Ловлю вас на слове! Если ровно в четыре часа токайское не
будет доставлено, я не помилую вас, и это будет вам стоить головы.
Смеяться над собой я не позволю даже лучшим моим друзьям. Если же вы свое
обещание выполните, то можете взять из моего казначейства столько золота,
серебра, жемчуга и драгоценных камней, сколько в силах унести самый
большой силач.
- Вот это другое дело! - ответил я, тут же попросил подать мне перо и
чернила и написал королеве-императрице Марии-Терезии следующую записку:
"Ваше величество, в качестве единственной наследницы вам, несомненно,
от вашего блаженной памяти отца наряду с прочим достались и его погреба.
Осмелюсь покорнейше просить Вас прислать мне с подателем сего письма
бутылку токайского, какое я частенько пивал у Вашего батюшки. Только
самого лучшего. Дело касается пари. Готов как угодно за это отслужить и
остаюсь..." И так далее.
Записку я поспешил вручить, даже не запечатав, так как было уже пять
минут четвертого, моему скороходу. Ему пришлось отстегнуть свои гири и
немедленно пуститься бежать в Вену.
После этого мы - великий султан и я - в ожидании лучшего выпили до дна
оставшееся вино. Пробило четверть четвертого, половина... пробило, три
четверти четвертого... но скорохода не было видно. Должен признаться, что
мне понемногу становилось все больше не по себе. Мне чудилось, что его
величество время от времени поглядывает на шнур от колокольчика, собираясь
вызвать палача. Мне, правда, еще разрешили выйти в сад, чтобы глотнуть
свежего воздуха, но за мной все время следовали двое услужливых
соглядатаев, не спускавших с меня глаз.
Когда стрелка показывала уже пятьдесят пять минут четвертого, я
поспешил послать за моими слугами - за слухачом и стрелком. Они немедленно
явились, и я приказал моему слухачу лечь на землю и послушать, не
приближается ли скороход. К немалому моему испугу, он доложил, что негодяй
где-то, и притом далеко отсюда, прилег отдохнуть и сейчас храпит что есть
мочи.
Но лишь только мой славный стрелок услышал это, как взбежал на высокую
террасу и, приподнявшись на цыпочки, закричал:
- Клянусь своей душой! Лежит себе этот лентяй под дубом около Белграда,
а рядом с ним бутылка! Погоди! Сейчас пощекочу тебя так, что ты сразу
проснешься! - И с этими словами он вскинул свое кухенрейтеровское ружье и
выпустил заряд прямо в вершину дуба. Целый град желудей, веток и листьев
посыпался на спящего, разбудил его, и так как скороход и сам почувствовал,
что чуть было не упустил время, то он с такой быстротой пустился бежать,
что с бутылкой и собственноручной запиской Марии-Терезии в три часа
пятьдесят девять с половиной минут оказался у дверей кабинета султана.
Вот это было вино! Ох, как смаковал его высочайший лакомка!
- Мюнхгаузен, - сказал он, - не обижайтесь, если эту бутылку я оставлю
для себя одного. У вас в Вене лучшие связи, чем у меня! Вы сумеете добыть
для себя и другую бутылку!
Сказав это, он спрятал вино в шкафчик, сунул ключ в карман штанов и
позвонил казначею.
О, сколь сладостен показался мне этот серебряный звон!
- Теперь, - произнес он, - я должен рассчитаться с вами за наше пари...
Вот, - добавил он, обращаясь к казначею, который появился на пороге, -
отпустите моему другу Мюнхгаузену из моей казны столько, сколько сможет
унести самый сильный из его слуг.
Казначей поклонился своему господину, ткнувшись носом в землю. Мне же
великий султан дружески пожал руку и затем отпустил нас обоих.
Как вы легко можете себе представить, милостивые государи, я, не мешкая
ни минуты, воспользовался полученным разрешением. Вызвав силача с его
длинной льняной веревкой, я отправился с ним в кладовую казначейства.
На то, что мой силач оставил в кладовой после того, как упаковал свою
ношу, вы вряд ли позарились бы.
Как можно быстрее устремился я со своей добычей в гавань, нанял там
самое большое судно, какое только нашлось, и, нагрузив его до отказа,
пустился на всех парусах со всеми своими слугами в море, торопясь скрыть
мой улов в безопасном месте.
Случилось именно то, чего я опасался. Казначей, оставив незапертыми
двери и ворота своей сокровищницы - ведь запирать их теперь не было особой
надобности, - со всех ног бросился к великому султану и поведал ему о том,
как широко я истолковал его разрешение.
Великого султана словно обухом по голове ударило. Он сразу же раскаялся
в своем необдуманном поступке и приказал своему адмиралу немедленно со
всем турецким флотом двинуться за мной в погоню и довести до моего
сознания, что таких условий в нашем пари не было.
Не успел я поэтому отплыть и двух миль, как увидел, что за мной, подняв
все паруса, следует в полном составе турецкий военный флот. Должен
сознаться, что голова моя, как будто немного укрепившаяся, снова
зашаталась.
Но тут как раз под рукой оказался мой ветродув.
- Пусть ваша светлость не беспокоится, - сказал он и с этими словами
встал на корме нашего корабля, заняв такое положение, чтобы одна ноздря
его была направлена на турецкий флот, а другая - на наши паруса. Затем он
дунул так здорово, что турецкий флот с разбитыми мачтами и рваными
парусами еле добрался до гавани, тогда как мы, подгоняемые попутным
ветром, через несколько часов благополучно прибыли в Италию.
Из моего клада мне все же досталось не много, ибо в Италии, несмотря на
попытки веймарского библиотекаря Ягеманна (*5) спасти ее честь, царят
такая ужасная нищета и попрошайничество, а полиция так плохо выполняет
свои обязанности, что мне - возможно, в силу моей непомерной доброты -
пришлось большую часть моих богатств раздать уличным нищим. Остаток же у
меня отняла по дороге в Рим, как раз на священной равнине Лоретте, банда
придорожных грабителей. Совесть, верно, не очень-то мучила их за это, ибо
добыча была столь велика, что даже одной тысячной доли ее хватило бы для
всей честной компании, для их наследников и наследников этих наследников.
Они могли бы получить за нее полное отпущение всех грехов, прошедших и
будущих, хотя бы даже из рук самого высокопоставленного лица в Риме.
Но теперь, господа, мне и в самом деле пора на покой! Желаю вам
приятного сна.

СЕДЬМОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ
с приложением вполне достоверной биографии одного из знакомых барона,
который, после ухода последнего, выступает в роли рассказчика
Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким уговорам,
поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на
прощание обещал им при первом удобном случае рассказать о приключениях
своего отца, которые все они жаждали узнать, да еще добавить к ним
кое-какие другие любопытные истории.
После того как все присутствующие, каждый по-своему, высказались о том
забавном, что они услышали, один из слушателей, приятель барона,
сопровождавший его во время путешествия в Турцию, заметил, что неподалеку
от Константинополя находится колоссальных размеров пушка, о которой особо
упоминает барон Тотт в своих недавно опубликованных "Записках". Сообщает
он, насколько я помню, примерно следующее:
"Турки установили вблизи города, выше цитадели, на берегу знаменитой
реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди и стреляло
мраморными ядрами, весившими не менее тысячи ста фунтов каждое. Я
испытывал непреодолимое желание, - повествует Тотт, - выстрелить из этого
орудия, чтобы ясно представить себе, как оно действует. Все вокруг меня
дрожали и тряслись, убежденные, что и город и крепость превратятся от
такого выстрела в груду развалин. В конце концов страх несколько
рассеялся, и мне, наконец, было разрешено произвести выстрел. Для этого
потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как я уже
говорил, весило тысячу сто фунтов. Когда подошел канонир с зажженным
фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно дальше. С большим
трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу, что никакая опасность не
угрожает. Даже у канонира, действовавшего по моим указаниям, от страха
сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия,
дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На расстоянии
в триста саженей ядро разорвалось на три части. Куски перелетели через
пролив и, отскочив от воды, ударились о горный склон на противоположном
берегу, вспенив весь пролив".
Таков, насколько я, милостивые государи, припоминаю, рассказ барона
Тотта о самой большой пушке в мире. Когда мы с бароном Мюнхгаузеном
посетили эту местность, нам сообщили о выстреле, произведенном из этой
пушки бароном Тоттом, причем этот поступок приводился как пример
необычайного мужества барона Тотта.
Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог в
чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо и, тщательно
установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и поплыл к
противоположному берегу. Оттуда он, к несчастью, попытался перебросить
пушку на ее прежнее место. Я сказал "к несчастью", ибо она несколько
преждевременно выскользнула из его рук, а именно - в тот самый момент,
когда барон размахнулся, собираясь швырнуть ее. Вследствие этого пушка
рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас и, верно,
останется там до второго пришествия.
Вот эта самая история окончательно испортила отношения господина барона
с его величеством турецким султаном. История с сокровищами, о которой
барон сегодня рассказал вам, давно отошла в область предания. Ведь у
султана было достаточно источников дохода, и он очень скоро мог снова
наполнить кладовые своего казначейства. Барон в последний раз прибыл в
Турцию, получив собственноручное приглашение его величества, и находился
бы там, возможно, и по сие время, если бы гибель прославленной пушки не
привела жестокого тирана в такую ярость, что он отдал строжайший приказ
немедленно отрубить господину барону голову.
Но одна султанша, любимцем которой успел стать барон, не только
своевременно сообщила ему о кровожадном намерении тирана, но и скрывала
его в собственных покоях все то время, пока офицер, которому было поручено
совершить казнь, вместе со своими подручными везде искал его. В следующую
же ночь мы нашли приют на корабле, готовом поднять паруса и отплыть в
Венецию. Таким образом нам удалось спастись.
Об этом случае барон упоминает неохотно потому, что ему не только не
удалось выполнить задуманное, но он вдобавок еще чуть было не поплатился
жизнью. Но так как эта история нисколько не позорит его, я иногда позволяю
себе рассказывать ее в его отсутствие.
Итак, милостивые государи, вы теперь знаете все о бароне Мюнхгаузене и,
надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости.
Для того, однако, чтобы у вас не было и тени сомнения относительно меня
- предположение, которое я не желал бы даже допустить, - мне хочется
вкратце сообщить вам, кто я такой.
Мой отец, или во всяком случае тот, кого считали моим отцом, был
швейцарцем из Берна. Ему было поручено нечто вроде главного наблюдения за
дорогами, аллеями, переулками и мостами. Подобные чиновники в той стране
называются... метельщиками. Мать моя была родом из Савойских гор, и на шее
у нее красовался большой зоб, что у дам в тех краях считается самым
обыкновенным явлением. Она в очень молодых годах покинула родительский дом
и в погоне за счастьем попала в тот самый город, где отец мой впервые
увидел свет. Будучи девицей, она зарабатывала себе на хлеб,
благодетельствуя лицам нашего пола. Всем известно, что она никогда не
отказывала в любезности, особенно в тех случаях, когда ей шли навстречу с
соответствующей учтивостью и щедростью.
Эта милая пара повстречалась случайно на улице, и так как оба были под
хмельком, то, покачиваясь, натолкнулись друг на друга и вместе покатились
по земле. Оба при этом, не уступая друг другу, изрядно буйствовали. Их
задержали дозорные и потащили сначала в комендантский пост, а затем в
тюрьму. Здесь они пришли к заключению, что ссора их - просто нелепость,
помирились, влюбились друг в друга и поженились.
Так как мать моя после свадьбы все же пыталась проделывать прежние
штуки, отец мой, руководствовавшийся высокими понятиями о чести, довольно
быстро расстался с супругой, предоставив ей в единоличное пользование все
доходы от корзины для сбора мусора. Вскоре после этого она связалась с
компанией, переезжавшей из города в город с театром марионеток. Позже
судьба забросила ее в Рим, где она держала лавочку и торговала устрицами.
Вам всем, без сомнения, приходилось слышать о папе Ганганелли, или
Клименте XIV, и о том, как он любил устриц. Однажды в пятницу, когда папа
во главе пышной процессии направлялся к обедне в собор святого Петра, он
увидел устриц, которыми торговала моя мать (а устрицы эти, как она мне
много раз рассказывала, были необычайно свежи и хороши), и, конечно, не
мог пройти мимо, не отведав их. И хотя в его свите насчитывалось не менее
пятисот человек, всем пришлось остановиться, а в собор было сообщено, что
служить обедню папа не сможет раньше завтрашнего дня.
Соскочив с коня - папы в таких случаях всегда едут верхом, - он вошел в
лавчонку моей матери, проглотил сначала все устрицы, какие там были, а
затем спустился с хозяйкой в погреб, где у нее хранились еще и добавочные
запасы. Это подземное помещение служило моей матери одновременно кухней,
приемной и спальней. Папе Клименту здесь так понравилось, что он отослал
всех своих приближенных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12