Марк кивнул со всей серьезностью.
– И от того, насколько быстро ее удалили, – добавил он и замолчал, не решаясь задать вопрос. За прошедшие полчаса печаль девушки улетучилась, уступив место удивлению и любопытству. Но теперь она заговорила о последствиях, и они вернулись к началу – к трагической истории ее подруги. – Как сейчас чувствует себя Эллисон?
– Эллисон чувствует себя прекрасно, – подчеркнуто резко ответила Уинтер. Потом ее голос, немного смягчившись, сочувственно дрогнул, когда она вспомнила о разбившихся вдребезги мечтах подруги. – Естественно, она никогда больше не будет прыгать через препятствия, никогда не станет олимпийской чемпионкой. Это было бы слишком опасно. У Эллисон нарушилась способность точно определять расстояние, а из-за других травм – сломанные тазовые кости, поврежденные нервы – она теперь не такая сильная, как раньше.
Марк понимающе кивнул. Эллисон очень повезло, что она вообще осталась жива, не говоря уж о том, что она прекрасно себя чувствует.
– Ее выздоровление было чудом. Первые несколько недель врачи даже не были уверены, что она выживет. – Уинтер подумала, что неизвестно, какова в этом чуде доля медицины, а какова – невероятной воли ее подруги, живой и борющейся внутри неподвижного тела. – Но она таки выкарабкалась, а затем потянулись месяцы восстановления. Эллисон пропустила год в университете. Ей пришлось заново учиться читать, писать, ходить и говорить.
– Но сейчас она все это делает?
– О да. Она чуть прихрамывает из-за перелома тазовых костей. Иногда я спрашиваю себя, не мучают ли ее боли, – тихо заметила Уинтер. Эллисон никогда об этом не говорила. – Какое-то время мы о чем-нибудь говорили с Эллисон, а через пять минут она уже не могла это вспомнить.
– Она не могла формировать новые воспоминания, – сказал Марк.
– Не могла формировать новые воспоминания, – задумчиво повторила Уинтер. – Это медицинское определение?
– Да.
«О чем она думает? – терялся в догадках Марк, следя за тем, как фиалковые глаза посерьезнели еще больше. – О том, как ужасно забыть любое мгновение своей жизни, едва оно пройдет, и никогда не создать новых воспоминаний? Или она думает совсем о другом – о том, что лучше забывать, чем помнить?»
– Но теперь она может? – помолчав, спросил Марк. Он надеялся снова вызвать искру, заговорив о чудесном выздоровлении Эллисон. – Сейчас Эллисон снова способна формировать новые воспоминания?
– Да. Сейчас она чувствует себя прекрасно. – Уинтер хотела было о чем-то спросить, но вместо этого, прихватив нижнюю губу зубами и покусывая ее, стала взвешивать «за» и «против».
– Спрашивайте, – мягко поощрил Марк.
Он догадался, что, сделав полный круг, они вернулись к началу, к тому, чем были вызваны эти поиски. К вопросу, все еще остававшемуся без ответа.
По всей видимости, она беспокоилась не о прогнозе – всегда ли ее подруга будет чувствовать себя хорошо? И не являлась адвокатом, добывающим сведения о качестве медицинской помощи, – сможет ли мой клиент подать в суд? Ответы на эти вопросы она знала. Эллисон чувствует себя прекрасно.
Здесь что-то другое.
– Вам это покажется глупостью…
– Не страшно.
– До несчастного случая Эллисон не обладала ни чувством цвета, ни чувством стиля или композиции. Совершенно. – Уинтер помолчала, потом предложила Марку: – Представьте себе Ирландию. Первое, что придет в голову.
– Готово.
– Ну и что вы видите?
– Зеленое…
– Отлично. Зеленые глаза, светлая кожа, веснушки, длинная грива золотисто-рыжих волос. Это Эллисон. Родилась в США, но корни ее чисто ирландские. Так вот, до несчастного случая она носила одежду цвета фуксии, ярко-красную, пунцовую или пурпурную, даже не представляя, насколько она убийственна для ее внешности.
Уинтер употребила слово «убийственна», но за ним стояли не раздражение или злость, а лишь обожание и теплота.
– До несчастного случая, – продолжала Уинтер, – у Эллисон был округлый и четкий почерк. А ее рисунки – Эллисон все время что-нибудь рисовала, зачастую машинально – были примитивны и казались детскими. Вы знали, что это лошади – что еще могла рисовать Эллисон? – но это была только догадка. А если бы вы не знали Эллисон, то ни за что бы не поняли.
– А теперь?
– Теперь? Теперь у нее элегантный и красивый почерк. Ее рисунки вполне можно было бы продавать. И у нее удивительное чувство цвета, стиля и композиции. Между прочим, две недели назад она окончила этот университет, ее специализацией стал дизайн, и она собирается работать дизайнером в «Элегансе», том самом, который занимается интерьерами и находится в Беверли-Хиллз. – Уинтер потянула широкую травинку и тихо спросила: – И что вы думаете? Это может иметь отношение к травме головы? Или…
– Или?
– …Или это чудо? Может быть, новый невероятный талант – это божественный дар взамен того, что был у нее отнят?
Марк посмотрел в фиалковые глаза, смягченные надеждой. Ей хотелось верить в чудо. Ей хотелось верить в божественную волшебную палочку, которая с легкостью могла превратить трагедию в радость, прогнать прочь печаль, создать новые чудесные воспоминания.
Марк желал бы знать, каких чудес она ждет для себя самой, какие боль и печаль надо превратить в радость.
– Это кажется чудом, – спокойно ответил он. – Волшебная, чудесная целительная способность мозга, которую пока не в состоянии объяснить современная наука.
Уинтер хотела что-то сказать, но ее прервал удар колокола на соседней колокольне. Девушка слушала, молча считая про себя удары, отмечающие наступивший час. Осознав, она расширила глаза.
– Восемь часов! Мне надо идти.
Уинтер быстро поднялась, Марк тоже. Наверное, она опоздала на свидание, но Марку пришли на ум более чарующие образы: кареты, превращающиеся в тыквы, и белые кони, становящиеся мышами.
– Не хотите как-нибудь погулять? – спросил Марк, повинуясь импульсу и торопясь сказать, прежде чем она исчезнет навсегда.
– О!
Вопрос застал Уинтер врасплох. Он настолько не вязался с их разговором! Обычно так свидания не назначают, она не сделала ничего, чтобы это случилось. Она не флиртовала, не дразнила, не играла. Ее глаза не соблазняли, она не надувала губки, в ее голосе не звучали провоцирующие модуляции.
– Хорошо, – наконец неуверенно проронила она. – Не знаю, не знаю…
– В субботу? Пообедаем? Сходим в кино? – мягко наступал Марк, чувствуя ее нерешительность, боясь, как бы она не передумала.
– Неплохая программа.
Мозг Уинтер лихорадочно работал, пока она пыталась переключиться на знакомую ей роль искусительницы. Она отшлифовала эту роль, с каждым новым выступлением делая ее все более безупречной, а та давалась ей все легче и легче… до этого момента. Она пыталась мягко промурлыкать в ответ, но слова пришли быстрее, чем нужный тон. Уинтер услышала свой голос, прозвучавший серьезно, как будто она спрашивает юношу о нейрохирургии:
– В субботу я иду на свадьбу. Хотите пойти со мной?
– Да. В котором часу за вами заехать?
– Церемония назначена на четыре. Значит, в три пятнадцать. – Уинтер дала ему адрес на Холман-авеню, и Марк записал его на полях тетради. – Да, еще, это свадьба в саду.
– Понятно. Кстати, меня зовут Марк. Марк Стивенс.
– А меня Уинтер. Уинтер Карлайл.
Потом она ушла, а Марк остался во власти образов. Грациозная газель исчезает в просторах саванны… зыбкий, неясный мираж в жаркой пустыне… серьезные фиалковые глаза и ожидание чуда… Золушка в полночь…
Образы преследовали Марка на протяжении двух дней. И вот теперь он пришел по адресу, который она ему дала.
Адрес – хрустальная туфелька, оставленная Золушкой перед тем, как скрыться. Адрес мог принадлежать, а мог и не принадлежать Уинтер Карлайл, кем бы она ни была, если вообще существовала.
Марк поставил свой автомобиль позади серо-голубого «мерседеса-спортс-купе». Направляясь ко входу в здание, Марк испытывал смесь радостного ожидания и дурных предчувствий. Он надеялся, что эта девушка – не призрак, но даже если и так, ему не хотелось, чтобы этот сон кончался.
Марк изучил список фамилий, висевший рядом с интеркомом, и обнаружил У. Карлайл рядом с номером 317. Нажав кнопку, он почувствовал, что радостные ожидания вытесняют дурные предчувствия и набирают силу, беспрепятственно захватывая все его существо.
– Марк?
– Привет.
– Спускаюсь.
Уинтер бросила в зеркало последний критический взгляд, недоумевая, почему она так нервничает. Потому что…
Потому что последние два дня она без конца мысленно проигрывала ту сцену. Она едва решилась заговорить с ним. Он был слишком погружен в свои занятия, слишком сосредоточен, и только иногда на губах его появлялась слабая улыбка. Он и не подозревал, что она находится рядом, наблюдает за ним, завидуя той очевидной радости, какую он испытывал от своих занятий. Он был счастлив, как была счастлива Эллисон, когда ездила верхом, он делал то, что ему нравилось, отдавался этому полностью, занимался любимым делом.
Что бы это ни было, от этого у нее быстрее билось сердце. Уинтер только потом в полной мере ощутила воздействие на себя этого человека. Потом она вспомнила темные кудрявые волосы, приятное лицо и сильные красивые руки. Вспомнила низкий чарующий голос, чувственную улыбку и заинтересованные голубые глаза, которые заставили ее задать вопрос о чуде. У него действительно такие светло-голубые глаза? Того же оттенка, что и самые лучшие сапфиры в серьгах, которые на ней сейчас?
Или просто ее память сыграла с ней шутку?
Уинтер вздохнула. Он мужчина, сказала она своему неистово бьющемуся сердцу, спускаясь в лифте на первый этаж. Как любой другой. Полностью в ее власти.
– Здравствуй, Марк.
Нет, память не подвела ее. Его глаза действительно были голубыми. Она все точно запомнила. Забыла только интенсивность цвета.
– Здравствуй, Уинтер.
Она даже еще красивее, чем он запомнил: еще больше фиалок, слоновой кости, бархата.
Марк и Уинтер молча подошли к машине.
– Где этот сад? – спросил Марк, открывая для нее дверцу машины.
– В Охотничьем клубе Бель-Эйр.
– Ясно, – спокойно ответил Марк, однако голова у него закружилась.
Охотничий клуб Бель-Эйр! За этим садом – самым дорогим, предназначенным для избранных, – ухаживали, как ни за каким другим садом в Южной Калифорнии. Каким образом Уинтер связана с Охотничьим клубом Бель-Эйр? Может, и никаким. Может быть, невеста или жених были ее школьными друзьями, а сейчас состоят в клубе.
А если Уинтер и сама – член клуба? Что, если серо-голубой «мерседес-спортс-купе» принадлежит ей? Что, если потрясающие камни у нее в ушах – настоящие сапфиры? Что, если ее облегающее платье цвета лаванды сшито из натурального шелка?
Очень скоро Марк это выяснит. Охотничий клуб Бель-Эйр находится всего в двух милях отсюда, в центре престижного района Бель-Эйр.
Эллисон приехала по адресу на Монтана-авеню ровно в три двадцать. Она решила подождать в машине. Эмили знала, что она здесь, и, без сомнения, лихорадочно одевалась и собирала свое оборудование для этого неожиданного и столь важного приглашения.
Эллисон заметила, как из-за пальм, обрамлявших вход в оштукатуренный дом, появилась молодая женщина, но лишь когда та неуверенно приблизилась к открытому окошку со стороны пассажирского сиденья, Эллисон поняла, что наблюдает за Эмили.
– Вы Эллисон?
– Да. Эмили? Забирайтесь.
– Привет. – Эмили скользнула на сиденье и пристроила свою камеру в ногах на полу. – Я Эмили Руссо.
– А я Эллисон Фитцджеральд. Привет. – Эллисон тепло улыбнулась, успешно спрятав свое удивление под идущей от хорошего воспитания вежливостью и природной добротой.
На Эмили были мешковатые расклешенные джинсы и еще более мешковатая рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани. Рубашка и джинсы были чистые, аккуратно выглаженные, но чтобы ехать в них на социально значимое событие сезона? На самую расточительную свадьбу Бель-Эйр?
Эллисон заметила Эмили, едва та появилась, потому что ее глаз художника привлекло несоответствие увиденного. Одежда Эмили была бесформенной и немодной, словно задуманной для того, чтобы скрывать, но длинные золотистые волосы девушки переливались под лучами солнца, как сияющий маяк, требующий к себе внимания.
Наполовину золото, наполовину грубый хлопок. Наполовину ослепительная, наполовину невзрачная.
И очень встревоженная! Эллисон осознала это, увидев, как Эмили отбросила золотистую прядь с лица. Рука девушки дрожала, светло-серые глаза нерешительно посматривали в сторону Эллисон.
Тот же самый инстинкт, что заставлял Эллисон спасать и выхаживать раненых животных, повелел ей помочь Эмили Руссо. Если бы Эмили не хватало только приличной одежды, затруднений не возникло бы. В пяти кварталах отсюда у Эллисон были платья, дюжины платьев, модных, красивых. Они оказались бы велики Эмили… длинны, но…
Дело не в одежде, решила Эллисон. Не на элегантное шифоновое платье Эллисон неловко переводила взгляд одетая в затрапезный хлопок Эмили. Что-то другое заставляло ее безжалостно кусать нижнюю губу.
– Нам посчастливилось, что вы сегодня свободны, – бодро заметила Эллисон, поворачивая с Двадцатой улицы на бульвар Сан-Висент.
– Надеюсь, что так.
– Вы много фотографировали на свадьбах? – с надеждой спросила Эллисон, гадая, какой последует ответ, и прикидывая, о ком тревожиться – о явно взволнованной Эмили или о всегда взволнованной Мэг.
– Ни разу.
– О! Но вы работаете на Джерома Коула?
– Да, – быстро ответила Эмили, словно это повышало ее квалификацию, словно огромный опыт Джерома в съемке пышных свадеб передавался, как инфекция. – Я работаю на него в течение трех лет – два года на последних курсах Калифорнийского университета и год, прошедший после выпуска.
«Мы одного возраста, – подумала Эллисон. – Ты, я, Уинтер». Как и Эмили, Эллисон и Уинтер закончили бы учебу год, а не две недели назад, если бы только нечто не заставило Смокинга испугаться и свернуть с пути.
– Значит, вы фотограф.
Эллисон просто констатировала факт – твердо, уверенно, безоговорочно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50