Сейид, не прерывая работы, откликнулся:
– Ладно, чего говорить… Такой уж человек.
– Он парень хороший, да горяч больно, – заметил учитель. Эта беспристрастность и снисходительность человека, стоящего выше мелких дрязг, не были врожденными, органичными чертами характера учителя, не были они и результатом его большой учености – их подсказывала ему хитрость стяжателя.
Сейид, однако, стоял на своем:
– Грубиян он неотесанный, вот кто. Разве это дело – озлился и убежал!
Опять по ущелью раскатился гром.
– Здесь мы на свет появились, здесь выросли, – продолжал Сейид, – куда нам идти отсюда? – Он выпустил лопату и, раскинув по сторонам руки, всем своим видом являл живую картину, отвечавшую на этот вопрос.
– Он тоже не уйдет, – возразил учитель.
– Человеку терпение назначено, – говорил Сейид. – Из поколения в поколение деды наши терпели, все сносили, выдерживали, а мы, значит, в бега кинемся?
– Да не уйдет он!
– Куда нам идти?…
– Горячий человек никуда не уйдет, – заключил учитель. – Так, пошумит только. – И отправился дальше.
Сейид снова взялся за лопату. День клонился к вечеру. Он знал, что до темноты, до ночного дождя ему нужно выкопать еще много ям для саженцев.
38
Крестьянин был в длинном кожаном пальто на больших блестящих пуговицах. Пальто доходило ему чуть ли не до пяток, икры были стянуты высокими сапогами для верховой езды. Коня не было, но на каждом шагу позванивали шпоры, поскрипывали кожаные подошвы. Одна рука располагалась на животе, где-то между складок пальто, другую, сжимавшую хлыст, Он заложил за спину. Учитель следовал m ним шаг в шаг, дабы не прозевать удобный момент, а паренек – поклонник искусства, по причине жестокой простуды замотавший себе шею и нос необъятным шерстяным шарфом, шел в некотором отдалении от них обоих; изнуренный насморком, он все время то чихал, то готовился чихнуть.
Сад на склоне холма напротив них стоял весь в золоте. По мере того как они сходили вниз, скрываясь под пологом листвы, она теряла прозрачность, казалась вырезанной из фольги, зато потемневшие старые древесные стволы обретали в золотистом сиянии листьев новый оттенок. Крестьянин шагал твердо, очень довольный своим костюмом, сапогами, шпорами и хлыстом. Учитель сказал:
– Все это мы ликвидируем.
Крестьянин сжал губы, напыжился, приподнимая левую бровь, и качнул головой.
– Дом, который мы здесь возведем, должен отвечать духу эпохи, – провозгласил учитель.
– Кому отвечать? – не понял крестьянин.
– Духу нашего времени, – пояснил учитель. Он немного помедлил, выстраивая свои слова в боевые шеренги, и продолжал: – Но не следует ни в коей мере пренебрегать национальными традициями, наследием былых веков – они должны стать основой наших действий, нам надо черпать вдохновение в прошлом. В качестве подлинного фундамента…
Крестьянин прервал его речь нетерпеливым вопросом:
– Зачем все это надо? Учитель опять забубнил:
– В качестве прочной и твердой базы…
С возрастающим раздражением человек опять оборвал его:
– Я сказал тебе: рассказывай про дом! Сколько можно болтать?…
Господин Зейнальпур вынужден был притормозить. Он и правда взялся разъяснить хозяину план его будущего дома, однако все его внимание было устремлено на собственную персону, на представившийся удобный случай себя показать. В сущности, и говорил-то он для себя, а крестьянин служил лишь поводом, чтобы высказать вслух общие фразы, которые он считал своими собственными. Его прежняя работа сводилась к напыщенным речам и избитым выражениям, вот и теперь для изложения своих идей он настроился произнести речь. Празднословие не сталкивается с трудностями. Празднословие пользуется выражениями загадочными и таинственными. Ведь, если отбросить таинственность, надо будет приводить доказательства, мистика же не нуждается в аргументации. Но стоит привести хотя бы один довод, как тотчас возникает необходимость в другом. Однако, как ни прискорбно, обычай приводить доказательства получает все большее распространение; хотя что может быть опаснее и утомительнее, чем убеждать при помощи аргументов? Ведь от этого вера начинает казаться менее достойной, чем взгляды. Вера требует чуда, а убеждение – мысли. Размышлять трудно, готовые же формулы отлично сохраняются в памяти. Формулы, чудеса и заклинания проще в применении, они быстрее приводят к результатам. Загадочные и витиеватые речи срабатывают безотказно. И учитель снова пустился по знакомой дорожке:
– Все это мы искореним, перевернем весь холм. Срубим ему маковку, расчистим все…
Из-за кожаных складок плаща голос крестьянина прозвучал нетерпеливо и жестко:
– Я про дом говорю, а он все про холм ладит! То сделаем, другое… Давай рассказывай насчет дома.
Зейнальпур живо исправился:
– Надо выстроить внутренние покои дома, отвести место для бани, для кухни и всего прочего. Но при этом следует помнить и о внешней стороне. Ведь именно она привлекает внимание, отображает динамизм традиции…
Желая загладить свой промах, первую часть своей речи учитель проговорил обычным тоном, когда же очередь дошла до таких слов, как «динамизм традиции», голос его вновь обрел трубный звук. Но тут терпение крестьянина лопнуло, и он воскликнул, потрясая кулаками:
– Какой еще динамит?! Самое главное – чтоб снаружи выглядел. Внутренний покой, говоришь? Люди на дом снаружи глядеть будут. Снаружи, понял? – При этом он с особым нажимом произнес слова «снаружи» и «глядеть». Огорченный учитель только и сказал:
– Но люди уже видели…
– Больше не увидят, – отрезал крестьянин.
Зейнальпур, придя в замешательство от грозной категоричности ответа, погрузился в размышления, а потом, собрав всю свою мудрость и почтительность, сказал:
– Конечно, прежде чем изнутри отделывать, надо сначала снаружи все сделать. Вы правы. В конце концов, внутренняя часть дома – это будни. А вот снаружи надо все устроить наилучшим образом.
Крестьянин кивнул. Он наслаждался облегавшей его скрипучей кожей, своей твердой поступью, которую сопровождал звон шпор, ощущением хлыста в руке. Он был доволен.
– Чтоб красиво было, – изрек он. – Мрамором облицуем или кафелем?
– Зависит от срочности, – ответил учитель.
– Чего? – не понял крестьянин.
– Вы побыстрей желаете?
– Да, желаю, – утвердительно кивнул тот. Зейнальпур призвал на помощь новейшую информацию:
– Тогда нужен пластоформ.
Крестьянин вслушивался в тонкий звон шпор. Зейнальпур пустился в объяснения:
– Пластоформ издали кажется похожим на камень. А облицовку им можно произвести очень быстро.
– Фир… форменный?
Зейнальпур не понял, о чем тот спрашивает, так как человек в это время повернулся и направился к одной из женских фигур, которую как раз устанавливали, к той, что держала в руках факел. Он переспросил:
– Как вы сказали?
– Говорю, заграничная фирма изготовляет?
– Изготовляют из нефти, – ответил учитель. Крестьянин наблюдал, как укрепляют на подставке
цементную фигуру женщины. На плечах у нее был кусок кумача, конец которого спускался вниз, прикрывая грудь и живот. Вчерашний дождь промочил кумач так, что он и сейчас еще не высох, влажная ткань соскользнула с высокой груди, оголив ее, а край, болтавшийся между ног, был совсем мокрый, с него капала вода.
– Зачем ее занавесили? – спросил крестьянин. Но прежде, чем ему успели ответить, подставка покачнулась, рабочие, боясь, что статуя свалится на них, расступились, и массивная фигура, медленно и важно сделав сальто, упала в грязь.
39
Глину с соломой одевали в большие белые плиты. Облицовывать было легко, скреплять полученные панели – и того легче. Стоило хорошенько натянуть тонкую проволоку и нажать ею на пластиковую плиту, как проволока мягко уходила вглубь и плита разделялась на две части. Затем в плиту и заполнявшую ее изнутри глину заколачивали гвозди, которые удерживали покрытие. На самую большую панель требовалось не больше четырех гвоздей – по углам. Удобно, легко, красиво, чисто – и фальшиво! Полдня ушло на то, чтобы разобрать старый дом, теперь ставший похожим на кучу свежей глины. Казалось, он перешел в новое состояние. Впрочем, для возврата старого достаточно было подуть самому слабому ветерку… Как бы там ни было, облицовка заняла целую неделю, хотя с ней легко можно было бы управиться и за полдня. Но ведь следовало придать своей возне вид серьезного и солидного дела.
Когда работа была завершена, Зейнальпур привел крестьянина посмотреть. Поклонился, приглашая войти, и отворил перед ним дверь. Крестьянин улыбнулся до ушей. Потирая руки, он произнес:
– Вот теперь хорошо, молодец! Понял, чего мне надо было.
При этом он так хватил Зейнальпура по спине, что тот чуть не упал. А хозяин продолжал:
– Вот ты грамотный, а ничего, дело делать умеешь. Подходяще.
Зейнальпур скромно и с достоинством улыбнулся. Крестьянин, сообразив, что не следует позволять ему слишком заноситься, натянул поводья:
– Ты мне вот что ответь… – и злорадно замолчал.
Зейнальпур поднял голову, изображая внимание, и крестьянин продолжил:
– Слыхал я, что, пока меня не было, ты тут за Нане-Али увивался?
Зейнальпур похолодел. Неужели пришел конец его отношениям с этим человеком? Неужели его легкому флирту в отсутствие крестьянина суждено стать преградой для извлечения истинной пользы из великого момента? Смазливая бабенка осталась одна, он тоже один – откуда ему было знать, что муж ее так разбогатеет?… Он вообще не думал, что тот вернется. Велика ли беда в том, что он тихонько и незаметно поглядывал на женщину, пожимал ей руку, чуть касался плеча и мечтал. Мечтал, что когда-нибудь – пусть не у родника, где по иранской традиции происходят любовные свидания, пусть не на задах деревни, на сеновале или в риге, где разворачиваются подобные события в европейских романах и фильмах, но хотя бы в степи, под кустом, где угодно, хоть на ветке, хоть в хлеву, рядом с навозной кучей, – он отведет покрывало от ее лица, скажет ей самые главные слова и, может быть, даже сумеет просунуть руку под цветастый ситец ее платья, коснуться пальцем нежного пупка, а там и (если бы судьба была более благосклонна к нему и красотка не сбежала бы раньше времени к родне) распустить тихонько тесемку на поясе ее узких черных коленкоровых шаровар – только и всего. Но откуда крестьянин узнал о его тайне… Что теперь делать, что будет теперь?
Крестьянин, щуря глаза, в которых, кажется, таилась усмешка, пристально смотрел на него. Зейнальпуру нечего было сказать. Он отвел взгляд, опустил голову. Крестьянин произнес:
– Господин Зейнальпур! – В тоне его слышалось порицание. Он покачал головой и еще раз сказал: – Господин Зейнальпур! – На этот раз восклицание звучало презрительно и даже угрожающе.
Зейнальпур, охваченный сомнениями, не знал, как поступить.
– Господин Зейнальпур? – в третий раз возгласил крестьянин.
Зейнальпур понял, что необходимо перевести внимание собеседника на что-то другое. Понял, что пренебрежительное повторение его имени может послужить предлогом для изменения темы разговора. В его бархатных глазах опять блеснуло понимание момента, профессионально скромная улыбка опять вернулась на его лицо, когда он тихо проговорил:
– «Пур» означает «сын», а «Зейналь» – это имя. Это крестьянину было совсем недоступно.
– Имя? Что за имя? Это что значит? – спросил он насмешливо и пренебрежительно, но не без любопытства.
– В наших краях, господин, Зейналь – уменьшительное имя имама Чармаха , – пояснил учитель.
– Что за имам Чармах?… – снова спросил крестьянин (значение слова «уменьшительное» он тоже не понимал) и на всякий случай добавил: – Прости Господи!
Зейнальпур, который думал только о том, как бы исправить положение, осторожно предложил:
– Если вам не нравится, господин, я могу его переменить.
– Переменить? Что переменить?
– Имя, господин.
– Имя?… Имя он переменит, помилуй Аллах!
– Да это не трудно. Как вам больше понравится.
– Великий Боже! – удивленно воскликнул крестьянин и, поскольку ничего не мог придумать, спросил: – Это что – в ваших краях обычай такой?
Зейнальпур протянул руку, чтобы снять воображаемую соринку с затянутого в кожу плеча, даже подул на него. Крестьянин сказал:
– А вы откуда родом, из какого вилаята ?
– Из Трихвостгорья…
– Где это – Трихвостгорье?
– Ну, сам-то я из Тегерана, конечно, а семейство наше происходит из Трихвостгорья.
Крестьянин опять было переспросил:
– Трихвостгорье?… – но, сообразив, что географические изыскания заведут его слишком далеко, подвел итог: – Значит, из Трихвостгорья. – Некоторое время он пристально всматривался в учителя, потом расплылся в улыбке и с видом первооткрывателя объявил: – Получается – господин Трихвостень! – Радостно посмеиваясь, он продолжал: – Будешь менять имя, назовись Трихвостень. – Разделавшись с этой трудностью, он заключил: – Это имя тебе больше подходит! Какой там еще Зейналь – мелочь какая-то, ты ведь сам говорил, это меньшой по-деревенски. – Он похлопал учителя по плечу, оглядел его, подумал и, гримасничая, проговорил: – Ты давай меняй имя, а я – жену.
– Хотите сменить жену?
– Ага, хочу.
– В новый брак желаете вступить?
– Да, желаю вступить, – подтвердил крестьянин, и слово «вступить» прозвучало у него как «купить».
40
Кувалда тяжело ухала вниз, и сваи по немному уходили в землю. Пилы и топоры обрушились на плодовый сад. Порой пила застревала зубьями в сочных стволах молодых финиковых пальм, но, когда на нее нажимали посильнее, она снова начинала ходить взад-вперед, пока не валила пальму. Пальмовые чурбаки раскалывали топором надвое, заостряли с одного конца и ударами кувалды снова загоняли в землю вокруг голой площадки, которая не так давно была садом. Когда длинная кривая всаженных в землю обрубков сомкнулась, юнец, искатель славы в искусстве, явился к крестьянину.
– Господин, столбы для иллюминации и для бумажных фонариков, которые вы велели установить, пожалуй, немного коротковаты…
Крестьянин;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23