Он с большим трудом приподнял голову, чтобы посмотреть на меня.
— Про Байта не знаю. Но Троя я прикончил. Джо предупредил, что он будет один, ну и мне надо им заняться. Сделать так, чтобы походило
на самоубийство. Трои и без того был здорово пьян, а я влил в его горло еще неразбавленной водки. Он даже не заметил, когда я его застрелил. Классно получилось, верно? Я свое дело знаю...
— Тони, что это за совещание? Зачем Себастьяну показываться вместе с Райсом накануне выборов?
— Их никто не увидит. Можно пройти открыто до другого конца квартала и вернуться через другие офисы. Троянские предприятия. Заседание продлится с час, потом они разойдутся незаметно, по одному. Они должны решить, что делать. Ты им все карты спутал, так я понимаю. Самое подходящее место для встречи. Такое, чтобы тебя никто не увидел, Джо говорит.
Паузы между фразами становились все продолжительнее. Голова у него совсем поникла, подбородок почти упирался в грудь. После долгого молчания он заговорил снова:
— Два варианта. Если тебя убьют и если нет. Джо говорит, от этого многое зависит. Говорит, тебе известно об одном парне по имени Бойл. Что это значит, не знаю.
— Я знаю. Его убили, потому что он больше не мог петь. Кроме как полицейским и газетчикам...
Я немного подумал:
— Это ты забрал пластинку Троя?
— Такую маленькую, с проигрывателя? Я. После того, как сделал дело. Джо сказал, что она ему нужна.
Он помолчал.
— Скотт. Скотт, как ты думаешь...
Он замолчал. Я почувствовал, как его тело вздрогнуло у меня под пальцами.
— Господи Иисусе, — пробормотал он. Я подождал, пока спазм прошел.
— Что в отношении Чарли Байта, Тони? Ты не слышал, его убили? Тони! Он не падал только потому, что я поддерживал. Теперь — отпустил. Он упал, стукнувшись лицом о ковер.
Молчание и падение еще не означают, что человек умер. Но Тони Ангвиш был мертв. Я поднялся, подошел к двери и убедился, что на этот раз она заперта. Потом немного походил взад-вперед по тесной комнатушке, стараясь решить, что же делать. Нужно рассказать, чтобы история распространилась по всему городу. Прежде, чем меня убьют. Если же убьют, а это могло случиться в любую минуту, — афера с Троем останется тайной. Позвонить в газету или на телевидение? Но даже если удастся, кто станет меня слушать? И не исключено, что я попаду на типа вроде Гарри Вароу или какого-то другого дуерфа, который тут же вызовет полицию. И меня бросят в камеру до того, как я успею открыть рот.
И тем не менее я обязан рассказать — не только ради спасения собственной жизни. Люди должны знать про Себастьяна... про Троя и... Думаю, избиратели должны услышать обо всем этом до голосования.
Я включил телевизор. Говорил Эмерсон. У него было хорошее, умное лицо, не слишком красивое, но сразу было видно, что это незаурядный человек. И говорил он без особого ораторского искусства, не чаровал голосом, не уговаривал, а рассуждал. О тех же проблемах, которые звучали в речи Хорейши Хамбла: пенсии, здравоохранение, образование и т.п. Он ничего не обещал от своего имени, но объяснял, чего мы сумеем добиться совместными усилиями. «Мы должны надеяться во всем на самих себя, помогать и уважать друг друга, Не уповая на помощь государства, которая расслабляет и того, кто дает, и того, кто
получает». После этого он замолчал на такое продолжительное время, что я испугался, не случился ли у него паралич гортани. Но нет, ничего подобного:
он думал. Я так давно не видел, чтобы человек, занимающий большой пост, думал публично, что позабыл, как это выглядит. Эмерсон посмотрел прямо в камеру:
— Возможно, мой язык слишком груб для ушей, привыкших к обтекаемым фразам любителей изящно выражаться. Если так, смиритесь с этим. У меня нет желания быть президентом нации, где у мужчин нет чувства самоуважения, у женщин гордости, а у детей надежды.
Голос у него потеплел:
— Но я верю в вас, американцы. Верю в присущую вам мудрость, способность принимать самостоятельные решения, а не ждать, когда за вас подумает правительство.
Я выключил телевизор.
В данный момент я думал даже не о том, что именно говорил Эмерсон, а какая разница была между его выступлением и выступлением Хамбла. По сути дела они были взаимно исключающими.
Дело было не только в том, кто из двух ораторов проявил больше здравого смысла или выступал правдивее. Можно было подумать, что они говорили на разных языках. Вообще-то, так оно и было, если судить по выбору слов, эпитетов, сравнений. Но я имею в виду другую разницу. Истина остается истиной, независимо от того, как она изложена или каков ее источник... Мне нравится девушка и в норковом пальто, и в голубом бикини: ее тело не меняется от того, что она надела.
Когда выступал Хамбл, произносимые им слова были полны энергии, веса, сока, жизни. Они обладали субстанцией. Казалось, стоит только протянуть руку и пощупать их. Но вы не могли ухватить фразы Хамбла; слрва в ваших пальцах с треском лопались. Как красный мыльный пузырь.
Люди типа Хамбла могут привлечь на свою сторону избирателей, но веры в себя не завоюют. Независимо от того, насколько бархатист голос и лучезарна улыбка, их слова холодны. Слова очаруют слух, но не сердце и разум.
И все же какое-то недолгое ослепление, естественная тяга человека ко всему красивому завораживает людей, и они голосуют за разных Хамблов. Отдают им в руки власть деформировать их мозги, ослаблять дух...
У меня по коже пробежали мурашки. Я уже знал, что собираюсь сделать. И почему. Более того, знал, что не отступлю. И теперь я знал, как действовать. Не стану притворяться, будто я ни капельки не боялся. Боялся, да еще как!
Очень привлекательный аэропорт.Фактически вовсе не аэропорт, а всего лишь частная взлетная полоса в нескольких милях от Лос-Анджелеса на ферме некоего Виктора Вейнада.
Я не был с ним знаком: отыскал его имя на желтых страницах в разделе, озаглавленном «воздушный транспорт». Небольшое объявление, в котором было сказано: «пилот-виртуоз» плюс еще несколько строчек о том, чтр его услугами можно воспользоваться для доставки товаров на сельские ярмарки, обработки полей химикатами, телевизионных съемок, увеселительных прогулок и так далее. А заканчивалось все это одним словом, напечатанным крупными буквами: ДЕШЕВО.
Я решил, что человек, который берется за столько различных операций, к тому же дорого не запрашивает, не будет слишком придирчив. Я не подумал, что словом «дешево» заменено «паршивый».
Но в моем положении я был счастлив, что сумел хоть что-то отыскать. Я надеялся, что и дальше мне будет везти. Я оставил Тони Ангвиша а «Браун-мотеле», забрал из комнаты свои пожитки и нашел машину Тони, припаркованную у обочины за полквартала от мотеля.
Это был тот самый черный «седан», который я видел тогда в Бенедикт Каньоне.На голову я водрузил шляпу, с помощью туши из косметического набора затемнил себе брови; теперь они у меня стали красновато-коричневыми. Не потому, что мне пришелся по душе такой цвет, но потому, что именно этого оттенка у меня была борода.
Впрочем, какая это была борода? Кусок пакли, шутовская наклейка, лохматая и очень длинная, предназначенная для веселых вечеринок, а не для маскировки. В итоге я выглядел все тем же Шеллом Скоттом с насур-мленными бровями и дурацкой бородой.
Но я спокойно ехал в потоке других машин, меня не задерживали, в меня не стреляли, я не вызвал ни сумятицы, ни паники. Сделав по пути единственную остановку, я поехал прямиком сюда. Часы показывали 4 часа 20 минут. Та единственная остановка заняла у меня почти три часа.
Я по телефону попросил Вейнада быть готовым к четырем часам, но предупредил, что могу немного опоздать. Он явно не был готов, и мне это не понравилось. Не понравился и он сам.
Ферма выглядела, как свалка мусора. Это было ровное голое поле коричневой земли с одноэтажным оштукатуренным домом, выстроенным в двадцатые годы, и с небольшим гаражом рядом. Взлетная полоса представ-
ляла собой просто более гладкий участок на той же земле, протянувшийся от дома и гаража на несколько сот ярдов.
Виктора Вейнада не было видно, когда я проехал мимо столба с надписью «Авиация Вейнада», но когда я остановился и вытащил свой тяжеленный раздутый мешок из грубой парусины из багажника машины, он вышел, запинаясь и спотыкаясь, из дома.
У меня начались серьезные опасения. До этого я не испытывал никаких дурных предчувствий, но они сразу же появились, как только я увидел «пилота-виртуоза». Он совсем не походил на Виктора, то есть Победителя. Скорее на неудачника. С виду ему было лет 80, не меньше, да и наружность у него была еще более странной, чем у меня. На нем были надеты джинсовые штаны с заплатами на коленях, заправленные в высокие сапоги на шнурках, красная охотничья рубаха, поверх которой был повязан выцветший шейный платок. На носу защитные очки, которые надевают мотоциклисты. Он тащил пару объемистых пакетов.
— Хэй, здорово! — прохрипел он. — Вы Скотт?
— Да, это я. А вы мистер Вейнад?
— Да, сэр. Готов отправиться. Вот, наденьте-ка это. — Он протянул мне один из пакетов, который походил на парашют.
— Постойте, — крикнул я, — что это?
— Старый шют, — ответил он высоким дрожащим голосом, — лучше наденьте его сразу же.
— Парашют? Но мы еще и с земли не поднялись. Где самолет?
— В ангаре.
Он ткнул пальцем.
— Там? В этом маленьком гараже?
— Это не гараж. Ангар. Пошли.
— О'кей, но вообще-то я... я ожидал... Вы сказали... «старый шют»?
— Пошли.
Мы прошли к гаражу, он открыл дверь, вошел внутрь и вытолкнул оттуда аэроплан.
Да, да, вы не ослышались, все правильно. Ему было самое меньшее восемьдесят лет, а он приподнял аэроплан за хвост и сильно пихнул его вперед.
Я чуть не оторвал вытяжной трос от своего «шюта».
— Что это... что это такое? — закричал я в недоумении.
— Такие теперь не часто удается увидеть, верно? — проскрипел он с гордостью.
— Да, конечно, но... что это, «Спэд»?
Он хихикнул, но ничего не ответил. Возможно, просто не знал, или, скорее, это чудовище было собрано из остатков нескольких аэропланов.
— Очень удобен на сельских ярмарках, — объяснил он, — доставляет гуляк домой.
— Угу.
— У меня был второй, поновее, но я его разбил.
— Вы разбили второй? А что случилось с этим?
— Ничего... Пока.
Предполагалось, что полет будет самой простой операцией. Небольшой эпизодик блестящего плана. Во всяком случае, не такого уж безнадежно глупого. Я был воодушевлен речью Дэвида Эмерсона. Мне казалось, что нет предела человеческим возможностям. Оказалось, что имеются.
Я произнес вслух:
— Вот предел.
Вейнад не слушал меня. Или же не понял. Или не хотел об этом думать. Оглядывая своего доисторического красавца, он горделиво спросил:
— Ну и как вы его находите?
— Он ни за что не оторвется от земли. Вейнад рассмеялся.
— Ну, пошли...
— Что значит «пошли»?
— Вы взяли парашют? Олл-райт, но лучше, если вы защелкнете вон ту пряжку заранее.
— Здесь? Вот эту?
— Да. Защелкните ее... Вот так. Будет скверно, если вы дернете за вытяжной корт, а парашют не раскроется.
У меня потемнело в глазах.
— Что случилось? — спросил Вейнад. —- Вы больны?
— Да.
— Вы плохо себя чувствуете?
— Да. Но это не имеет значения. Я должен это выполнить. Теперь уже нельзя отступать.
— О'кей, подождите, пока я не заберусь в кабину. А вы сможете раскрутить пропеллер?
— Раскрутить пропеллер? — Да.
Он поднялся на место пилота с резвостью восьмидесятилетнего инвалида, а я окинул придирчивым взглядом нашу птичку. У нее было два крыла, одно над другим, хвостовая часть, два колеса и пропеллер. В фюзеляже — два отверстия. Кабины. Вейнад уже сидел в передней, что-то мудря с ручками управления.
— Контакт! — завопил он.
— Ох, что там еще?
Он сверху махнул мне на пропеллер.
— Контакт!
Я запустил пропеллер со второй попытки, потом отступил в сторону. Самолетик «заговорил»: «Хикети-хок-хокет... ппишоу, хикети-хок...» Я стоял, анализируя ситуацию. «Ппишоу» меня не устраивало. Но Вейнад заорал, чтобы я садился.
— Живо! Живо!
Я сбросил свой тяжелый мешок, набитый до отказа, в заднюю кабину и забился сам, в полном смысле слова посинев от паники. Теперь я знал, почему у него заплаты на коленях: он очень много молился...
Мы уже двигались, переваливаясь с боку на бок по колдобинам «взлетной полосы». Клан-кланк.
Потом это кланканье прекратилось, слышался только стон ветра «ю-ии-ии» и «хикетипшоу... хок». Мы находились в воздухе.
Половина пятого. Вейнад дал мне мотоциклетные защитные очки; я сразу же их надел. Через пару минут все вроде бы стабилизировалось. /Стук и грохот, но мы летим. Высоко. Я снова начал думать, что на свете нет ничего невозможного.
Если моя затея не удастся, то вдобавок ко всем тем преступлениям, в которых меня подозревали, мне добавят еще пару десятков. Возможно, наказанием будет немедленная казнь.
Я открыл молнии на своем мешке и бросил последний взгляд на плоды своего труда. Это должно быть правдой.
В «Браун-мотеле» в один миг все стало ясно, как погожий день без смога. Мне помогли слова Эмерсона.
Я должен убедить большинство в своей правоте. Задача ясна: единственное, что для этого требуется, это сказать правду. Поэтому я сел и все записал.
Как меня поняли, о разговоре с Себастьяном, Мордехаем Питерсом, Джонни Троем. Даты пребывания Фрэнсиса Бойля в тюрьме и дату создания пластинки «Аннабел Ли». Признание Тони Ангвиша. Заявление Джо Раиса, что он пожертвовал 200 тысяч долларов для проведения кампании за Хамбла. Я обвинил Юлиуса Себастьяна, Мордехая Питерса и Гарри Вароу в том, что они сделали лживые заявления в телевизионной передаче. Я включил только те факты, которые были мне хорошо известны. Материала набралось достаточно.
Оставалось позаботиться, чтобы материал дошел до людей. История требовала слова. И я придумал способ сказать полиции, газетам и общественности одновременно.
Мне напечатали девять тысяч листовок.
Длительная остановка, о которой я упоминал, была в типографии, с которой я имел дело на протяжении ряда лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18