Однако, смущаемые нетерпеливостью досточтимых гостей и подталкиваемые разыгравшимся аппетитом, распорядители уже повлекли их к праздничным столам, ломившимся от еды, и это была отличная идея, на первый взгляд, быть может, несколько нарушавшая программу, но, если посмотреть в корень, соответствовавшая ей наилучшим образом, ибо главная цель подобных расточительных празднеств – это показуха и обжорство.
Но почтенных односельчан (будьте снисходительны к эпитету, ведь это всего лишь стилистический оборот, определение, которое придано существительному, но совсем не обязательно его определяет, поскольку предназначено не определять и разъяснять, а украшать слог) совсем не было видно. Из жителей деревни присутствовали только молла, староста да еще несколько важных особ (чем важных? для кого?!).
Жених повернулся к старосте и спросил:
– А что деревенские – не пришли? За оградой не видать.
Однако рев и рукоплескания наемных гостей были такими громкими, что староста, если и понял вопрос, предпочел сделать вид, что недослышал, и захлопал в ладоши.
Трихвостень теперь стоял у микрофона напротив жениха. Жених с невестой сидели на скамье. По одну сторону от них помещалась первая жена, за ней – супруга ювелира, по другую – ювелир и пустое кресло, ожидающее Трихвостня. Молла, едва закрыв свою книгу, удалился, дабы не присутствовать при этих распутных плясках, которые развернутся, он был уверен, когда он уйдет, а то и начнутся прямо сейчас. Он знал, что его присутствие или отсутствие не влияет на плотские желания. Ему не одолеть шайтана, это он понимал, значит, не стоит и связываться – потому и ушел.
Но за кольцом наемных крикунов, которых собрали, чтобы они вопили «ура» после каждой фразы выступающих, и выстроили вокруг микрофона, напротив почетного места для жениха, все огромное сборище уже атаковало столы с угощением.
На столах было все, что душе угодно: от калле-паче до авокадо, от огурцов и баклажанов до черной икры и блинов, от стамбульского плова до страсбургского паштета (с торговой этикеткой китайской лавки); сыры всех сортов, от лигванского до стилтона; большие подносы с китайским чаем (да не с дешевым, а с тем, на этикетке которого фазан и куропатка); горы фруктов, полные кувшины шербета; а вот вина представляло лишь кьянти, потому что его оплетенные соломкой бутылки – самые красивые на вид. Рыбы было столько, словно столы превратились в моря: и сиг, и кутум, и барабулька, рыба, жаренная целиком, под соусом, с картофельным пюре, которое волнами застыло на блюдах. Но первое место, конечно, принадлежало барашкам. Они возвышались на столах через каждые полтора-два метра, стояли на обернутых фольгой ножках, нагие и зажаренные от шеи до колен, и их тушки продолжали источать розовый, смешанный с жиром сок, тогда как головы, все еще венчавшие шеи, украшали чистые, блестящие шерстяные кудряшки; глаза барашков были открыты, а изо рта свешивались пучки люцерны и мяты. Жареные шеи и сырые головы были крепко сшиты друг с другом. На шеях болтались бубенчики. Каждого барашка водрузили на большое медное блюдо, под которым горела спиртовка, чтобы мясо не остывало, но при этом сама спиртовка была скрыта букетами цветов, петрушки, чабера, редиски, рейхана, так что язычок прозрачно-голубого пламени едва виднелся. Когда гости, вооруженные похожими на пилы ножами, налетели на мясо, бараньи головы закачались, а бубенцы зазвенели, как будто барашки снова начали пастись. Как будто они, притворяясь, что едят окружавшую их траву, хотели прогнать мысль, что едят-то их самих!… А может быть, они, кивая головами в такт перезвону бубенцов, подтверждали: да, верно, нас рвут на куски, именно так…
И вот тогда над гулом атаки на яства взвилась и покатилась, вырвавшись из магнетических глоток репродукторов, звонкая и мощная волна речи Трихвостня:
– Сегодня мы не только совершаем радостную церемонию этого благодатного брачного союза, но одновременно обретаем счастливую возможность приобщиться к чудесным и чарующим трансформациям в полной изобилия жизни нашего дорогого жениха.
Тут он задохнулся: такую длинную загнул фразу, что не хватило воздуха в легких. Пока он набирал в грудь новую порцию, стоящие вокруг захлопали, как бы ставя звучную точку в конце предложения.
Трихвостень опять пустился по просторам красноречия:
– Язык мой слаб, но велико могущество этого дворца, который с неизменным блеском повествует о силе и мощи, богатстве и славе, а также о светозарных планах своего дражайшего создателя; дворца, который ведет начало от чрева и чресел нашего древнего искусства, сочетает наследие предков с новейшими техническими достижениями и эстетическим замыслом признанных американских мастеров, таких, как Бакминстер Фуллер .
Жених, который ровным счетом ничего не понял (и не старался понять), улучив момент, когда Трихвостень переводил дух, повернулся к ювелиру:
– Что он говорит? Ты-то хоть понимаешь?
Ювелир, вовсе не слушавший речь, закивал, делая вид, что ему все ясно. Но ни он, да и никто из присутствующих, вероятно, не понимали ни слова. Возможно, что такая цель, как понимание, и не ставилась. Речь была своего рода шаманством, частью привычного обряда, который читают на особом языке. Кто бы и что бы ни произносил при подобных обстоятельствах, всегда и везде употреблял этот язык.
Трихвостень сделал рукой знак, утихомиривая крикунов, и снова начал:
– Если в прошлом главы наших великолепнейших построек венчали один купол и два минарета, символом сегодняшнего дня непременно должен стать один минарет и два купола. Два купола, которые в отличие от былых, пустых и ничтожных, полушарий стали ныне полными сферами. Этот кров зимой не протечет, поскольку вода не может задержаться на круглой поверхности. Окна в сферах такие редкие и маленькие, что изменения наружной обстановки, как, например, холод и жара или палящие лучи солнца, почти не проникают внутрь. Но этот тонкий замысел вызван к жизни не только климатической необходимостью: он соответствует застенчивому и стыдливому характеру, благородным воззрениям предков, которые велят нам отвращать взор от чужого.
Тут он, не давая рукоплескателям приступить к делу, жестом показал им, чтобы обождали, набрал побольше воздуху в грудь, как перед крутым подъемом, и выпалил:
– Итак, это здание является нашей высокой миссией в настоящем и нашей эстафетой в будущее!
Слово «будущее» зловещим уханьем отозвалось в ущелье, а Трихвостень махнул кулаком в сторону башни и двух шаровидных пристроек. Крики «ура» и хлопки столпившихся вокруг него людей стократно усилились микрофоном в замкнутом пространстве двора и выплеснулись из динамиков на горы и долины, на окружающую природу и на деревню. И хотя собравшиеся были поглощены едой, но, когда над женихом, его спутниками и окружением взмывали крики «ура», они тоже, продолжая чавкать, издавали рев.
Жених – возможно, из-за того, что аплодисменты предназначались Трихвостню, – вышел из терпения:
– Говорлив больно. Все болтает и болтает… Сколько можно!…
Супруга ювелира, ухватившись рукой за колено его первой жены, а голову возложив на грудь второй жены, дотянулась до уха жениха и наставительно заметила:
– Пускай говорит. Очень даже хорошо. Людям такая потеха нравится.
И вновь торжественно загудел электронный голос:
– Но два купола символизируют также дуализм миропорядка. Они выступают достойными представителями дня и ночи, добра и зла, старого и нового, левого и правого, Востока и Запада, тезы и антитезы, Ормузда и Ахримана – и так далее, и тому подобное… – Тут он приостановился, дабы великая ценность высказанной идеи вдохновила клакеров на крики «ура» и аплодисменты. Они тотчас вдохновились.
Жених покачал головой и, обращаясь к невесте, проговорил:
– Хоть и образованный, а болван. Я точно знаю!
На слове «я» он сделал ударение, да еще и ткнул пальцем себя в грудь. Невеста, не долго думая, залилась беспечным смехом человека, которому неведомы никакие заботы. Трихвостень опять заговорил:
– Этот высокий и могучий золотой столп служит символом человека между двух миров, воплощением острия решимости меж двух чашек весов, демонстрацией устремленных к небесам желаний; он подобен маяку на берегу бурного моря, он сверкает, как ракета, покоряющая космическое пространство, короче говоря, он – мужчина меж двух сказочных красавиц.
Стало ясно, что речь движется к концу; это вызвало целый шквал оваций и приветственных криков. Благодарно склонивший голову Трихвостень, упустив из виду, что шумное одобрение – результат тренировки, и поверив в искренность слушателей, так и расплылся в улыбке. Уже направившись было к своему месту, он вернулся к микрофону и принялся раскланиваться. Окружающим пришлось опять надсаживать глотки, вопить «ура». Но чуткий разум одержал все же победу над слепым тщеславием: Трихвостень прочел в глазах крестьянина, что пора освобождать площадку. На этот раз он сообразил, что приветственные шум и гам взяты напрокат, что они не имеют никакого значения. Тогда он шагнул к почетному месту, повернулся к публике задом и, заслонившись таким образом, поцеловал крестьянину руку.
– Изволите видеть? – Заглядывая ему в глаза, он показал рукой на собравшихся. – Все они преисполнены почтения и симпатии к вашему превосходительству.
Крестьянин не разобрал ни слова, но отлично понял, к чему тот ведет. А Трихвостень окинул крестьянина и женщин веселым и довольным взглядом и, переводя глаза с одного на другого, проговорил:
– Как я счастлив! А теперь примите мои личные поздравления.
Он все еще произносил каждое слово внятно, «интеллигентно», так, как он выговаривал их в своей речи, все еще не мог отрешиться от литературного слога.
Тут супруга ювелира поднялась, выбрала среди бесчисленных цветочных корзин и букетов прозрачный футлярчик, оторвала с веточки орхидею, понюхала разок-другой, а потом вдела в петлицу Трихвостня, приговаривая:
– Молодец, дорогуша, речь – просто конец света! Вот тебе в награду.
Наблюдавшие эту сцену гости снова закричали «ура». Тем временем толпа, заполнившая пространство между накрытыми столами, пришла в движение, аплодисменты стали громче, послышались «добро пожаловать», «милости просим», и люди расступились, пропуская вновь прибывшего именитого гостя, который, шутливо смеясь, хотя и с трудом, пробивал себе дорогу к террасе. Трихвостень представил его, оказалось, что господин – давний и закадычный друг такого-то и всех прочих. После обмена приветствиями, раздачи автографов поклонникам, объятий и поцелуев вновь прибывший подошел к микрофону, собрался с мыслями, кашлянул, как положено, и начал:
– Я, как и мой друг, любезнейший Зейнальпур… – Тут он замолчал, а Трихвостень в смущении заерзал. Новоприбывший, очевидно, считал момент подходящим для криков «ура», однако собравшиеся, основываясь на собственном опыте и профессиональном чутье, его таковым не сочли, так что оратору пришлось начать в новый кон: – Я поздравляю прекрасную невесту и счастливого жениха!
Теперь грянуло «ура».
А знаменитый гость продолжал:
– Если и существует повод для стихов, то таким поводом является сочетание узами брака прекрасной невесты и достойного жениха. Я испытываю истинное наслаждение от этого великолепного празднества и поэтому прочту вам свое стихотворение, но поскольку… поскольку… – Он запнулся: шум молодых кутил, дробь барабанов и подзадоривающие выкрики не давали ему сосредоточиться. Жених забеспокоился. Трихвостень, помявшись немного, предложил гостю продолжать. Гость, который был знаменитым поэтом, опять заговорил: – Обычай требует, чтобы я сам прочитал свои стихи, – на столь пышном собрании поэт непременно должен читать лично. Но чтобы придать стиху большую красоту, я прошу разрешения у жениха и невесты поручить это дело одной прекрасной девушке, присутствующей здесь. – Тут он извлек из кармана листок и вручил его девушке.
Девушка, после полагающихся в таких случаях аплодисментов, улыбкой поблагодарила собравшихся, огляделась и приступила к декламации. Она была хороша собой и держалась совсем просто. Во время чтения она не складывала губки бантиком, нет, ее уста раскрывались и закрывались, словно китайские бумажные веера, а ресницы взмахивали не томно, а весьма решительно, она не принимала живописных поз в конце каждого бейта , когда звучал аккомпанемент, не опускала очи долу, не выжимала из себя профессионального оживления и пафоса, суровости и мистической отрешенности, не изображала Нефертити, супругу Аменхотепа, не говорила голосом простуженной девчушки, которая переминается с ноги на ногу и молит отпустить ее поскорее, она не повторяла по два раза каждое полустишие, читала не при свете свечей, не под соловьиные трели, розовые бутоны не распускались при звуках ее голоса, солнце также не устремлялось по волнам горизонта на челне заката… Словом, она была красивой и естественной, ничуть не походила на профессиональную чтицу. Возможно, все это происходило оттого, что ей просто было холодно, а может быть, она была начинающей. Вот что она прочла:
О счастья волшебство, о многогласье пира!
Восславить торжество моя мечтает лира.
Сладчайшая краса Фархада увенчала –
Вкушать ему дано лобзания кумира.
Сколь много ты радел душою благородной –
И сердцу чистому бог дал усладу мира.
Средь этих гор и дол познал ты труд великий
И здесь воздвиг свой дом, словно дворец эмира.
Наградой за труды и помыслы благие
Послужит замок сей из злата и порфира.
Достойный муж, внемли теперь словам поэта…
Жениху, однако, не хватило терпения внимать дальше, да и с самого начала он не очень-то слушал. Мысли его были заняты кое-чем поважнее. Нагнувшись к Трихвостню, он произнес:
– Деревенские-то не пришли. Зачем же я проволоку натягивал?
– Вы ведь изъявили желание, чтобы их не было, – возразил Трихвостень. – Вот они и не пришли. По собственному почину остались по ту сторону проволоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23