацией земель и прочей собственности, – представители духовного сословия все эти месяцы обрабатывали крестьян, ловко играя на их суевериях и предрассудках. Крестьяне, инертные по природе, вообще не любят перемен. Они всегда с подозрением относились к декретам, выпускаемым Конвентом. Больше всего они боялись мобилизации, которая была объявлена в последнюю неделю февраля и согласно которой в армию призывались все здоровые неженатые мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет, не занятые на жизненно важных участках работы.
Казнь короля и воинская повинность явились решающими факторами, которые заставили подняться крестьян, подстрекаемых неприсягнувшими священниками и исполненными злобы аристократами. Начавшееся восстание распространилось со скоростью лесного пожара, хуже того – как заразная болезнь, поражавшая всех недовольных, всех потерявших по той или иной причине веру в революцию.
К апрелю Вандея, Нижняя Вандея, Бокаж, Анжу, Нижняя Луара – все эти территории были охвачены восстанием. Тысячи крестьян, вооруженных кто чем – топорами, ножами, мушкетами и серпами, двинулись на восток через Луару, ведомые вождями, исполненными неукротимой отваги, которым нечего было терять, кроме собственной жизни, предавая разграблению все, что попадалось им на пути. Поначалу они не встречали никакого сопротивления, разве что со стороны перепуганных жителей городов и деревень, через которые они проходили, унося все, что только могли с собой захватить. Республиканские армии вели военные действия на границах, отражая нападение союзных войск; свободными были только немногочисленные подразделения Национальной гвардии, им-то и предстояло оказать сопротивление грозному движению с запада.
Мятежники с триумфом двигались на восток, окружили Нант, продвинулись к Анжеру и Сомюру, гоня перед собой пленников и беженцев; тут же в фургонах ехали женщины и дети – семьи крестьян, а также жены и любовницы бывших аристократов; вся эта масса должна была существовать за счет жителей территории, через которую они двигались, грабя и уничтожая все на своем пути.
Богу известно, мы ненавидели захватчиков-иностранцев – союзные войска и эмигрантов, по наущению которых они вторглись в нашу страну, но вандейцев, как стали называть эту армию мятежников, мы ненавидели еще больше. Лицемерие их военного клича «За Иисуса Христа!» и знамен с изображением «Священного сердца», которыми они размахивали, словно это был новый крестовый поход, можно было сравнить разве только с их жестокостью. Их путь сопровождался массовыми убийствами, значительно превосходившими по масштабу все то, что делалось в свое время в Париже. Жертвами их были патриоты в городах и деревнях, которые осмеливались им противостоять. Не щадили ни женщин, ни детей; людей, еще живых, бросали во рвы, наполненные трупами. Священников, присягнувших Конституции, подвергали ужасной казни – привязывали к хвостам лошадей и волокли по пыльным дорогам. Тут, наконец, мы и узнали, что такое «разбойники», которых так боялись в восемьдесят девятом году, – это были не мифические бандиты, порождение пустых слухов, а самые настоящие, из плоти и крови. Роялистские лидеры с белыми орденскими лентами и белыми кокардами, гнали темную крестьянскую массу вперед, обещая все новую и новую добычу и новые победы, а священники, которые двигались в арьергарде, призывали их к молитве перед каждым сражением. Стоя на коленях перед распятием на рассвете, проходя с боями по беззащитным деревням днем, пьяная от крови и побед к вечеру, эта победоносная, недисциплинированная, но отважная армия, состоявшая из отребья и называющая себя «Божьими воинами», на протяжении апреля и мая двигалась к тому, что казалось им победой.
Это была борьба, как говорил мой брат Пьер, между «Те Deum…» и «Марсельезой», и в течение всего этого мучительного лета девяносто третьего года те, кто пел «Марсельезу», терпели одно унизительное поражение за другим.
Конвент в Париже, терзаемый разногласиями, царящими в его собственных рядах, поспешно вызывал с фронта генералов, перед которыми теперь встала задача подавления мятежа. И только после того как удалось перегруппировать республиканские армии – это произошло в конце сентября, – наступил конец длинному ряду побед вандейцев. Робеспьер, который теперь властвовал в Конвенте и являлся одним из главных членов Комитета Общественного Спасения, был непреклонен в своем требовании: мятеж должен быть подавлен, чего бы это ни стоило. Он отдал приказ генералам: пленных не брать и уничтожать их без всякой пощады.
Семнадцатого октября вандейцы потерпели сокрушительное поражение при Шоле в Мэн-и-Луар, где были серьезно ранены двое из их главных военачальников – д'Эльбе и Воншам. Это было началом конца повстанческой армии, хотя сами они об этом еще не знали; и вместо того чтобы отступить за Луару и укрепиться на своей собственной территории, они рванулись на север, намереваясь захватить Гранвиль, один из портов в Ла-Манше, поскольку англичане якобы готовили мощный флот, который должен был прийти к ним на помощь. Население Гранвиля, надо отдать им должное, оказало мятежникам сопротивление, и в середине ноября началось долгое отступление к Луаре, во время которого республиканские армии теснили вандейцев со всех сторон.
У нас в Шен-Бидо работы почти полностью прекратились. Несмотря на то что мятежники находились от нас достаточно далеко к западу, в Майене, а мы – на границе Сарта и Луар-и-Шер, не было никакой гарантии, что их лидерам не придет в голову совершить бросок, в результате которого они окажутся в нашем департаменте. Мишель, так же как и наши рабочие, все время находился в состоянии напряженного ожидания, и ему, капитану Национальной гвардии в Плесси-Дорен, не терпелось построить своих людей и бросить их в самую гущу схватки. Долг, однако, повелевал ему охранять и защищать деревню в случае, если ей будет грозить опасность; и хотя я понимала, что эта горстка рабочих мало что сможет сделать против тысячной армии, если они повернут в нашу сторону, все-таки вид марширующих на нашем заводском дворе вооруженных людей, одетых в форму, придавал мне некоторую уверенность.
Жизнь снова приобрела для меня свою прелесть – двадцать седьмого мая у меня родилась дочь Зоэ-Сюзанна, и ей к этому времени исполнилось уже полгода. Пухленькая и здоровая, она с первого же дня своей жизни выказала больше жизненной стойкости и энергии, чем те два младенца, которых я потеряла, и матушка, приехавшая к нам на лето из Сен-Кристофа, предсказывала, что все будет хорошо. Пусть только вандейцев наконец разобьют, и тогда мы сможем успокоиться – те из нас, кто принадлежит к патриотам. Твердое правление Робеспьера, несмотря на то что при нем сотни людей были отправлены на гильотину, включая королеву и бывшего патрона Робера, Филиппа Эгалите, герцога Орлеанского, не только спасло страну от поражения, но и сделало каждодневную жизнь простого народа более сносной благодаря законам максимума, ограничивающим цены на продовольствие, ходовые товары и рабочую силу.
В эту осень мы больше всего тревожились за Пьера с его семейством и за Эдме. Вандейцы в своем броске на север к побережью, проходя через Лаваль, находились всего в девятнадцати лье от Ле-Мана, а месяц спустя, при отступлении, они снова проходили по тем же местам. Майен, Лаваль, Сабле, Ла-Флеш – каждый день мы узнавали новости о продвижении на юг этой армии мятежников, не подчиняющейся ни дисциплине, ни законам морали, сплошь зараженной дизентерией, отягощенной огромным количеством женщин, детей, монахов, монахинь и священников, которые тащились за повстанцами.
Во вторник тринадцатого фримера (или третьего декабря) мы узнали, что они подошли к Анжеру и собираются взять город в осаду. Жак Дюваль жил в это время с нами, и именно он привез эту новость из Мондубло, куда ездил на совещание с начальством.
– Все в порядке, – сообщил он. – Анжер будет обороняться. Следом за противником идет наша армия под командованием Вестермана. Мы отрежем их и заманим в ловушку, прежде чем они успеют дойти до Луары.
Анжер находится в двадцати двух милях к юго-западу от Ле-Мана, на расстоянии более чем одного марша от него, и меня охватила волна благодарности – я благодарила Бога за спасение Пьера, Эдме и Мари с ребятишками.
– Тут им придет конец, – продолжал мой деверь, – наши армии зажмут их в клещи. А с отставшими и дезертирами мы сумеем справиться сами.
Я видела, как Мишель бросил быстрый взгляд на Франсуа, и поняла, что произойдет дальше.
– Если бы отряды Национальной гвардии слились воедино и мы выступили бы все вместе, единым фронтом, – сказал он, – мы могли бы разбить их, пусть они только посмеют снова сунуться на восток.
Он подошел к окну и, открыв его, крикнул Андре Делаланду, который в это время проходил через двор:
– Труби тревогу! Явиться всем до одного в полной боевой готовности через час. Будем преследовать этих проклятых разбойников.
Они выступили в третьем часу. По крайней мере три сотни человек шагали под гром барабанов, под трехцветным знаменем, во главе с Мишелем. Будь жив наш отец, он гордился бы своим младшим сыном, который в свое время, более тридцати лет назад, огорчал его своим вечно надутым видом и заиканием.
Весь остаток той недели мы находились во власти слухов, если не считать достоверного известия о том, что под Анжером вандейцы потерпели поражение. Город доблестно защищался и устоял, и повстанческие лидеры теперь пытаются решить, где и когда им следует переправиться через Луару, не дожидаясь, пока республиканская армия атакует их с тыла.
Мне следовало знать, что никогда нельзя доверять слухам, ведь, когда раньше все говорили о разбойниках, никаких разбойников не было. Теперь же все было наоборот: слух о победе разнесся еще до того, как она была одержана.
– Мы уже давно ничего не знаем о Пьере, – сказала я Франсуа в следующий понедельник, как только мы проснулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52