Небо расчистилось, стало голубым, местность внизу уже совершенно иная; отстегнувшись и привстав, Петворт видит в иллюминатор высокие горы, холодный мир белоснежных ледяных шапок, где нет ни дорог, ни селений, где пики блестят и сверкают голые камни, безлюдье под стать той пустоте, которая воцарилась в его голове; он снова опускается в кресло и обводит глазами салон.
Остальные пассажиры сидят ровными рядами; Петворт смотрит и осознает их подлинность. На мужчинах тяжелые, натуральные, сильно помятые костюмы, на женщинах широкие, ниже колен, платья, годные в пир, и в мир, и в добрые люди – не та, уже привычная Петворту, одежда к случаю, которую легко надевают и без сожаления снимают. Эти люди говорят мало, но уж если говорят, то напористо, тыча друг в друга пальцами; слова резкие, выговор гортанный. Через проход сидит старик, держа на коленях свеклу; женщина кормит ребенка хлебом. До Петворта постепенно доходит, кого они напоминают – взрослых из его детства, когда мир казался устойчивым, люди – основательными, личности – цельными, реальность – и впрямь реальной, дома стояли нерушимо, браки заключались до гроба, а факт был фактом. Вырастая, понимаешь, что все временно, что внешнее не подогнано под тебя, ощущаешь мир как неустойчивость; однако эти люди, видимо, думают иначе. Петворт поднимает глаза: плотная стюардесса с волосами в носу и крошками от печенья на губах стоит над ним, как строгая мать, и укоризненно смотрит на его пах, будто он, как это вечно случается, нарушил общественные приличия. «Лупи лупи», – говорит стюардесса, указывая на ремень; Петворт пристегивается. Реальность вокруг сгущается, и Петворт решает, что ему нужен факт.
– Английская газета? – спрашивает он.
– А, на, – отвечает стюардесса. – Нет. Только «Пъртыіі Популятш».
– Ладно, – говорит Петворт, радуясь даже иностранному слову. – Я возьму.
– Не по-английски, – отвечает стюардесса. – Вам не понравится.
– Понравится, – говорит Петворт.
– Так нести? – спрашивает стюардесса.
– Да, – отвечает Петворт.
– Тогда принесу, – говорит стюардесса.
«Пъртыіі Популятш» оказывается очень тяжелой – настоящий весомый факт. У нее красная шапка и жирный черный шрифт; очевидно, это орган партии и правительства, поэтому здесь печатают серьезные фотографии людей за столами или под знаменами, в странно застывших позах. Они обмениваются дружескими рукопожатиями или что-то подписывают; это персонажи в историческом мировом смысле. Петворт разворачивает большие жесткие страницы и смотрит на неведомые слова в загадочной последовательности; одни буквы привычные, другие – нет, но все – на незнакомом языке. Нет ни поп-звезд, ни женщин, примечательных исключительно размером груди, только застывшие фотографии и сплошной текст, из которого иногда выскакивает смутно узнаваемое слово. «Массъфин манифустусу» и «экунъмоку» более или менее понятны, но «гньоуі прут» означает меньше, чем ничего: langue без parole Здесь: язык без речи (фр.).

, обозначающее без обозначаемого. От лингвистических затруднений Петворт, как любой из нас, начинает злиться и лезет в карман, ища, что бы пососать.
– На, на, – произносит голос; над ним нависло плотное лицо зеленой стюардессы, из носа у нее торчат волосы. – Ноки роки.
– Пардон? – спрашивает Петворт, пролетая над Плупно, а может быть, над Виглипом.
– Вы корить, – говорит стюардесса.
– Нет, – отвечает Петворт, глядя в газету. – Я никого не корю.
– Та, вы корить, – повторяет стюардесса, выхватывает у него изо рта незажженную сигарету и показывает Петворту. – Корить нельзя.
– Простите, – говорит Петворт.
– Можно только конфетку, – добавляет стюардесса.
У конфетки в дешевом фантике, которую торжественно приносят на маленьком серебряном подносе, оказывается резкий кислый вкус, вкус чужой культуры. Петворт сосет ее и мысленно пытается продраться через плотно упакованную систему иероглифов у него на коленях. Здесь есть сложная грамматика, падежи, склонения и окончания, целая выстроенная вселенная, которая, в свою очередь, выстраивает и упорядочивает вселенную. Без нее мир лишился бы смысла и цели, однако для Петворта она ничего не означает, только существует. Система уже не замкнута – она дала течь. Как любят говорить лингвисты вроде Петворта, информация без контекста становится избыточностью, или шумом.
Слышится шум – самолет выпускает шасси. В иллюминаторы бьет свет – дождевые осадки остались позади, небо сияет голубизной. Рокот моторов становится иным; на переборке загорается лампочка, раздается щелчок, и голос капитана что-то говорит на языке, которого Петворт не знает, без перевода, без приветливости, в суровых красках соцреализма. Плотная зеленая стюардесса подходит и приподнимает газету с колен Петворта. «Лупи лупи?» – спрашивает она. «Та», – отвечает Петворт, гордо демонстрируя пах.
За иллюминатором больше нет снежных пиков; вытягивая шею, Петворт видит зубчатую чашу гор, зеленую равнину, поблескивающую реку, вышедшую из берегов, дымящую ТЭЦ и, Довольно близко, паутину города. Самолет снижается над огородами, затянутыми полиэтиленовой пленкой, и вот рейс «Комфлуга» из Лондона с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, едет, поворачивает вслед за грузовичком с надписью «ХИН MI» к табличке «ИНВАТ», татарин складывает на груди сигнальные флажки, самолет останавливается, рабочие подкатывают трап, и стюардесса открывает переднюю дверь, впуская в салон розовый круг света.
Петворт складывает «Пъртыіі Популятііі», отстегивается, выходит в проход и тянется к сетке за пакетом из дьюти-фри и плащом, совершенно не по здешней ясной погоде. Снаружи, под солнцем, белая птица по-прежнему летит к городу, к миру новой идеологии, неведомой жизни, незнакомого пока языка.
– На, на, – произносит голос у самого уха; зеленая стюардесса снова стоит рядом.
– На? – переспрашивает Петворт, глядя на нее; она маленькая, а он – высокий.
– Не разрешено… – начинает она и замирает с открытым ртом, морща лоб.
Петворт, проведший множество семинаров по освоению языка, сразу узнает симптомы: с ней приключилось вавилонское проклятие, лингвистический паралич, переводческий блок.
– Да, не разрешено, – терпеливо повторяет Петворт. – Так что не разрешено делать?
– Висту аб стули, – говорит стюардесса.
– Попробуйте еще раз, я не понял, – терпеливо произносит Петворт.
Большой Петворт и приземистая зеленая стюардесса смотрят друг на друга, загнанные в лингвистический тупик. Потом стюардесса поднимает руки и крепко берет его за плечи. Для маленькой женщины она очень сильная. Она слегка поворачивает Петворта, толкает его назад и вниз, так что колени у него подгибаются, и он тяжело шмякается в кресло; боль бежит от копчика вверх, плащ падает на лицо. Что ж, жест – тоже язык, вероятно, даже исток всякого языка.
– Не разрешено вставать с кресла? – спрашивает Петворт, высвобождаясь из-под плаща.
– Та, та, – энергично кивает стюардесса и кладет плащ обратно на полку.
Оглядев салон, Петворт видит, что остальным это прекрасно известно. Хотя дверь открыта, трап подан и от двери с надписью «ИНВАТ» к ним едет синий автобус, все пассажиры сидят на своих местах, пристегнутые и безмолвные, как будто чего-то ждут.

IV

Надо, наверное, пояснить, что доктор Петворт, сидящий сейчас с ушибленным копчиком недалеко от аэропорта «Слака», не тот лингвист, который свободно изъясняется на любом наречии. Он владеет несколькими языками, по большей части мертвыми: древне– и среднеанглийским, средневерхне-немецким и, если поднатужиться, старонорвежским и древнеисландским. Однако в основном он обладает лишь тем минимальным словарем, благодаря которому на протяжении веков англичане, запинаясь и кивая, говоря очень громко и медленно в надежде, что так их поймут повсюду, путешествуют по миру. Так, Петворт знает, как будет «чай» и «кофе» примерно на тринадцати языках, «пиво» и «вино» – на одиннадцати-двенадцати, «пожалуйста» и «спасибо» – на девяти-де-сяти. В научных целях он выучил достаточно много эскимосских названий снега. Туристические слова, такие как «музей» и «собор», путевые «таможня» и «регистрация», слова-выручалочки «еда» и «туалет», он без труда запоминает на месте. Он не путает норвежский с суахили; из языка индейцев хопи он знает столько же слов, сколько из греческого. Однако всё это примеры и иллюстрации; выучить и применить в жизни язык, на котором говорят и по которому строят жизнь, ему, будем честны, не легче, чем нам.
И это не всё. Петворт также владеет богатым международным субъязыком – социолектом, как сказал бы он сам, – состоящим из множества замечательных терминов, таких как идиолект и социолект, langue и parole, обозначающее и обозначаемое, Хомский и Соссюр, Барт и Деррида. С этими словами не обратишься к кому попало, зато они сразу устанавливают связь с коллегами по всему миру – если, разумеется, удастся найти кого-нибудь, кто достаточно владеет английским, чтобы проводить его к ним. Петворт, быть может, не полиглот, но он знает, что такое язык как Ding an Sich вещь в себе (нем.).

, в своей языковости. Он знает всё о том, каким образом мы, как языкоговорящие животные, говорим на языке. Если вы спросите его про аналоговую и цифровую коммуникацию, семантические компоненты или поствокальное /г/, он вам с огромным удовольствием объяснит. Он – эксперт в реальном, воображаемом и символическом общении между белковыми организмами, имеющими лингвистический интерфейс, как лингвисты зовут вас и меня. Про себя он знает tabula ли rasa его сознание до того, как заполнится языком, хотя непосредственно в нашей книге этого не расскажет. Возможно, вас такие вопросы не волнуют, но есть люди, для которых они очень даже важны, так что Петворт – ценный коммивояжер, предлагающий очень нужный товар, честный труженик на ниве единственного британского экспорта, по-прежнему востребованного во всем мире, несмотря на падение акций, рост цен на нефть, забастовки и промышленный спад. Идеальный британский продукт, не требующий ни труда, ни рабочих, ни сборочных конвейеров, ни запчастей, используемый повсюду для самых личных и самых общественных целей. Мы называем его английским языком, он всем нужен, и доктор Петворт – признанный эксперт в его преподавании. За учебниками по TEFL и TESOP, TENPP, ESP и ЕАР, на которых стоит имя доктора Петворта, давятся в магазинах по всему свету, от Финляндии до Огненной Земли. И вот почему сейчас он сидит с кислым вкусом конфетки во рту, с ноющим копчиком в аэропорту города Слака, дожидаясь, когда можно будет достать из-под кресла сумку с лекциями и встать.
Да, петворты нужны всегда, ибо разве язык – не всё? Грамматика аэропортов – язык: перемещения техники, структурированные действия, когда серые заправочные цистерны въезжают под крыло, ассенизационная машина – под брюхо, радиоволны пощелкивают и операторы производят ручной набор. Код прилетов и отлетов – язык, хотя в природе языка функционировать по-разному в разных культурах. Так, в одних обществах открытая дверь самолета – сигнал пассажирам, что можно выходить. В других, как в этой, она означает нечто иное, например, что сейчас войдут военные.
В иллюминатор Петворт видит, как по трапу в самолет поднимаются четыре солдата в широких плащ-накидках и сапогах. Все они крепкие молодые люди, им приходится наклоняться и поворачивать оружие, чтобы пройти в дверь. Под фуражками видны агрессивные бритые затылки. За ними входит еще один человек, в штатском, настолько штатском, что это может быть только сотрудник госбезопасности, ХОГПо. Все пятеро некоторое время стоят в начале салона, разговаривая с плотной зеленой стюардессой. Потом два солдата в сопровождении сотрудника ХОГПо начинают двигаться, громко стуча сапогами по тонкому ковру. Пассажиры не поднимают глаз; когда тройка проходит мимо, холодная сталь автомата легонько задевает ладонь Петворта. Они проходят на запретную территорию в хвосте самолета; Петворт, украдкой обернувшись, видит, как за ними опускается зеленая занавеска.
Когда он снова поворачивается вперед, два других солдата уже идут по проходу. Один смотрит налево, другой направо, коротко оглядывая пассажиров. У них простые, непримечательные лица: глаза – стальные, губы – обветренные, выражение – застывшее, как на старых фотографиях, когда жизнь была ceрьезной, а время экспозиции – долгим. Они тщательно осматривают каждый ряд, постепенно подходя ближе и ближе. Петворт много путешествовал, распространяя английский язык по линии Британского Совета. Вот уже некоторое время он раз или два в год берет портфель и отправляется читать лекции, так что насмотрелся на неприглядный внешний лик современных путешествий. Он видел людей с автоматами в аэропортах Амстердама и Осло, Брюсселя и Пенсильвании; солдаты на танках и бронемашинах могут в любой день окружить Хитроу. Он проходил через металлодетекторы на нескольких контиигнтах, проталкивал багаж через сотни рентгеновских аппаратов, которые не засвечивают фотопленку, его лекции тупо листали на бесчисленных таможенных контролях, полицейские в Исламабаде и Дюссельдорфе пробовали на язык таблетки из его аптечки; ему приходилось, разведя руки и широко расставив ноги, подвергаться личному досмотру самого разного рода, от грубого до панибратского, в странах с различными идеологическими осложнениями. Он понимает необходимость этой деперсонализации: для любого общества аэродромы – опасные дыры, самолетами летают террористы и угонщики, шпионы и беженцы по политическим мотивам, с виду неотличимые от рядовых лингвистов. Мир дышит злобой и озабоченностью, в одних странах люди чувствуют себя ущемленными в индивидуальных правах, в других – чересчур разобщенными. Временами трудно понять, что такое личность, и еще труднее ею быть; во многих обстоятельствах предпочтительно выглядеть как можно более обезличенным. Это и пытается сделать сейчас Петворт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47