– О, вы уже готовы, я не ожидала. – Любиёва подходит, помахивая сумочкой. – Счет подписали?
– Да, – отвечает Петворт.
– И ваши багажи здесь. Сегодня вы всё делаете правильно.
– Стараюсь.
– Может быть, это означает, что вы решили в поездке быть хорошим, – говорит Любиёва. – Хочется верить. Разумеется, я уже в беспокойстве. Знаете, Петвурт, вы не такой, как другие мои туристы. Ладно, теперь мы будем вместе действительно долгое время, и давайте проведем его чуточку приятно, да?
– Да, – отвечает Петворт. – Конечно.
– Понимаю, вчера вы были очень расстроены, – продолжает Любиёва. – У вас случилось разочарование. Я прекрасно вижу, почему вам было так плохо в ночном клубе.
– Мне было плохо в ночном клубе? – переспрашивает Петворт.
– Ой, вы не помните? Ничего не оставили в голове? Что ж, может быть, вы правы. Наверное, так лучше, начать всё с чистой страницы. Я верю, что нам удастся приятно провести время. Видите, какое хорошее солнце мы устроили для вас, для вашего путешествия?
– Да, денек замечательный, – говорит Петворт.
– Значит, все дела вы управили? – спрашивает Любиёва. – Ничего не забыли? Рубашку в прачечной? Паспорт при вас? По всем мелким счетам заплатили? Костюм взяли? Не хотите на прощанье поцеловать девушку за стойкой?
– Нет, спасибо, – отвечает Петворт.
– Тогда едем, – говорит Любиёва. – Дайте мне портфель, тогда мы сможем унести все ваши багажи. Смотрите, какая замечательная машина. Вы поедете, словно аппаратчик. К сожалению, занавесок нет, даже для знаменитого лектора что-то может быть в дефиците. Дайте багажи шоферу, он их уберет.
Толстошеий водитель берет вещи и несет к багажнику.
– Где вы хотите сесть? – спрашивает Любиёва. – Спереди, где вид, или сзади, с вашей переводчицей?
– Сзади, – отвечает Петворт.
– Хорошо. Значит, вы простили, что вчера я на вас немного сердила. Теперь, наверное, вы меня понимаете. Я хочу беречь вас и всегда стараюсь для вашего добра. Думаю, вы усвоили маленький урок.
Шофер садится за руль (по знакомому прыщу на загривке в нем можно узнать водителя, который вез их в ресторан «Пропп») и оборачивается. Любиёва кивает. Шофер без всякой надобности жмет на клаксон – слышит необычный, причудливый сигнал, – заводит мотор и выезжает на площадь.
– Значит, вы покидаете «Слаку» больше чем на неделю, – говорит Любиёва. – Пожалуйста, попрощайтесь с ней. Будете скучать? Наверное, после того, что случилось, не будете. И потом вы еще вернетесь сюда перед отлетом в Англию. Помните, вы будете здесь надень всенародного торжествования. Можете считать, что его устроили специально для вас.
Машина объезжает площадь, куда Петворт так часто смотрел из номера, где фривольные нимфы резвятся на потолке, и сворачивает в улочку, под привычные уже портреты Маркса, Ленина, Ванко. Петворт в последний раз оборачивается на площадь и видит, что большой серый грузовик остановился, ясным безлюдным утром, прямо под вывеской «ШЬВЕППУУ». Огромная гидравлическая платформа ползет вверх, на ней покачиваются трое рабочих; в следующий миг площадь исчезает из виду.
– Пляшку Пъртыуу, вы знаете, – говорит Любиёва, указывая налево. Перед глазами ненадолго приоткрывается огромное пространство, совершенно пустое, если не считать солдат, застывших, как изваяния, перед мавзолеем Григорика. – Да, оно очень приятное, путешествие в Глит. Дорога идет через лес, вам понравится. Ехать часа три, так что отдыхайте. Вы увидите много всего, настоящее лицо страны. В больших городах не настоящая народная жизнь. Может быть, большие города повсюду одинаковы. А сельская местность разная и более настоящая, правда?
– Да, – отвечает Петворт, глядя через окно на мигающие неоновые вывески центрального бульвара.
– Конечно, я буду заботиться о вас как можно лучше и объяснять, что вы видите, – говорит Любиёва. – Вы знаете, я очень хороший гид. Я буду с вами везде. Не забывайте, что в поездке нельзя фотографировать, кроме как в правильных местах. Особенно нельзя снимать наши заводы и железнодорожные поезда. Они очень красивые, но фотографировать их запрещено. Насчет остального спрашивайте прежде меня.
– У меня нет фотоаппарата, – отвечает Петворт.
– Тогда не будем волновать себя, – говорит Любиёва. – Мы поедем как король с королевой, будем останавливаться в хороших гостиницах.
Машина мчится по городу, слева остаются университет и памятник Хровдату, справа – монументальные кресты городского кладбища.
– Не хотите помахать людям в окошко? На самом деле никаких людей нет, мы едем очень рано. А сейчас самая окраина города. Вот ТЭЦ и собор. Жалко, вы, кажется, его не видели.
– Не видел, – кивает Петворт.
– Да, вы всё время очень занятый, – говорит Любиёва. – Вам нравится следовать другой религии, я заметила. Ладно, не важно, там нечего смотреть.
– Да, наверное, – отвечает Петворт.
Черная машина мчится дальше. Солнце высвечивает белый дым над цементным заводом и ядовито-оранжевые выбросы ТЭЦ, сияет на белых утесах многоэтажек, которые в своем безликом однообразии могли бы принадлежать любому городу мира, если бы не типично слакские пустыри, безлюдье, отсутствие машин. Солнце освещает пыльные смерчи между домами, сугробы мусора в придорожных канавах. Еще оно освещает солдат: голые по пояс, они засыпают щебенкой ямы на дороге. Гимнастерки и автоматы развешены на деревьях с побеленными стволами, рядом стоит армейский грузовик, на капоте сидит офицер.
– Всегда вы видите, что мы работаем, – говорит Любиёва. – Здесь мы улучшаем дороги, всегда хорошие. И везде вокруг развивается наша промышленность. Здесь много смелых и грандиозных проектов.
Потом, разом, Слака, город без пригородов, кончается; перед ними прямая дорога и бурая равнина, а возле дороги – деревянная халупка с многочисленными надписями кириллицей. Возле халупки стоят вооруженные люди. Шофер оборачивается и что-то говорит.
– Сказал, что должен выйти на милицейском посту и сообщить, куда вас везет, – поясняет Любиёва.
Машина останавливается, водитель идет к посту. Любиёва с улыбкой прикладывает палец к носу.
– Пожалуйста, при нем постарайтесь быть чуточку осторожным. Это такие люди, они обо всем докладывают. Смотрите, он вернулся, всё хорошо. Теперь мы повезем вас в густой лес.
Черная машина едет дальше, по залитой солнцем прямой белой дороге, рассекающей бурую равнину. Любиёва сидит в своем углу, держа сумочку на коленях; Петворт откидывается на мягком сиденье, головой на вязаный подголовник, и отдается невинной простоте пейзажа, чистой радости от неведомого мира, для которого у разума еще нет слов и названий.
– Помните, куда мы едем? – спрашивает Любиёва. – Надеюсь, помните, в программе всё написано. Сегодня – Глит. Это очень красивый город, очень древний, мы проведем там три ночи в очень старой гостинице традиционного типа. Там прекрасный замок, мы его посетим. Вы прочитаете две лекции в университете, знаете какие. В субботу мы уедем в Но-год. Это, разумеется, тоже очень хороший город, потому что там мы проведем все выходные, а мы не стали бы проводить их в плохом месте. Думаю, будут развлечения и рыбное озеро. Поедем на поезде, потому что водитель должен будет раньше вернуться к жене. В понедельник вы тоже читаете две лекции, потом мы, снова на поезде, едем в Провд. Провд совсем другой, вы впечатлите. Раньше там жили очень глупые и отсталые люди, а теперь они строят грандиозные новые проекты. Вы их увидите. Там тоже две лекции. Вечером в пятницу мы садимся на самолет, так быстрее, и возвращаемся в Слаку, чтобы вы видели наш день всенародного торжествования. Торжествования?
– Торжества, – поправляет Петворт. – Ликования.
– Что ж, позвольте мне одну маленькую ошибку. Вы знаете, обычно я перевожу вас очень хорошо. Надеюсь, вы рады, когда я с вами всё время.
– Конечно, рад, – отвечает Петворт.
Солнце сияет, машина мчит по широкой плоской равнине, протянувшейся до самого горизонта, где бледно синеют горы. Если пейзаж – чередование картин, думает Петворт, насыщенно-ярких и более пастельных, то это полотно с весьма ограничейной палитрой – схематическое, абстрактное, едва ли не черно-белое. Почти ничто не движется, нет ни оград, ни границ. По обе стороны дороги раскинулась зелено-бурая ширь, блестят на солнце заболоченные участки.
– Вронопская равнина, очень типичная, – говорит Любиёва, – и, думаю, немножко скучная. Совсем другие горы и лес, куда любят ездить все наши гости. Вам очень понравится.
Повсюду солнце и тишь, движутся лишь редкие белые пятнышки – утки. Временами попадаются большие статичные стада белых и бурых овец, рядом одиноко застыли пастухи в черных костюмах и белых рубашках, похожие на методистских чтецов. Припекает; Петворт начинает клевать носом.
– Вот еще утки, – говорит Любиёва, дергая его за рукав. – Помните, как они называются? Освоили наш язык?
– Крякьякуу, – отвечает Петворт.
– Замечательно! Жалко, что в городах, куда мы едем, эти слова не годятся.
– Не годятся?
– О, у нас здесь столько языков, разве вы не знали? Мы такой смешанный народ, все разные. Разумеется, правительство очень старается помочь и дать нам один язык, чтобы все друг друга понимали. Мне очень жаль, что долина такая длинная, но через час будет интересно. Может быть, вы хотите немного поспать? Я вас разбужу, когда въедем в интересное место. Вы, наверное, устали после вчерашней ночи.
– Да, – говорит Петворт.
– Разумеется. Вы так мало времени были в своей постели. Надеюсь, теперь вы понимаете, что это была не очень удачная мысль ехать в клуб после опера. Но как же вы могли не поехать! Вы во всем слушали свою приятельницу.
– Какую? – спрашивает Петворт.
– Петвурт, вы знаете какую, – говорит Любиёва. – Вашу новую знакомую, бешеную англичанку, подружку Танкича. Кто она? Где вы с ней познакомились?
– А, миссис Стедимен, – отвечает Петворт.
– Так она его жена?! – восклицает Любиёва. – Он правда на ней женился? В таком случае, думаю, вы оба не очень хорошо выбираете себе дам, она не такая хорошая подруга. Когда-то англичане славились своей сдержанностью, но сейчас, думаю, это не так.
– Да, она весьма энергичная, – говорит Петворт. – Вот-вот, энергетичная. Из-за нее вы чуть не попали в очень плохие неприятности. Хотя, может быть, вам как раз хотелось побывать в тюрьме.
– Ничуть, – отвечает Петворт.
– Ну так вот, я думаю, вчера вы чуть туда не попали. Знаете, Петвурт, для меня вы такой непонятный человек. Вечно делаете себе проблемы, и никто не знает, как вам помочь. Куда мне вас понять?
– По-моему, всё очень понятно, – говорит Петворт.
– Неужели вы не думаете ни о чем серьезном? Нет, вы, наверное, считаете, что лучше смотреть на голых.
– Что-что?
– На голых девиц, которые исполняют танец с семью шарфами. В клубе, куда вы поехали. И вы схватили один шарф, чтобы отдать вашей энергетичной английской знакомой, а милиционеры его у вас отняли.
– Я всё это делал? – спрашивает Петворт.
– Вы не помните?
– Нет. Это было до того, как мне стало плохо?
– До, – отвечает Любиёва. – Хорошо, что вам стало плохо, когда милиция уже вывела вас на улицу. После того, как вы облили вином бедного профессора Рума.
– Я облил вином профессора Рума?
– Разумеется, вы злили. Вы не хотели, чтобы он уходил с вашей знакомой писательницей. Ваше счастье, что он всё понял и любезно согласился забыть. И что господин Танкич хорошо знает этих милиционеров и поехал с вами, когда вас повезли в гостиницу на милицейской машине. А то сейчас вы не были бы здесь со мной.
Впереди застыл за рулем толстошеий водитель. Очевидно, он наделен каким-то официальным статусом, потому что при звуках его затейливого сигнала редкие машины прижимаются к обочине, телеги останавливаются и даже крестьяне по собственной воле прыгают в канаву. Иногда поведение встречного водителя его не удовлетворяет, тогда он высовывает в окно милицейский жезл, останавливает провинившегося и выходит сделать тому внушение.
– Видите, он обходится с вами как с очень важным гостем, – говорит Любиёва. – Вы понимаете, что должны соответствовать?
– Да, – отвечает Петворт, лихорадочно силясь извлечь из памяти события прошлого вечера. Что-то он помнит: толпу на выходе из жаркой утробы оперы, группу хорошо одетых людей на теплой улице, спорящих, куда ехать дальше, поездку в переполненном такси, где кто-то взгромоздился ему на колени, полумрак государственного ночного клуба, темного погребка, где посетители сидят на металлических стульях за пластмассовыми столами и пьют слабое тепловатое пиво (других напитков не подают), убогое представление: немолодую певицу в розовом бальном платье, хор из десяти милиционеров, исполняющих что-то бодро-милицейское, и действительно щуплую белокурую стриптизерку, которая медленно и высокохудожественно совлекала с себя шелковые вуали под барабанную дробь музыкального трио. Кроме прозрачного гаремного наряда у нее был еще большой глиняный горшок на голове. Теперь Петворт вспоминает и свое разочарование: в тот миг, когда седьмое покрывало должно соскользнуть с худых бедер, свет внезапно гаснет. В качестве сомнительной компенсации остается один софит, освещающий уже не девицу – ее скрыла полная тьма, – а глиняный горшок. Горшок покачивается, дрожит, возникает рука, которая его поправляет, и представление заканчивается. Однако лица спутников вспомнить трудно, хотя Петворт подозревает, что за столом сидели смеющаяся Баджи, ухмыляющийся Танкич, безмолвный Рум, отрешенная Принцип, полная ледяной ярости Любиёва, и только Плитплов не соблаговолил явиться.
Шофер оборачивается и произносит какую-то фразу.
– Говорит, в этой деревне коза называется другим словом, – объясняет Любиёва. – А вот теперь смотрите, здесь начинается наш темный лес, очень зеленый. И еще горы, которые вы пока не видите из-за тумана, но не беспокойтесь, я их вам опишу. Теперь понимаете, какая у нас приятная поездка? И сейчас уже недалеко до Глита. Вам нравится? – Да. – Петворт смотрит на скопление бревенчатых домиков, лесистый склон и туманные силуэты далеких гор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47