– А как быть с теми священниками, которые присягнули Конституции? – спросил Франсуа.
– П-пусть присягают сколько им угодно, – ответил мой брат, – мы все равно их не допустим. Но на всякий случай соберем отряды Национальной гвардии, пройдемся по всем приходам и обеспечим, чтобы каждый избиратель эту присягу принес.
В одно из воскресений – как мне помнится, это было последнее воскресенье накануне выборов – национальные гвардейцы из Плесси-Дорен и нескольких соседних приходов собрались на нашем заводском дворе. Большой отряд, численностью около восьмидесяти человек, под началом Андре Делаланда, которого Мишель к тому времени сделал командиром, отправился в путь с целью заставить каждого будущего избирателя принести присягу Конституции.
Ни один приход, ни одна коммуна не осмелились противиться этому насилию, хотя отдельные протесты были: находились смельчаки, которые говорили, что Национальная гвардия не имеет права силой заставлять верноподданного гражданина приносить присягу.
– Ч-черта с два они верноподданные, – говорил Мишель. – Вот начнем считать голоса, тогда и увидим, кто верноподданный, а кто нет.
Открытое собрание, посвященное выборам, состоялось в церкви в Голле двадцать шестого августа. Мне позволили на нем присутствовать, но я все-таки старалась держаться в тени. Беспорядки начались с первой же минуты.
Председательствовать на собрании предложили мсье Монлиберу, мэру Голля, которому эта честь принадлежала по возрасту и занимаемому положению. Однако это вызвало громкий протест со стороны моих мужчин – Мишеля и Франсуа.
– Он аристократ! – кричал Франсуа. – Он не имеет права здесь находиться.
– Вот т-такие как он, – вторил ему Мишель, – д-довели страну до ее теперешнего положения. Он уже один раз изменил своим убеждениям, сменил шкуру. Что мешает ему сделать это еще раз?
Недостаток Мишеля – его заикание – очень мешал ему на таких собраниях, причем он отнюдь не отличался самообладанием – шепот и смешки, которые раздавались в разных концах церкви, выводили его из себя. Меня сразу же бросило в жар от стыда, тем более что в этот момент из ризницы вышел кюре Голля в сопровождении своих коллег из Уаньи и Сент-Ажиля. Мишель и Франсуа стали махать над головой какими-то документами и кричать: «Здесь не место священникам!.. Пусть они убираются… здесь им не место…»
Голльский кюре, человек, судя по всему, довольно мягкий, стоял на ступеньках алтаря.
– Те представители духовного сословия, которые принесли присягу, имеют полное право находиться на собрании, – отвечал он.
– Нам здесь не нужны болваны вроде тебя, – орал Мишель, – убирайся отсюда вон, иди и жри свой суп.
На секунду все смолкли, словно объятые ужасом. Затем снова поднялся крик.
Люди старшего поколения стали возражать, тогда как молодые орали, выкрикивали язвительные замечания, и буквально через несколько минут все три священника с достоинством удалились, несомненно опасаясь того, что их присутствие может привести к насильственным действиям.
От стыда у меня пылали щеки, мне так хотелось, чтобы Мишель и Франсуа перестали бесноваться. Наконец председателем вместо мэра был назначен некий мсье Виллет, который и занял председательское место, обратившись с упреком к «некоторым из присутствующих, которые изгнали с настоящего собрания добрых патриотов».
– Нет такого закона, который запрещал бы присягнувшим Конституции священникам принимать участие в выборах, – объявил он, – равно как и тем, кто прежде принадлежал к аристократии.
Его слова были встречены приветственными криками с одной стороны и протестами, вернее, свистом со стороны моих мужчин и их сторонников. Однако с помощью прямого голосования (путем поднятия руки) собрание высказалось за изгнание бывших аристократов, и мэр Монлибер с сыном и еще несколькими «бывшими» были вынуждены покинуть церковь.
После этого все шло спокойно до того момента, пока избиратели не начали опускать в принесенную урну бюллетени, на которых каждый из них должен был написать свое имя. Виллет, председательствовавший на собрании, только вознамерился отнести урну к поверщикам, которые должны были подсчитывать голоса, когда я увидела, как Мишель подтолкнул локтем моего мужа. Франсуа вскочил на ноги и выхватил урну у председателя.
– Ваши функции на этом оканчиваются! – кричал он. – Подсчет бюллетеней не входит в обязанности председателя. Этим занимаются поверщики.
Он тут же отнес урну в ризницу, где ожидали поверщики – все до одного члены Национальной гвардии, – и я задавала себе вопрос, сколько бюллетеней побывает в руках брата и мужа, прежде чем они поступят к поверщикам. Я сидела молча, потрясенная тем, что увидела. Слова «свобода, равенство и братство» были так далеки от того, что здесь происходило. Никто не протестовал. Даже председатель Виллет, ошеломленный и недоумевающий, сидел не шевелясь.
Они заслуживают такого обращения, говорила я себе, чтобы успокоить свою совесть. Ведь половина избирателей не умеют ни читать, ни писать, и нужно, чтобы кто-то подумал за них, помог им принять решение.
Муж вернулся и сел рядом с Мишелем. Они посоветовались, и затем Франсуа окликнул Анри Дарланжа из прихода Гран-Борд и велел ему подойти. Послышалось шарканье ног, и перед ними стал по стойке смирно испуганный человек.
– У нас есть сведения, – сказал мой муж, – что ты прячешь у себя в доме двух бывших аристократов, у которых нет паспортов, зато есть оружие.
– В этом нет ни слова правды, – отвечал Дарланж, который баллотировался в выборщики. – Пожалуйста, вы можете обыскать весь мой дом и даже весь приход.
Мишель и Франсуа снова посоветовались и после этого потребовали, чтобы мэр города Голля мсье Монлибер снова предстал перед собранием. Я отлично понимала, что приказания отдает Мишель, тогда как мой муж исполняет при нем всего лишь роль рупора.
– Гражданин мэр, – обратился к нему Франсуа, – вы слышали, что этот человек, Анри Дарланж, отрицает наличие в его доме посторонних людей и спрятанного оружия. Как генерал-адъютант Национальной гвардии, Мишель Бюссон-Шалуар приказывает вам немедленно отправиться в Гран-Борд и произвести обыск у него в доме. Работа настоящего заседания не может продолжаться, пока это не будет сделано.
Едва он кончил говорить, как двери распахнулись и в церковь вступил большой отряд Национальной гвардии, около шестидесяти человек, состоявший исключительно из рабочих Шен-Бидо.
Я начинала понимать, что задумали мои мужчины. На всех выборщиков, придерживавшихся умеренных взглядов, должно быть брошено подозрение – неважно, справедливое или нет. Если человек будет запятнан, никто уже не осмелится за него голосовать. Таким образом будет расчищен путь для прогрессистов.
– По какому праву… – начал мэр, однако Мишель, встав со своего места и подойдя к Анри Дарланжу, перебил его.
– П-по праву сильного, – отрезал он. – Следуйте за гвардией. – А потом, обращаясь к Дарланжу, велел: – Давай свои ключи.
Ключи были ему вручены без единого слова. Франсуа четким голосом отдал команду и вот Мишель, Франсуа, мэр и между ними Дарланж вышли из церкви под эскортом национальных гвардейцев.
Собрание в смущении разошлось. Будущие выборщики стояли на месте, не зная, что им делать, в большинстве своем слишком испуганные, чтобы что-нибудь предпринять. Я видела, как возле церкви одна женщина бросилась к своему мужу и спрашивала его, обливаясь слезами, не посадят ли их в тюрьму.
Я пошла в мэрию и села там, не зная, что делать, и ожидая дальнейшего развития событий. Возле мэрии стояли часовые, наши же рабочие, одетые в форму. Никто из жителей Голля не смел к ним приблизиться.
Наконец процессия возвратилась. У Анри Дарланжа руки были связаны за спиной, так же как и у двух других, – это, по-видимому, были его гости или постояльцы, которые были еще более испуганы, чем он сам.
Тут же было организовано разбирательство, и мэра заставили допрашивать арестованных. Было совершенно очевидно, даже мне, не имеющей ни малейшего понятия о законах, что ни один из этих людей не сделал ничего плохого. Оружия в доме не обнаружили. Эти люди не имели никакого отношения к аристократам. Мсье Виллет, который председательствовал на собрании в церкви, выступил в их защиту.
– Если вы находитесь в сговоре с этими людьми, – сказал Мишель, – имейте мужество п-признаться в этом или замолчите.
Судя по жестам и тону, я боялась, что может случиться самое худшее, что этих несчастных выведут на улицу и повесят. Они тоже этого боялись. Это было видно по их глазам. Потом Мишель позвал Андре Делаланда, одного из командиров гвардии.
– Возьми этих людей под стражу, – приказал он, – и проследи, чтобы они были доставлены в Мондубло и завтра же утром переданы соответствующим властям.
Андре отдал честь. Несчастных вывели из мэрии на улицу.
– Вот и все, – объявил Мишель. – Больше никаких вопросов. Собрание в церкви будет продолжено завтра утром.
Мэр Монлибер, председатель Виллет и другие официальные лица вышли из мэрии без единого слова протеста. Только тогда брат подмигнул Франсуа.
– Поверщики заперты в церкви, – сказал он, – а ключ находится у меня. Предлагаю отправиться туда и посмотреть, правильно ли они считают голоса.
В тот вечер я возвратилась в Шен-Бидо одна, если не считать шести национальных гвардейцев, которых отрядили в качестве моего эскорта. И первичные выборы в кантоне Голль, которые состоялись на следующий день, прошли без меня. Вся процедура, как мне потом рассказывали, проходила достаточно гладко, до тех пор пока кто-то из официальных лиц не высказал жалобу в связи с событиями, происшедшими накануне, после чего этому человеку дали понять, что, если он и дальше будет продолжать мутить воду, рабочие из Шен-Бидо с большим удовольствием разделаются с ним по-своему. После этого он замолчал.
Меня нисколько не удивило, что, когда выборы были закончены, от департамента Голль были избраны мой брат и мой муж. Какие бы чувства ни испытывала при этом я сама, было ясно одно: политика запугивания принесла свои плоды. «Судьба нации, – говорил мой деверь Жак Дюваль, – зависит от того, кто будет избран в качестве депутатов». От Луар-и-Шер прошли одни только прогрессисты. Среди них не было ни одного умеренного.
Падение Вердена второго сентября привело всю страну в состояние тревоги. Если враг продвинется хотя бы на один шаг, мы готовы дать ему отпор. Я, по крайней мере, готова была сражаться на нашем заводском дворе бок о бок с мужчинами.
«Опасность надвигается, – писал нам Жак Дюваль из Парижа. – Здесь у нас в столице бьют в набат. То же самое нужно делать повсюду, во всех департаментах Франции, чтобы каждый гражданин встал на ее защиту».
В тот самый день, когда он писал это письмо, толпа парижан ворвалась в тюрьмы, и более тысячи двухсот арестованных были убиты. Мы так никогда и не узнали, кто был в этом повинен. В качестве причины, оправдывающей это деяние, называлась всеобщая паника. Выл пущен слух, который моментально распространился от одного к другому, что аристократы, находящиеся в тюрьмах, имеют оружие и только ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу и расправиться с жителями Парижа. Снова на сцене появились «разбойники» восемьдесят девятого года.
Двадцатого сентября прусские и австрийские войска потерпели поражение при Аальми, и через несколько дней Верден снова был взят нашими солдатами. Народная армия отозвалась на призыв.
Новое Собрание – Национальный Конвент – собралось в первый раз двадцать первого сентября. На стекловарне в Шен-Бидо мы повесили трехцветное знамя, а наши рабочие в форме Национальной гвардии пели новую песню-марш, которая пришла на смену «?a ira», она называлась «Марсельеза».
В тот вечер за ужином в господском доме мы с Франсуа и Мишелем достали драгоценные бокалы – точное повторение того, который был сделан двадцать лет тому назад для Людовика XV в шато Ла-Пьер, и выпили за новую республику.
Глава пятнадцатая
«Национальный Конвент объявляет Луи Капета, последнего короля Франции, виновным в заговоре против свободы нации и в попытке нанести урон благополучию и безопасности государства.
Национальный Конвент приговаривает Луи Капета к смертной казни».
В январе девяносто третьего года не было ни одного дома во всей стране, где не обсуждали бы это событие, либо защищая короля, либо, наоборот, осуждая его. Робеспьер сформулировал этот вопрос со свойственной ему ясностью, заявив в одном из своих выступлений в Конвенте в декабре этого года: «Если король невиновен, значит, виновны те, кто лишил его трона».
Двух мнений здесь быть не могло. Либо то, что король был свергнут с престола за оказание помощи иностранным державам против своей собственной страны, было верно, либо это было неверно. Если верно, значит, монарх виновен в измене и должен понести наказание. А если неверно, то нужно распустить Национальный Конвент, извиниться перед королем и капитулировать перед противником.
– Против логики Робеспьера спорить невозможно, – говорил мой брат Пьер. – Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если король будет оправдан, это равносильно признанию, что не следовало провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.
– Да п-при чем тут логика? – отозвался Мишель. – Людовик предатель, это и без того известно. Стоит Конвенту п-проявить хоть малейшую слабость, и все аристократы, все священники начнут радостно потирать руки. Всех их надо отправить на гильотину, всех до единого.
– А почему нельзя просто выслать королевскую фамилию из Франции? – спросила я.
Оба моих брата дружно застонали, к ним присоединился и Франсуа.
– Выслать?! – воскликнул Пьер. – И допустить, чтобы они использовали свое влияние для получения помощи? Представь себе, например, что королева находится в Австрии! Нет, пожизненное заключение, вот что нужно. Это единственно возможное решение.
Мишель сделал выразительный жест, направив большой палец в землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52