; ниже – подпись Драча и дата.“Опять из Москвы… – отметил про себя майор, вынув из конверта два листка с печатным текстом. – Федеральный розыск”.– Что там, Евгений Тарасович? – спросил старший лейтенант.Как следует не выспавшийся Белейко за прошедшие сутки несколько подрастерял свой лоск. Его одежда была помятой, а под глазами темнели круги.Он даже не успел дома побриться. И теперь жужжал над ухом Дубравина старой электробритвой, которую он держал в письменном столе на случай аврала.– Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… Купи себе что-нибудь приличное. Сейчас импортных бритв полно. Не очень дорогие и бесшумные.– А ты мне подари… на восьмое марта, – расплылся в улыбке Белейко.– Если ты поменял пол, то вскоре бритва тебе не понадобится, – парировал Дубравин.– Чур тебя!– То-то… Все, умолкни. Не мешай сосредоточиться.И майор принялся с большим внимание читать полученные по спецпочте бумаги.– Ну что там? – не терпелось Белейко.– “Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С.А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…” И так далее.– Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение службы федерального розыска Белейко.– Итак, остался Сенька Заика…Дубравин взъерошил волосы.– Других кандидатов пока не наблюдается, – с огорчением констатировал майор.– А если нет? Если кто-то другой?– Не исключено. Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта.– Да, перспектива бодрящая…Белейко попробовал на ощупь плохо выбритые щеки, и в раздражении бросил электробритву в ящик стола. «Ей-ей, отнесу на свалку. Железяка хренова…» – пробормотал он, освежаясь одеколоном.– Но иного варианта у нас пока нет, – сказал Дубравин. – Увы…– Ты хочешь сказать – наиболее вероятного.– Совершенно верно…Майор тяжело вздохнул; и продолжил:– Я перелопатил всю картотеку управления, несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, “достойных” клиентов нашей «конторы». Тупик. Из тех, кто не в ИТК, на горизонте только двое – Жареный и Заика.– Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Что не залетный?– Гарантии? Их пока нет. Но есть тут у меня на примете кое-кто…Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами.– Посмотри, – нашел он нужный лист.– Хробак Иона Лукич… – начал читать Белейко. – Год рождения… Послушай, Евгений Тарасович, я что-то тебя не пойму. Это же глубокий старик.– А я его в “домушники” и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-“тихоню”, стеклившего окно в обворованной квартире.– Как ты на него вышел?– Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в одной из окрестных деревень. Свой срок он отмотал, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе.– Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит.– Все это так. Есть только одно “но”: по косвенным данным Хробак и Сенька Заика односельчане.– Нужно уточнить, – оживился Белейко.– Вот этим, Бронек, ты и займешься. Прямо сейчас.– А ты куда?– К Алифановой…Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад.Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная.Заходя в подъезд семейного общежития, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола.– …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что?– Да… я посмотрю…Алифанова с трудом сдерживала слезы.Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки.Прикусив нижнюю губу, Алифанова прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон.– Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она осмотрела вещи.– Кажется… все на месте…Алифанова колебалась.– Вот только…– Что – только?– Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила…Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны?Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках. Она и сегодня была в утренней смене.Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, вышедшей из дома во время убийства, что вчера не удалось.Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые.Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала. Она куталась в платок, а потому лица не было видно, один нос торчал; в руках у нее была большая сумка.Лишь у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка.Поэтому все, что могла сказать о ее внешности дежурная, вместилось в одном слове: “Симпатичная…”.Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской.О встрече предварительно договариваться не стал. Справившись в театре, он узнал, что актриса приболела и находилась дома.Дубравин хотел, чтобы его визит был внезапным…На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль.Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила:– Не могу… Не могу работать. Валя перед глазами стоит… За что? Кто?– Если бы мы знали…Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване.– …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое “я” самовосхвалениями и унижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – “была”…– Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей…Майор заглянул в свои записи– Был ей артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся?– Именно так. Мне кажется, они любили друг друга.– Почему – кажется?– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…– Расскажите, пожалуйста.– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть. Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с Валей поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.– Что он собой представляет?– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, большими способностями не отличается. Но это обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов, как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала…Прощаясь, Дубравин спросил:– Когда будут хоронить Валентину Петровну?– Завтра, в двенадцать…Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.– Вы завели себе собаку?– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…– Где же он сейчас?– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.Дубравин, который был уже возле выхода, вдруг резко остановился, обернулся к Ольховской и взволнованно спросил:– А как это случилось?– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они, как обычно, гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожал, как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…– Ветеринара вызывали?– Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам Джим отравился. Но чем? И когда?– Может, на прогулке?– Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице.– И он держался? Все-таки животное…– Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые.– Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин.– Что вы сказали?– Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна!К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были похищены драгоценности.Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру.Но он не обиделся. По крайней мере, сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия, и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя.Выглядел Модест Савватиевич неважно; как он объяснил, немного приболел. Держался старый ювелир как-то сковано, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным.Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные этюды. И, как всегда, допоздна.Однако подтвердить его заверения было некому.Порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня, когда начало темнеть, куда-то уходил из дому. А вот когда он возвратился, никто не видел.Мало того, соседи обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только торшер.Это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и едва начинало темнеть, включал большую хрустальную люстру в гостиной на полную мощность.“Совпадение? Трудно сказать… Можно ли верить соседям? И если можно, то в какой мере? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А сам Крутских? Почему он утверждает, что в тот день не выходил из дому? Забыл? Вряд ли. У дедка, несмотря на весьма преклонный возраст, голова ясная. А ведь кража случилась недавно. и давно. Для кого как. Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный день. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут – почти две недели. Дни бегут… Соседи… В их ответах чересчур много “кажется”, “как будто”… За точность никто поручить не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, если судить строго по канонам криминалистики, ваше алиби, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…”.Отступление 2. «КОРОЛЬ» ОДЕССКИХ ЮВЕЛИРОВЮвелир Содомский был невысок ростом, тщедушен телом, но упрямства и силы воли ему было не занимать.В детстве он попал под карету, и сломанная левая нога плохо срослась – Содомский довольно заметно хромал.Ему не было еще и тридцати лет, когда он стал одним из выдающихся мастеров ювелирного дела царской России.В Гловск ювелир попал совершенно случайно и не по своей воле.Необузданная фантазия и тщеславие, которое как-то не вязались с внешне меланхоличным человеком, небрежно одетым и вечно простуженным, принесли ему массу неприятностей и сомнительного свойства славу, шагнувшую даже за рубеж.А началось все с того, что Содомский решил доказать свою гениальность в ювелирном деле весьма необычным способом.До 1908 года он жил в Одессе (где и родился). Однажды к нему заявился некий фон Заксе, немец по происхождению, международный авантюрист по призванию, и предложил выгодный гешефт.Дело в том, что за границей резко возрос интерес к славянской старине, особенно к скифским сокровищам, – “стараниями” грабителей могил скифских царей они стали появляться на международных аукционах и стоили там бешеных денег.Он-то и предложил Содомскому изготовить подделки, да так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в их подлинности.И Содомский согласился.Нельзя сказать, что только из-за денег: ювелир был горд, принципиален и на сделку с совестью даже весьма солидная сумма, предложенная ему за работу господином фон Заксе, подвигнуть его не могла.Но этот коварный пройдоха зацепил самую больную струнку в душе Содомского.В конце разговора он высказал сомнение в способности ювелира выполнить работу так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил – чтобы подделки нельзя было отличить от настоящей старины.Содомский долго молчал, а потом только и сказал: “Они будут лучше подлинных…”И это означало, что договаривающиеся стороны пришли к полному согласию…За месяц каторжного труда ювелир изготовил золотую тиару скифского царя, украшенную драгоценными камнями, и два серебряных ритона.Возможно, Содомский так никогда бы и не узнал о дальнейшей судьбе своих “произведений”, не попадись ему на глаза в одном из журналов фотографии скифских сокровищ, приобретенных Лувром, где, среди всего прочего, красовалась и его тиара.Сумма, какую всемирно известный музей уплатил за нее, ошеломила Содомского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18