раздавались хриплые голоса лодочников. Здесь я могла не стесняться деревенского вида моего брата. В этой части Парижа не было ни одного человека, перед которым нужно было стыдиться. Всюду были нищие, и если бы я позволила Мишелю подавать каждому из них, у нас не осталось бы денег, чтобы заплатить за постой в гостинице.
– Если Б-бастилию разгромили такие вот люди, – заметил Мишель, – их никак нельзя осуждать. Будь я в это время там, я бы заодно разрушил и Т-тюильри.
Ему хотелось посмотреть то место, где стояла Бастилия, и мы, расспрашивая, как туда пройти, оказались наконец на площади и смотрели на каменные глыбы и груды обломков, которые прежде были крепостью. На развалинах работали группы рабочих с кирками и ломами.
– Какой это б-был день, – мечтательно проговорил Мишель. – Чего бы я ни д-дал, чтобы находиться среди тех, кто там сражался.
А я совсем не была уверена, что мне этого хочется. Ревельонский бунт и дикие крики перед Сен-Винсентским аббатством рассказали мне все, что мне хотелось бы знать о мятежах и бунтах.
Время уже перевалило за полдень, оба мы устали и проголодались. Как люди, не привыкшие к большому городу, мы зашли слишком далеко и не представляли себе, где находимся. «Шеваль Руж» могла быть на востоке, на западе, далеко от нас или в двух шагах – мы не имели ни малейшего представления, где именно. Нам попалось маленькое кафе, не так чтобы очень привлекательное и не слишком чистое, но мы тем не менее там пообедали, и даже неплохо. Мальчик, который подавал нам еду, сообщил Мишелю, что это место называется Фобур Сент-Антуан. Тут я вспомнила, что лаборатория Робера находится где-то поблизости. Когда мы кончили есть, я спросила, как найти улицу Траверсьер, и мальчик показал мне пальцем. Она была всего в пяти минутах ходьбы.
Мы с Мишелем обсудили, что делать дальше, и решили отправиться в лабораторию – номер дома я знала – и посмотреть, не там ли Робер. Я велела Мишелю подождать меня на улице, мне хотелось сначала поговорить с Робером наедине.
Улица Траверсьер казалась бесконечной, там были сплошь лавки и склады, и я была рада обществу Мишеля. Там, кроме всего прочего, было довольно много рабочих, провожавших нас любопытными взглядами, и возчиков, которые погоняли измученных лошадей, запряженных в тяжело нагруженные телеги, осыпая несчастных животных ругательствами.
– Н-не могу я этого понять, – вдруг сказал Мишель. – Почему он не остался в Брюлоннери? Чего ему там не хватало? Он похож на Исава – продал свое первородство за чечевичную похлебку. Ну скажи на милость, чего он добился, живя такой жизнью? Разве стоило ради этого бросать все, что у него было?
Брат указал на черно-серые дома, на сточную канаву, которая текла посередине мостовой, на грубого возчика, нещадно хлеставшего своих лошадей.
– Ничего, – ответила я, – если не считать права называться парижанином. Для нас это не имеет значения, а для него имеет.
Наконец мы дошли до номера сто сорок четыре. Высокий сырой дом с примыкающим к нему двориком. Я сделала Мишелю знак подождать, пересекла дворик и стала читать фамилии, нацарапанные на входной двери. Наконец мне удалось разобрать выцветшие буквы, составляющие фамилию Бюссон, и стрелку, указывающую в сторону подвала. Я ощупью спустилась по лестнице в уставленный ящиками коридор, ведущий в большую пустую комнату, в центре которой находилась печь, – это, должно быть, и была лаборатория. Пол в комнате был покрыт пылью и завален мусором; там, похоже, не подметали несколько недель.
Из маленькой комнатки, расположенной по соседству, доносились звуки голосов и стук молотка, поскольку дверь в нее была полуоткрыта. Пройдя по замусоренному полу к дверям, я увидела брата, он сидел за столом, заваленным бумагами, которые находились в полном беспорядке. Возле него на коленях стоял рабочий, забивавший гвоздями крышку какого-то ящика. Робер поднял голову как раз в тот момент, когда я входила в дверь, и на какое-то мгновение на его лице появилось выражение удивления и страха, словно у животного, попавшего в ловушку. Однако он быстро оправился и поднялся мне навстречу.
– Софи! – воскликнул он. – Почему, скажи на милость, ты не известила меня, что находишься в Париже?
Он обнял меня и поцеловал, велев рабочему оставить свое дело и выйти из комнаты.
– Как давно ты здесь и как тебе удалось найти этот дом? Прошу прощения за беспорядок, я продаю лабораторию, как ты понимаешь.
Он обвел рукой комнату и пожал плечами, тихо засмеявшись, и у меня создалось впечатление, что он извиняется не за беспорядок, а за то, какими жалкими оказались его владения. Слова «моя лаборатория», которые он произносил в прошлом, вызывали в моем воображении великолепное обширное помещение, хорошо оборудованное и содержащееся в полном порядке, – отнюдь не этот Мрачный подвал, где окна были расположены под самым потолком и все равно не достигали уровня улицы.
– Я приехала вчера, – сообщила я ему. – Остановилась в гостинице «Шеваль Руж». А утром заходила в лавку в Пале-Рояле.
Брат сделал глубокий вдох, некоторое время смотрел на меня, а потом внезапно расхохотался.
– Ну и как? – спросил он. – Значит, теперь ты знаешь мой секрет, то есть один из моих секретов. Что ты о ней думаешь?
– Очень хорошенькая, – ответила я, – и очень молодая.
Робер улыбнулся.
– Двадцать два года, – сказал он. – Прямо из приюта в Севре. Понятия не имеет о том, что такое жизнь, не умеет даже подписать свое имя. Впрочем, я узнал от людей, которые работают в приюте, все, что касается ее родителей. Здесь совершенно нечего стыдиться. Она родилась в Дудене, отец ее был торговцем, не особенно крупным, а мать – племянница знаменитого Жана Барта, капитана пиратского судна. В ее жилах течет хорошая кровь.
Теперь настал мой черед улыбнуться. Неужели он действительно думает, что меня занимает ее происхождение? Если девушка ему нравится и он решил на ней жениться, вот и отлично, все остальное значения не имеет.
– Ты знаешь о ее семье значительно больше, чем она о твоей, – заметила я. – Я и не подозревала, что у тебя есть брат, которому принадлежит замок между Ле-Маном и Анжером.
На какой-то миг Робер смутился, но потом снова рассмеялся, вытер пыль с одного из стульев и заставил меня сесть.
– Да ладно, – сказал он. – Она ведь решительно ничего не понимает, и это так интересно. Мне кажется, что моя любовь доставляет ей еще больше удовольствия, оттого что она считает меня важной персоной, дворянином, которого преследует злая судьба. Стеклодув на грани банкротства это ведь не такое уж ценное приобретение. Зачем лишать молодую девицу иллюзий?
Я оглядела комнату и еще раз отметила разбросанные бумаги и общий беспорядок.
– Значит, это правда? – спросила я. – Ты снова до этого дошел?
Брат кивнул головой.
– Я оставил доверенность на ведение дел одному своему другу, – сказал он, – стряпчему старого парламента. Его зовут мсье Мушо де Бельмон. Он разделается со всеми моими кредиторами, проследит за продажей лаборатории и лавки, и, если удастся что-нибудь спасти, в чем я сомневаюсь, то положит деньги в Ле-Манский банк на имя Пьера. Во всяком случае, он напишет Пьеру после моего отъезда, сообщив ему все обстоятельства, слишком запутанные для того, чтобы я сейчас мог тебе их объяснить.
Я смотрела на него, ничего не понимая. Он же делал вид, что поглощен разборкой бумаг.
– Отъезда? – спросила я. – Какого отъезда? Куда ты уезжаешь?
– В Лондон, – ответил он после минутной паузы. – Я эмигрирую. Покидаю страну. Здесь мне больше делать нечего. А там нужны гравировщики по хрусталю. Меня ожидает место у одного из самых крупных стеклоделов в Лондоне.
Я была потрясена. Я думала, что брат уезжает из Парижа в Нормандию, где было несколько стеклозаводов, или даже, что он возвращается в наши края, где его знают и уважают. Но я не могла себе представить, что он бежит из страны, эмигрирует, словно какой-нибудь трусливый аристократ, который не может примириться с новым режимом…
– Не делай этого, Робер, – сказала я. – Умоляю тебя, не делай этого.
– А почему, собственно говоря? – резко спросит брат. Он сердито дернул рукой, смахнув со стола бумаги на пол. – Что меня здесь держит? Только долги, долги и долги, а потом наверняка и тюрьма. В Англии я начну новую жизнь, никто не будет задавать мне вопросов, а молодая жена придаст мне мужества. Все уже решено, и никто не заставит меня отказаться от принятого решения.
Я поняла, что мне не удастся ни в чем его переубедить.
– Робер, – ласково сказала я. – Со мной приехал Мишель. Он дожидается на улице.
– Мишель? – Снова в глазах Робера мелькнуло выражение животного, попавшего в капкан. – Он был с тобой в Пале-Рояле? – спросил Робер.
– Нет, я ходила туда одна. Я ничего не сказала ему о том, что ты снова женился.
– Это как раз меня не очень беспокоит. Это он поймет. А вот мой отъезд… – Робер помолчал, глядя прямо перед собой. – Пьер пустился бы в бесконечные споры, но он, по крайней мере, способен видеть две стороны вопроса. А Мишель это другое дело. Он фанатик.
Я снова приуныла. С моей стороны было ошибкой взять с собой Мишеля. Если бы я только знала о намерении Робера оставить страну, я бы никогда этого не сделала. Дело в том, что мой старший брат нашел верное слово. Мишель никогда этого не поймет. Он действительно фанатик.
– Все равно придется ему сказать, пойду позову его.
Робер прошел через комнату к окну и крикнул:
– Мишель, иди сюда, негодяй ты этакий. Мишель!
Я увидела, как в окне у нас над головой показались ноги брата и задержались там на мгновение. Потом он что-то крикнул в ответ, и ноги исчезли. Робер прошел в лабораторию, вскоре я услышала, как они здороваются друг с другом, услышала их смех, и братья вошли в комнатку вместе, держась за руки.
– Ну что же, признаюсь, вы загнали меня в мою собственную нору, словно барсука, – говорил Робер. – Как видите, у меня не осталось никакого оборудования. Все пусто. А ведь раньше здесь делались большие дела, я неплохо здесь потрудился.
Я видела по обескураженному лицу Мишеля, что его, так же как и меня, поразило то обстоятельство, что Робер, его обожаемый старший брат, работает в этом жалком подвале.
– Конечно, я в этом уверен, – вежливо сказал он. – Всякое помещение будет иметь жалкий вид, когда в нем ничего нет и печь погашена.
Для того чтобы избежать разговоров на эту тему. Робер наклонился и поднял с полу какой-то пакет.
– Впрочем, кое-что удалось сохранить, – сказал он, разворачивая сверток и торжественно ставя его на стол. – Наш знаменитый кубок.
Это был бокал с королевскими лилиями, изготовленный в Ла-Пьере для Людовика XV почти двадцать лет тому назад.
– Я уже снимал с него копии и собираюсь делать это снова, – сказал Робер. – Там, куда я уезжаю, бокал с таким символом можно будет продавать за двойную цену.
– А куда ты уезжаешь? – спросил Мишель.
Мне стало жарко, я почувствовала, что приближается гроза. Робер взглянул на меня в притворном смущении.
– Скажи ему, что ты узнала сегодня в лавке, – велел он мне.
– Робер снова женился, – сказала я. – Я не хотела тебе говорить, не получив его разрешения.
Теплая улыбка осветила лицо Мишеля, он подошел и хлопнул брата по плечу.
– Я очень рад, – сказал он. – Это лучшее, что т-ты мог сделать. С-софи просто дурочка, что сразу мне не сказала. Кто она?
Робер начал рассказывать о сиротском приюте, и Мишель одобрительно закивал головой.
– П-похоже, она красавица, – сказал он, – и ничего о себе не воображает. Я так и знал, что ты женишься, но боялся, что выберешь себе какую-нибудь высокомерную девицу с аристократическими предрассудками. Так как же ты собираешься дальше жить, если ты продал лавку и это заведение?
– В том то и дело, – сказал Робер. – Я вынужден оставить Париж. Я уже объяснил Софи: меня преследуют кредиторы, и мне совсем не улыбается перспектива снова угодить в Ла-Форс.
Брат снова замолчал, и я видела, что он обдумывает, как бы смягчить удар, который он собирается нанести.
– П-приветствую твое желание уехать из Парижа, – сказал Мишель. – Просто не могу понять, как ты до сих пор мог выносить этот город. Возвращайся к нам, старина. Если не в Шен-Бидо, то по крайней мере устройся где-нибудь недалеко оттуда. Послушай, ведь можно, наверное, как-нибудь договориться с нынешним хозяином Ла-Пьера. Все сейчас переходит из рук в руки. Аристократы перепуганы насмерть, они бегут из страны как крысы, и поэтому повсюду открываются великолепные возможности. Мы найдем тебе что-нибудь, т-ты не беспокойся. Забудь про свои долги.
– Все это бесполезно, – перебил его Робер. – Слишком поздно.
– Чепуха, – настаивал Мишель, – ничуть не поздно. Я знаю, что последние несколько месяцев в делах был застой, но теперь положение с каждым днем исправляется. Всех нас ждет великолепное будущее.
– Нет, – отвечал Робер. – Франция погибла. Мишель с недоумением посмотрел на брата.
Было такое впечатление, что он не расслышал, что тот сказал.
– Во всяком случае, таково мое мнение, – сказал Робер, – и поэтому я уезжаю. Эмигрирую. Я везу свою молодую жену в Лондон. Там нужны гравировщики по хрусталю, и, как я говорил Софи, меня уже ждет работа. Там у меня есть друзья, они все это устроили.
Воцарилось тягостное молчание. На Мишеля больно было смотреть. Лицо его побелело, брови, казавшиеся на этом фоне черными как уголь, сошлись над переносицей, образовав прямую линию, совсем так же, как это бывало у отца.
– Друзья, – сказал Мишель. – Ты хочешь сказать: предатели.
Робер улыбнулся и сделал шаг к брату.
– Ну, успокойся, – сказал он. – Не торопись с выводами. Просто я не особенно верю в то, что может сделать нынешнее Собрание для торговли и промышленности, да и вообще. Эти последние месяцы в Париже многому меня научили. Очень приятно быть патриотом, но человек должен думать и о собственном будущем. А при существующем положении вещей для меня во Франции будущего нет. Поэтому я уезжаю.
Когда Робер обанкротился – это было в год смерти нашего отца, – Мишеля не было дома, он находился в Берри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52