огромный чешуйчатый хвост обвивал башню. Сейчас артист прорисовывал бледно-синей краской узкую голову, вися в двадцати футах над землей, где стоял Дэнни, и, сложив ладони рупором, выкрикивал инструкции и советы.
Джекс пробовала сначала разбирать слова, но ветер доносил до нее отрывки, столь же бессмысленные, как крики чаек или тявканье морских львов. Основание той же башни досталось Лили, которая распыляла ярко-бирюзовую эмаль из промышленной малярной машины. Разглядеть узор пока не получалось.
Обезьянка опять закричала что-то. Джекс так привыкла к шуму, что даже не обратила на нее внимания. Кроме того, она не требовала ответа, не вглядывалась пристально в ее лицо, не расспрашивала, как делали все обитатели Города. Пусть себе верещит.
– Знаешь, мне уже немного надоело красить, – доверительно пожаловалась она мартышке.
Та склонила голову набок и снова что-то залопотала.
– Извини, ничего не понимаю! – сообщила Джекс и обмакнула кисточку в краску.
Подняв голову, она увидела, что ее подруга карабкается вверх по перекладине всеми четырьмя лапами, задрав хвост. Преодолев около 15 футов, мартышка замерла и поглядела на девушку, как будто подбадривая.
Джекс бросила взгляд на Дэнни и остальных артистов. Все занимались своим делом, никто не смотрел в ее сторону. Положив кисточку на край банки с краской, девушка забралась на перекладину и начала подниматься вслед за обезьяной. Два тонких проволочных каната, натянутых вдоль перекладины, служили ей ненадежной опорой. Мартышка стремительно поднималась. Ее, как и Джекс, видно, манило прозрачное и кажущееся таким близким небо.
Путь к небу занял много времени. Ветер раскачивал канаты и раздувал куртку Джекс, как будто хотел схватить ее и унести вдаль, как маленькое облачко. Под ней волновался океан, поднимая белые гребни волн, как будто желая схватить ее, удержать. Мартышка то и дело оглядывалась, проверяя, не отстала ли спутница.
На полпути вверх Джекс остановилась. Странно, она не испытывала страха, хотя не собиралась забираться так высоко. Снизу художники махали ей. Она помахала в ответ и поняла, что не хочет возвращаться. Не сейчас. Пока хотелось насладиться ветром на лице.
На подходе к башне подъем стал круче. Под ногами хрустела облупившаяся краска, как осенние листья в парке Золотые Ворота. Один раз девушка оступилась, нога заскользила, в воздухе закружились оранжевые кусочки эмали. Мартышка молниеносно обернулась и замерла. Джекс изо всех сил схватилась за канат и восстановила равновесие. Руки замерзли и не чувствовали проволоки. Пролетающая мимо чайка что-то прокричала. Разобрать слова было невозможно, но сомнений не было – это предупреждение.
Верхушка башни сверкала, до блеска отполированная ветром. Перекладина проходила, касаясь вершины башни, чем-то похожей на гнездо. Джекс забралась вовнутрь и села, подтянув колени к груди, чтобы согреться. Сбоку к ней прижалась теплым тельцем обезьяна.
– Да, высоко мы забрались, – сказала девушка, но зверек не ответил.
Слева начинался океан, мощный и вечный. Справа лежал Сан-Франциско, казавшийся таким же маленьким, как город в стеклянном шаре. Если захотеть, можно взять его в руки и согреть в ладонях.
Она была одна. Стихли голоса артистов, крики чаек и лай морских котиков. Тишина, только шумит в ушах ветер. Рассматривая Город внизу, Джекс ощутила пустоту. Вернее сказать, ощутила вновь – первый раз странное чувство посетило ее, когда она слушала разговоры артистов между собой.
«Я здесь уже пару месяцев, но так и не нашла маму. Город водит меня, водит, да все не туда, куда мне действительно надо», – горько думала девушка.
Она легла на вершине башни. Небо над ней было в точности того же цвета, что и шелковая ленточка, которой она заплела волосы мамы, прежде чем опустить в могилу. В глазах защипало. Мама умерла. Джекс давно это поняла, но заперла это знание где-то глубоко в своем сердце. Пора наконец посмотреть правде в лицо. Ангел может привести ее в лучшем случае к призраку матери, не больше.
Порывы ветра сдували слезы с глаз девушки. Но прозрачные капли в воздухе превращались в маленьких синих бабочек, которые изо всех сил трепетали крыльями, чтобы вернуться к Джекс, спрятаться в складках ее одежды. Бабочки садились на руки, лицо, щекоча холодную кожу крошечными лапками. Вокруг мест, где лапка касалась ее, начинало расходиться живое тепло.
Девушка не могла остановить слез. Она толком не понимала, почему плачет. Из-за мамы? Из-за Города? Слезы текли, она хотела вытереть их рукой, но почувствовала, как из-под пальцев разлетаются бабочки-малышки. Джекс привстала и увидела, что окружена уже облаком крошечных созданий, которые задевают крыльями ее лицо, кружатся в воздухе и опускаются на мост, скрывая пушистыми синими телами облупившуюся оранжевую краску. Вскоре бабочки сидели так плотно, что их радужные крылья перекрывали друг друга, слегка трепеща от ветра.
Слезы иссякли. Глаза болели, как всегда бывает, если плакать долго.
– Джекс! – Встревоженный голос Дэнни-боя эхом разнесся где-то внутри башни.
Послышался скрип, и позади нее открылся люк. Не говоря ни слова, Дэнни подошел к ней и обнял. Она не отстранилась. Его тело, разгоряченное подъемом и пахнущее краской, согревало и успокаивало. Только обезьянка визгливо раскричалась, очевидно, рассерженная вторжением. На волосы Дэнни опустилась последняя синяя бабочка.
– Ты в порядке?
– Да, все хорошо.
Джекс опустила глаза и посмотрела на мост. Он весь переливался оттенками синего, цветом шелковой маминой ленты, вечернего неба и… крыльев синих бабочек.

Фермер из Марина, направляющийся к Даффу, чтобы обменять урожай своего огорода на инструменты, остановил свою повозку возле первой башни Золотых Ворот. Задрав голову, он ошарашенно разглядывал гигантского синего дракона, обвивающего башню.
– Вот черт! Нет, ну ты глянь! Раскрасили весь мост! Синим, подумать только!
Его десятилетний сынишка уже спрыгнул с козел и бегал вокруг башни, разглядывая узоры.
– Папа, это бабочки! – закричал он.
– Что еще за бабочки? – заворчал фермер, слезая с повозки и подходя вплотную к башне.
Вблизи было видно, что на поверхности как будто нарисованы тысячи бабочек. В местах, где крылышки чуть расходились, проглядывала оранжевая краска; где два крыла перекрывали друг друга, синий цвет был насыщеннее. На свету цвет переливался и как будто трепетал.
Заскорузлым от работы пальцем фермер поскреб поверхность. Краска не отколупывалась.
– Папа, смотри! – закричал мальчик, указывая на живую бабочку, греющуюся на солнышке.
Сложив ладони лодочкой, он накрыл насекомое.
– Чушь какая, – пробормотал отец, – давай пошли отсюда.
Ребенок неохотно разжал ладошки, выпустил бабочку и поплелся за отцом к повозке. Бабочка затрепетала крыльями и, выискав на башне место, где все еще виднелась оранжевая краска, опустилась на него и замерла.
Повозка тронулась в путь. Фермер долго еще не мог успокоиться, бормоча:
– Те, кто тут живет, законченные психи. Хотя чему удивляться, так было всегда.
Ребенок не слушал. Он думал о бабочках и улыбался. Хотя не скроем, фермер, по самому себе неясным причинам, вдруг подумал, что жизнь, как ни крути, хороша.

ГЛАВА 17

Роуз Малони выросла в Ричмонде, всего в нескольких кварталах от церкви святой Моники. Каждое воскресенье мама водила ее к мессе. Отец работал в строительной конторе и слишком много пил. Попойки неизменно сопровождались жгучим раскаянием. В раскаянии он был отчаянно щедр – его компания отремонтировала крышу церкви, починила течи в водопроводе и электропроводку.
Детские воспоминания Роуз неразрывно связывались с полированными скамьями, святой водой, разноцветными витражами, в которых каждый кусочек мозаики сверкал и переливался, как драгоценный камень. Когда девочка подросла, ее отдали в церковную школу, где она проводила дни под бдительным оком тихих, одетых в неизменное черное монашек. На переменках школьники играли в классики, догонялки и вышибалы во внутреннем дворике, под сенью собора.
Когда началась Чума, Роуз было тридцать девять. Она все еще жила в доме родителей, так и не выйдя замуж. Это была худая женщина с квадратным лицом и волосами неопределенного цвета, который парикмахер ее матери называл мышиным. Тот же парикмахер, кстати, стриг и саму Роуз. Он делал ей прическу, которая очень шла… правда, не ей. Ее матери. Работала Роуз секретарем в страховой компании – заполнение бланков, ведение папок, бумажки, бумажки. По субботам она преподавала катехизис в церковной школе. Иногда играла на органе на свадьбах.
Первым Чума унесла отца. На похоронах собралась половина прихода. Две недели спустя, когда хоронили мать, смерть стала делом обычным, народу на церемонии не было, ведь в каждой семье имелись свои покойники. Бледный священник изо всех сил старался утешить Роуз, бормоча что-то о Божьей воле, но, похоже, не мог успокоить даже самого себя.
Из всего прихода выжила она одна. Роуз по-прежнему ходила в церковь каждый день. Женщина садилась на скамью, смотрела на безмятежное лицо Христа в разноцветном свете витражей и вспоминала. Ей так не хватало болтовни с друзьями после богослужения, пикников по воскресеньям. Одно осталось по-прежнему: в церкви она находила покой. Здесь был ее дом.
Роуз заботилась о церкви. Каждое утро подметала мраморные полы собора, наполняла купели водой – не святой, конечно, но тут уж ничего не попишешь, – поливала цветы, росшие в ящиках у входа в собор. Последняя работа была самой любимой – ей всегда нравилось возиться с растениями.
Однажды в воскресенье, три недели спустя после Исхода, Роуз сидела в пустой церкви и смотрела на алтарь. Он казался таким пустым. Интересно, Господь стал бы возражать, если бы она украсила алтарь цветами и растениями? Она уже и сама склонялась к мысли, что не стал бы, как вдруг в собор впорхнул певчий дрозд, уселся на алтарь, склонил головку чуть набок и выдал трель такой невероятной красоты и чистоты, что у женщины перехватило дыхание. Это знак, решила она и приступила к выполнению задуманного.
Впрочем, начала она с малого. Под распятием появилось несколько горшков герани. Затем по бокам Роуз поставила плетеные корзины с английским плющом. Растения она взяла в больнице, почувствовав при этом легкий укол совести. Колебалась она недолго – идея была хорошая, а с совестью Роуз примирилась, оставив на столе в регистрации долговую расписку.
Окна в соборе теперь были широко распахнуты, пропуская под его своды свежий воздух, солнечный свет, а также воробьев и зябликов. Роуз кормила птиц, рассыпая на мраморном полу возле алтаря семена. Каждый день в церкви появлялось что-то новое: растение с мягкими листьями, которое их соседка называла Ползучим Чарли, в большом горшке; пластиковая реплика греческой урны с оливковым деревом и даже пальма, найденная в чьей-то гостиной.
Спустя год Роуз переехала в домик приходского священника, чтобы быть ближе к своему саду. Вокруг собора стояли бочки, где копилась дождевая вода – она необходима для поливки в сухие летние месяцы. У основания собора вился плющ. Когда небольшое землетрясение разбило пару окон, женщина вытащила все витражи – так было гораздо светлее. Цветы благоухали и разрастались, в ветвях щебетали птицы, которые вили гнезда на перекладинах распятия.

Дэнни-бой нетерпеливо ждал, пока Ученый рылся в справочниках по бабочкам.
– Может, такая? – спросил Ученый, протягивая книгу Джекс и тыкая пальцем в очередную фотографию голубой бабочки. – Размер вроде подходит, и цвет как ты рассказывала.
Девушка присмотрелась к картинке и в очередной раз отрицательно покачала головой.
– Цвет другой, посмотри на мост. Те гораздо темнее.
Ученый смиренно вздохнул и вновь погрузился в поиски. Последние несколько часов у него ушли на запись подробнейшего рассказа Джекс о произошедшем на мосту. Он справедливо рассудил, что подобное происшествие Достойно стать частью его «Истории». Но для научной Достоверности следовало определить, к какому виду относятся синие бабочки. Пока ничего не выходило, и даже сам Ученый потихоньку терял терпение.
– Ты точно уверена, что это была не моль? – спросил он.
– Ну… наверное, бабочки и моль не так уж различаются. Может быть, и моль.
Качая головой, исследователь взял с полки очередной том. Дэнни, не выдержав, оставил их одних изучать полный справочник по моли и вышел на улицу.
С самого утра моросил дождик. Небо по цвету напоминало мокрый асфальт. Молодой человек вдохнул полной грудью. С тех пор, как таинственные синие бабочки завершили их работу, он чувствовал легкое беспокойство. Нужен был новый проект.
От созерцания его отвлек звоночек велосипеда, и он увидел мисс Мигсдэйл, подъезжающую к нему со стороны Макалистер-стрит. Ее оранжевое пончо развевалось, придавая пожилой даме сходство с потревоженной тропической птицей, безуспешно пытающейся взлететь с бренной земли. Журналистка слезла с велосипеда на обочине, прислонила его к столбу и поднялась по ступенькам к библиотеке.
– Ох, привет! – произнесла она, слегка запыхавшись. – Хорошо, что ты здесь. Я приехала сообщить Ученому, что наш неугомонный друг Звездун прислал небольшой отряд на разведку к центру Даффа. Это серьезнее, чем шпионы, замаскированные под торговцев. Похоже, он не шутит.
Дэнни-бой ощутил волнение, почти похожее на радость. Впрочем, тут же взял себя в руки. Вроде как нехорошо радоваться тому, что призрачное вторжение начинает наконец-то приобретать осязаемые формы.
В фойе библиотеки мисс Мигсдэйл сняла пончо, забрызгав попутно каплями мраморный пол, и перекинула его через стойку охраны – сушиться. Вместе с Дэнни они поспешили наверх, где журналистка, задыхаясь, сообщила новость.
– Десять человек. Во главе – огромный темный парень, зовут Родригес. Похоже, они шли в обход и сделали приличный крюк – через Ричмондский мост к Золотым Воротам. Дафф говорит, что, по словам Родригеса, он вроде как не хотел стычек с Черными Драконами в Окленде, но вряд ли этому стоит верить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32