– Чур, чур меня! Господь сохрани и помилуй! – и опять сказал, благодарно склоняя шею: – Салам, господин!
Человек глянул на него из-под красной чалмы и пробурчал:
– А, староста… Храни Бог. Как житьишко?
Староста уронил голову на грудь. Его смиренная признательность не находила слов, хорошее воспитание обязывало молчать. Он пребывал в ожидании вопросов и монарших милостей, когда во двор вошла жена крестьянина вместе с Али, его сынишкой. Увидев перед собой сына, тот вскочил и с возгласом «Сынок!» распростер объятия.
– Сыночек, где же ты был? Где ты был вчера? Иди ко мне, дай я тебя обниму, детка.
Но ребенок отпрянул. То ли его испугали разбросанные по всему двору вещи, то ли он давно – несколько месяцев – не видел отца, то ли боялся большой ядовито-красной чалмы, но он уцепился за мать, хотя она всячески старалась оторвать его от себя и вручить мужу – как живой залог примирения. Крестьянин же, привлекая ребенка к себе, жаждал утвердить свои отцовские права, как бы пресекая этим всякую связь с женой.
Он поцеловал мальчика, приговаривая:
– Иди сюда, сынок, погляди-ка – дудочка. Видишь? – И, поднеся его к огромному корпусу тубы, добавил: – Здоровая, правда? А блестит-то – как золото!
Однако ребенок не понимал, что такое золото. Отец поставил его на землю, чтобы он мог поближе познакомиться с толстой сверкающей трубой, и опять сказал:
– Видишь – дудочка. Нравится тебе, а? А что я говорил: куплю тебе дудочку! Вот как, сыночек…
Ребенок не отрываясь смотрел на круглый широкий зев трубы: его собственное отражение, плоское и деформированное желтой отполированной кривизной, притягивало его.
Крестьянин, утвердившись в мысли, что исполнил желание ребенка, чувствовал себя на верху блаженства. Правда, ребенок не высказывал такого желания и даже не подозревал о существовании подобных предметов, да и теперь не понимал, что перед ним, зачем оно, что с ним делать.
Крестьянин обернулся к жене:
– А ты чего пришла?
Женщина, теребившая краешек головного платка, вздрогнула от неожиданности и простодушно ответила:
– Теперь, значит, пришла… Он тут же злорадно подхватил:
– Теперь; а раньше где была?
– Так ведь не было тебя, – отвечала жена. – Ведь сколько времени… Ты, бывалочь, придешь, а пока я узнаю, тебя уж опять нету…
– Я всегда был и есть! – прервал ее муж. – Чтоб тебе провалиться, стерва, – как это меня не было?!
Женщина все с тем же простодушием возразила:
– Говорили, что ты в город подался. Совсем ума лишился, говорили, в город ушел.
– Это ты с родней со своей ума лишилась! Да разве у сумасшедшего бывает такое богатство? Эх вы, недотепы! Человек, у которого есть деньги, умнее всех.
– Так ведь я не знала, что у тебя деньги есть, – оправдывалась женщина. – И никто не знал.
– Зато теперь будете знать, чтоб вам всем лопнуть, – проникновенно сказал мужчина, а сам подумал: все должны уверовать, что он избранник, человек, особо отмеченный Господом, что он превосходит всех прочих людей, всех-всех людей на свете, и сам он, и его судьба уникальны.
– Когда ты вола порешил, они и сказали, что ты спятил, – проговорила женщина.
– Я ему затем голову отсек, чтоб мне еще больше счастья привалило.
Голос женщины дрожал от подавляемых рыданий, но она все-таки не удержалась, чтобы не ответить:
– Кто же знал, что отрезанная воловья голова приносит счастье человеку…
Мужчина вышел из себя:
– А кому же приносит – волу, что ли?! Ладно, пошла отсюда. Убирайся к тем, кто меня счел за сумасшедшего.
Женщина упрямо сказала:
– Не уйду. Я хочу здесь остаться, с тобой. Мужчина в ярости рванулся, плюхнулся в кресло и заорал:
– Со мно-ой?! А когда у меня соха сломалась, ты где была? Когда я на горе корячился, где была?… Где ты была, когда вол хрипел, проклятый нож ни черта не резал, скотина лягалась, норовила меня на рога поднять?! Со мной она хочет!…
Не успела женщина утереть слезы и подавить рыдания, как за ее спиной послышался крик – это брат вопил во всю глотку:
– Ах ты, чтоб тебе пусто было! Иди сюда, чтоб тебя! Зачем ты к нему приперлась?
Жесткие пальцы брата вцепились ей в плечо, она почувствовала, как он тянет, тащит ее прочь.
– Ступай за мной, – рычал брат. Но женщина заупрямилась:
– Не пойду. Здесь мой дом.
Брат заорал еще громче, но сквозь крик прорывалась искренняя привязанность к ней:
– Да это все мерзость одна, мерзость!
Староста, решив, что настало время показать свою власть, вмешался:
– Сам ты мерзость, темнота необразованная! Теперь в голосе брата зазвучала забота о ближнем:
– Да я всем вам скажу! Вся эта кладь – нечистая. Она вам беду принесет, намыкаетесь еще…
Староста угрожающе сказал:
– Не суйся не в свое дело, ослиное семя! – и метнул быстрый взгляд под люстру, дабы выяснить, произвела ли впечатление его готовность услужить. Но человек сидел, важно надувшись, и, как видно, вовсе не обращал на них внимания.
Брат, по-прежнему силясь увести сестру, твердил:
– Говорю тебе: идем!
Однако она, упорствуя в своем намерении остаться с мужем, который снова обрел в ее глазах авторитет, отказывалась:
– Не пойду я, не пойду, никуда не пойду!
Голос ее становился все выше и пронзительней. Брат перешел к уговорам:
– Сестричка, хорошая ты моя, да все это золото тут – фальшивое, так, пшик один!
Но женщина, заливаясь слезами, повторяла свое:
– Не пойду!…
Поглядывая в сторону люстры, староста сказал:
– Господин, ежели дозволите, я их отсюдова враз выставлю, а?
– Давай уйдем поскорей, – мягко упрашивал брат. Но в ответ слышалось одно:
– Пусти меня, я никуда не пойду!
– Ты, сестра, – чистая душа, а тут все грязь и пакость, да, пакость…
Староста что есть силы хватил парня по затылку, приговаривая:
– Это ты пакость, ублюдок поганый, дурак! Проваливай, пошел прочь, пошел!
Женщина вырвала свою руку из цепких пальцев брата.
– Не пойду с тобой, уходи отсюда, проваливай! Староста ударил его кулаком в грудь.
– А ну давай отсюда, вон! Но брат взревел:
– Пошли сейчас же, собачья дочь! – и опять ухватил женщину за руку, поволок за собой. Она, не переставая вопить: «Убирайся, уходи прочь», так треснула брата по уху, что он споткнулся и стал заваливаться назад, а тут еще староста поддал ему пинка, приговаривая:
– Катись, голодранец, ты еще и ругаешься, а? Пошел, пошел, убирайся!
Брат поднялся с усыпавшей землю палой листвы, оглянулся в поисках отлетевшей в сторону черной шапчонки, зажал ее в руке и под градом пинков бросился к выходу, продолжая что-то бормотать. Выскочив на улицу, он хотел плюнуть, но во рту у него пересохло.
– Даже плевка на вас жалко! – закричал он. Когда человек увидел, что воцарились тишина и покой,
он позвал женщину:
– Подойди поближе!
Женщина поднялась по ступенькам эйвана и с опущенной головой приблизилась к креслу. Не глядя на нее, мужчина процедил сквозь зубы:
– Для моей новой жизни ты не подходишь. Хочешь остаться – оставайся, будешь у меня в услужении. На большее теперь не рассчитывай.
36
Крестьянин выскочил из глинобитной пристройки на эйван, стряхнул с рук грязь и сажу и протянул:
– Мне не сказали, что для нее вода нужна… Минуту спустя вслед за ним из двери показался учитель, вытер руки платком и заметил:
– Конечно, для ванны нужна вода! А водонагреватель нуждается в горючем. Холодильник работает либо на керосине, либо на электричестве. Для газовой плиты необходим газ.
Человек сплюнул косточки от мушмулы и с набитым мякотью ртом пробормотал:
– А я считал, что все они – как это? – автоматические. Эти, которые продавали, меня и не предупредили.
Со всей почтительностью и мягкостью человека великодушного учитель разъяснил:
– Господину следовало все продумать заранее.
Они не спеша прохаживались – крестьянин, жующий мушмулу, сплевывающий косточки и весьма довольный собой, и учитель, всем своим видом демонстрирующий готовность распутать любое сложное дело. Учитель снова начал:
– Конечно, это все не так уж трудно. Раз вещи доставили, то и все необходимое к ним тоже доставить можно – и горючее, и воду, и электричество с газом провести. Когда есть деньги, все это можно купить. Человек вспомнил о своем могуществе, хмыкнул:
– А, деньги? Это есть. Ты давай бери мушмулу, угощайся.
Он достал из кармана пригоршню мушмулы, предложил учителю.
– Мерси, – деликатно отказался тот.
– Да ты поешь – вкусная!
Но учитель торопился высказать обуревавшие его мысли – быть может, настал его час? Ведь он так давно лелеял этот план.
– Но такое оборудование совсем не подходит к этому дому, – рубанул он сплеча. Крестьянин повернул назад, уселся в свое золоченое кресло под люстрой. Большая труба теперь стояла в углу у него за спиной. Прямо перед ним оказался учитель, продолжавший свою речь: – Когда приобретают новое оборудование, все вокруг, вся обстановка тоже меняется, переходит в иное качество, не может не измениться. Возьмем, к примеру, баню. От брызг душа, от сильной струи, наполняющей ванну, глинобитные стены совсем отсыреют, вспучатся. Надо прокладывать водопровод, канализацию, подводить воду – много воды.
Крестьянин возбужденно прервал его, позабыв про косточки от мушмулы, которые лезли ему в глотку:
– Кафелем надо облицевать? – Он так загорелся, словно настал сладчайший миг его судьбы.
– И кафель понадобится.
– От пола до потолка, да? – весь сиял крестьянин. Учитель, не раздумывая, только бы закрепить сказанное, согласился:
– Да, от пола до потолка.
– Очень хорошо, пускай. Я когда в Тегеране был, по телевизору про это говорили.
Он расслабился, довольный, но через минуту опять нахмурился:
– По правде сказать, телевизор тоже не работает…
– Дайте срок, не пожалейте денег – все заработает! – уверенно объявил учитель.
Крестьянин снова сплюнул косточки от мушмулы, подобрался, сел поплотнее в кресло.
– За деньгами дело не станет.
37
Утренние лучи осеннего солнца озаряли стволы тополей и чинар, но в небе над горами висели темные тучи, готовые вот-вот опуститься на деревню. Тучи эти означали приближение дождя, но пока еще он не разразился. Время от времени раздавался раскатистый гул, заполнявший собой всю долину, – то ли гром, то ли камень ударился о скалистые отроги ущелья. В саду копали ямы, и лезвия лопат звенели и скрежетали, натыкаясь на булыжники.
Копали двое – шурин и его приятель Сейид. Для Сейида это была привычная крестьянская работа, шурин же со злобой глубоко втыкал лопату, яростно выкидывал землю из ямы, силясь удержать рвущиеся с языка слова. Но терпение его уже иссякло, и он внезапно сказал:
– Жульничество это! Клянусь Аллахом, кровью Хосейна клянусь, святыми предками – это жульничество. Надо этому конец положить.
– Уж ты, брат, скажешь! – возразил Сейид. – Ничего же не случилось, что ты брюзжишь-то все время?
– Ну давай, скажи еще разок, что ничего не случилось! Да что хуже этого может случиться? – И шурин вонзил лопату глубоко в грунт.
Сейид язвительно проговорил:
– Сестра твоя вернулась в дом мужа – чем плохо? Муж сестры разбогател – в этом что плохого?
– А я не желаю, чтобы богател, – отвечал шурин, выкидывая очередную лопату глины.
– Это тебя зависть гложет, – заключил Сейид. Шурин подцепил лопатой новую порцию земли.
– Чему завидовать? Да он все, что у него есть, по ветру пустит. – Тут он высыпал содержимое лопаты и продолжал: – Ишь, мерзавец, этим своим золотым креслом, – он яростным пинком вогнал лопату в глину, – да хрустальной люстрой… – Напрягаясь, вывернул большой ком и опять заговорил: – Этими дьявольскими железными ящиками всем голову задурил. Околдовал всех… – Он опорожнил еще одну лопату и перешел подальше – закладывать яму там. – Всех, от невинной девушки до старосты, – лопата опять вонзилась в глину, – до моллы этого. – Он крякнул и с силой надавил на лопату. – А теперь и на гору нашу покусился – расчищает холм, рушит его, чтобы там дом построить.
Он хотел рукой показать, какой именно холм, но тут взгляд его упал на дальнюю тропку, которая вилась по пригорку вдоль глинобитной стены, по тропинке шел учитель.
– Вот и Зейнальпур туда же, – проворчал шурин. – Тоже, бывало, распинался: то да ce, а нынче готов на все наплевать и забыть. Тьфу, что за времена!
Он плюнул и так пнул ногой лопату, словно хотел избавиться от нее. Преисполненный негодования, он еще потоптался с лопатой вокруг ямы, но в конце концов заявил:
– Тебе, может, нравится ямы копать да деревья сажать, а они, – тут его язвительный голос сорвался на яростный крик, – они корни выдерут, стволы распилят!…
Вдали опять что-то загремело – то ли гром, то ли обвал, – потом грохот постепенно замер, утих. Сейид по-прежнему занимался своей нехитрой работой.
Шурин покрутился на месте, потом мрачно выговорил:
– Вот я и говорю тебе: надувательство все это. С такими делами нельзя связываться. А теперь – шабаш, я пойду.
– Куда уходишь? – Слова Сейида звучали не как вопрос, а как предостережение.
– Все, пошел я, – покачал головой шурин. И, приняв окончательное решение, добавил: – По ту сторону горы дорогу строят. Слыхал сейчас взрывы? Ухожу туда. – И он зашагал прочь.
– Чего глупить-то! Ну куда ты? – попробовал урезонить его Сейид, но шурин уже не слушал, он уходил все дальше. Поравнявшись с колючим кустарником, он свернул в сторону, чтобы не встречаться с учителем Зейнальпуром, двигавшимся ему навстречу.
Учитель, увидев его искаженное яростью лицо, невольно задался вопросом, чем вызвана эта ярость. Он миновал кустарник, который уже не отбрасывал тени на дорогу: солнце спряталось. Сейид все еще копался в саду. Учитель подошел ближе:
– Что-нибудь случилось?
Эти слова послужили ему одновременно и приветствием, и вопросом. По ущелью опять прокатился грохот.
– Завидно ему, что сестрин муж разбогател.
– А меня зачем поминал? – поинтересовался учитель.
– Он говорил, мол, холм раскапывают, расчищают – не к добру это, говорит.
– Да ведь он сам, кажется, сказал, что собирается на строительство дороги, туда, за гору, – пожал плечами учитель.
Редкий мелкий снежок тихо ложился на листья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23