Если ты извиняешься от чистого сердца...
– А как же!
– В таком случае...
Джеймс подошел к кровати и устроился в ногах, опершись на одну из четырех резных стоек, с которых свешивался великолепный парчовый балдахин. С минуту они внимательно смотрели друг на друга. Никогда он не видел мать такой прелестной, как в этом розовом свете настольной лампы. У нее стали совершенно другие глаза, подумалось ему. Или это только кажется? Шифоновый пеньюар, затканный бледными розами, открывал жемчужную шею и плечи, нежный изгиб груди. Лицо ее, без всякой косметики, было чистым. Ей не требовалось прибегать к ухищрениям, чтобы скрывать разрушительные следы времени. Ее неожиданное цветение, ее безупречная красота, так внезапно открывшаяся, смутили Джеймса. Она лежала »од его взглядом, спокойно позволяя смотреть на себя, улыбалась и явно гордилась его восхищением. При этом ^ней не было ни капли тщеславия – это была просто счастливая и абсолютно уверенная в себе женщина.
– Мне надо привыкнуть к тебе в новой ипостаси, – сказал он наконец. – Я привык к тебе прежней, принимал все как должное. Видно, ошибался. Теперь мне это понятно. Мне давно не четырнадцать. Я знаю, что речь идет о большем, чем киношный мелодраматизм. Может, ты расскажешь мне свою историю еще раз, по-другому? Сейчас в моде иное кино – черно-белое, реалистичное, невыдуманное. Ты, конечно, не обманывала меня, я не это имею в виду. Но... Теперь ты можешь все сказать без обиняков, напрямую. Я достаточно взрослый, чтобы все понять.
Он сделал ударение на слове «все».
– Это было бы полезно. Чем больше я буду знать, тем проще мне будет понять.
– Разумно, – согласилась Сара.
– Наконец-то сподобился сказать нечто разумное! В первый раз за целый день.
– Понятно. Ты хочешь, чтобы сошлась вся головоломка?
Джеймс улыбнулся.
– Мне не очень нравится твое сравнение, но если угодно... В общем, хочется, чтобы все стало на свои места.
– А что, у всего есть надлежащее место?
– Вот и расскажи – посмотрим. Я одно знаю наверное: есть вещь особого рода, которая превратила мою дорогую мамочку в сексуальную леди, которая пугает меня до смерти. Я совсем сбит с толку. Я же такой тебя никогда не видел. Ты будто родилась заново. Как Спящая красавица.
Он перехватил ее взгляд и понял, что опять чем-то поразил ее.
– Я снова сказал что-то не то?
– Это первые слова, с которыми обратился ко мне твой отец.
– Ну надо же! Вот об этом и расскажи. Что вы говорили друг другу? Что в нем было особенного? Что ты почувствовала? Расскажи про то время, про место, про того мужчину и ту женщину – про все то, из чего складываются человеческие отношения. Мне ведь пока известно только одно: он причастен к моему рождению. Но почему так случилось, мама, милая? Почему? Почему именно он? Почему ты? Я не из праздного любопытства спрашиваю, не потому, что мне хочется залезть в чужую постель. Мне не исповедь нужна, но те подробности, о которых ты не могла сказать мальчишке...
– Ну что ж, – начала она. – Я встретилась с ним здесь, в Парке, возле греческого павильона, августовским днем 1943 года. Я тогда часто приходила на это место.
– Вот почему ты так его любишь. А я-то все думал – почему.
– Да. Он лежал на траве и спал, и мне стало ужасно неприятно, даже противно. Это было мое место, и никто не имел права тут раз леживать...
Она рассказала ему все без утайки, во всех деталях, которые врезались ей в память. Это был живой, страстный рассказ.
Он не прерывал ее ни словом, слушая с глубоким и жадным интересом. Рассказ длился долго, и он впервые в жизни видел перед собой не родную и такую знакомую мать, а женщину, которая открывала потаенные уголки души и чувства, о которых он не подозревал. Будто белый холст на его глазах покрывался рисунком, закрашивался красками, наполнялся деталями, волнуя мысли и насыщая взгляд. И в Джеймсе росло желание увидеть своего отца.
– Выходит, тебе здорово повезло в жизни? – спросил он, когда Сара закончила рассказ.
– Несказанно.
– Несмотря на то, что потом последовали годы страданий...
– Об этом остается только пожалеть.
– Но он наконец все понял? Он тогда тоже был молод, немногим старше, чем я теперь, хотя шесть лет – срок большой; и еще была война, и он был на грани жизни и смерти... Похоже, что он... необыкновенный человек.
– Так и есть.
– Ты очень уверенно об этом говоришь.
– Потому что не сомневаюсь.
– Сразу видно. Я уже говорил – ты вся просто засияла... а сегодня даже сверкаешь. – Он вздохнул, но не страдальчески, а завистливо. – Мне не терпится его увидеть, – признался Джеймс. – Прежде я хотел этого из любопытства или из чувства долга. Хотел удостовериться в том, что он именно такой, как я Думаю. Но я вижу, он совсем не тот, каким я его себе представлял. И мне ужасно хочется с ним познакомиться. Если он такой необыкновенный.
Он бросил на Сару взгляд из-под ресниц – точно такой, каким смотрел Эд.
– Я понял еще и то, что имел в виду па, когда говорил, что многим тебе обязан. Кстати, а он-то про па знает?
– Да.
По губам Джеймса пробежала улыбка. Он наклонился и взял мать за руку.
– Прости, я утром наболтал глупостей. Насчет цивилизованности и всякого такого. Если бы у меня хватило ума, я сообразил бы, что ты не могла потерять голову из-за олимпийского чемпиона по плаванию.
Сара рассмеялась и сжала его руку.
– Ой, Джеймс, у вас даже шутки одинаковые!
– Ты еще больше разожгла мое любопытство. Он встал, подошел к изголовью и поцеловал ее.
– Спасибо за рассказ. – Он улыбнулся улыбкой Эда. – Я тоже научился читать между строк.
Он стоял, держа ее за руку, необычно серьезный.
– Как должно быть здорово, когда тебя так любят, – с завистью сказал Джеймс.
– Правда. И быть способным так любить – тоже.
– Ты, наверно, создана для него? Джеймс сказал это без горечи.
– Да.
– И наоборот?
– Да.
Он без улыбки смотрел на мать.
– А как же па?
– Он по-прежнему нуждается в нас с тобой.
– Сколько времени у нас в запасе? Ты можешь сказать всю правду.
– Каждый день – подарок. Он смертельно устал, сердце ослабло. Операции отняли у него все силы. Каждый взмах ножа отрезал кусок жизни. Может быть, он протянет три недели, может быть – три месяца. Словом, надо быть готовым ко всему.
– А это возвращение... оно никак не связано с...
– Нет, – твердо ответила Сара. – Он понятия не имел о состоянии Джайлза. Вернулся только из-за меня, одной меня. Но я рада, что он приехал, Джеймс, потому что сейчас он мне нужен как никогда. Конечно, у меня есть ты, ты – источник моих сил и бодрости, но не все ты можешь мне дать. Понимаешь, к чему я клоню? Эд всегда помогал мне жить, придавал силы. Силы, чтобы поддерживать Джайлза. Но, зная, что он здесь и я могу опереться на него, я становлюсь достаточно сильной, чтобы выдержать эти последние месяцы.
Джеймс кивнул.
– Понимаю.
Сара ободряюще улыбнулась сыну. ^ Вот увидишь, как нам это поможет. Познакомишься с Эдом и сразу многое поймешь. Джеймс снова наклонился и поцеловал ее.
– Надеюсь.
У двери он задержался и, обернувшись, ласково улыбнулся матери. – Приятных сновидений.
Джеймс Латрел остановился перед дверью и набрал в легкие побольше воздуха. Надо было нажать кнопку звонка, но рука так дрожала, что он не мог с ней справиться. В горле стоял тяжелый ком, сердце бешено стучало, отдаваясь в висках.
Он выбрал для визита ранний вечер, надеясь застать хозяина наверняка. Он приехал без звонка, рассчитывая получить фору за счет внезапности. Выжидал в стороне от входа в дом и, увидев, как подъехал длинный бронзового цвета «Форд», из которого вышел мужчина в синей военной форме, отсчитал еще десять минут и последовал за ним.
Ладно, подумал он, пора. И решительно нажал кнопку. Когда дверь открылась, он словно получил удар под дых. Все тщательно продуманные вежливые фразы, с которых он предполагал начать, разом вылетели у него из головы при виде человека, открывшего ему. Они смотрели друг на друга в немом молчании, оба пытались справиться с шоком. Каждый из них видел свое отражение, как в зеркале. И оба не знали, как реагировать.
Джеймс слышал только глухие удары сердца; ему казалось, что даже дверь пульсирует в такт ему. Он чувствовал себя как перед рентгеновским аппаратом, просвечивающим его до последнего позвонка. И от этого ощущал себя беззащитным. Но вот смотревшие на него глаза помягчели, в них забрезжила радость. Джеймс понял, что его ждет удивительно прекрасный вечер. Лицо хозяина осветилось мягким светом, который лучился так щедро, что, казалось, его можно было пощупать пальцами. Он неожиданно ощутил, что мускулы его собственного лица расслабляются, будто растаял стягивавший их лед, губы размякают.
– Привет, – сказал отец.
В голосе звучали удивление и теплота.
– Привет, – одними губами ответил Джеймс. Неуклюжим жестом он протянул отцу сверток.
– Вот, я тут вам принес, – пробормотал он.
– Спасибо.
Эд удивленно приподнял брови, взял пакет, Увидел почерк и улыбнулся. Отступил назад.
– Прошу, заходи.
– Ой да, спасибо.
Джеймс вошел в холл, Эд закрыл за ним Дверь. Теперь они опять стояли, глядя друг на друга, не в силах отвести взгляд и не веря своим глазам.
– Как на фотографии, – сказал наконец Эд и увидел отражение своей улыбки на лице сына. Действительно, это было похоже на процесс проявки – когда на погруженном в раствор снимке постепенно проступают черты лица: сведенные скулы расслабились, на губах заиграла улыбка.
– – Вы прямо у меня с языка сняли слово, – ответил Джеймс чуть дрожащим голосом.
«Уф? – подумал он про себя. – Мамочка, дорогая, ты и половины мне про него не сказала...»
Взгляд Эда упал на пакет. Джеймс рассмеялся.
– Мама сказала, что здесь иллюстрации к тексту, который она произнесла.
– Очень умно с ее стороны, – оценил Эд.
Глаза Джеймса засияли.
– – Мама говорила, что мы с вами похожи. Она ошиблась: мы просто двойники.
– Будто в зеркало смотришься, правда?
Эд повернулся, чтобы открыть дверь в одежный шкаф, внутри которого висело большое зеркало. Они оба отразились в нем. Джеймс, не задумываясь, почему он это делает, надел свой лучший костюм, как будто собирался на ответственное интервью при поступлении на работу. Теперь он подумал, что ситуация и впрямь сходная; он выступает кандидатом на должность единственного сына... Поймав отражение в зеркале, Джеймс понял, что в исходе мероприятия можно не сомневаться: место будет за ним.
Эд по-прежнему был в форме, лишь снял китель и засучил рукава. Только одежда их и различала. Одежда да еще оттенки цвета: волосы Эда были черными, Джеймса – каштановыми. У Эда глаза карие, у Джеймса – болотно-зеленые. Эд был к тому же на два дюйма выше и потяжелее, но все прочее – силуэт, расположение волос на голове, выражение лиц, длинные ноги – одно к одному.
– Может, это называется переселением душ? – спросил Джеймс, который никак не мог оправиться от удивления.
– Пока можно говорить только о теле; начет душ еще предстоит выяснить.
– Я за тем и пришел.
Эд закрыл дверь шкафа.
– Надо, пожалуй, хлебнуть для ясности.
– С удовольствием, – поспешно отозвался Джеймс. – Меня прямо дрожь пробрала. Наверно, надо было прийти за ручку с мамой.
– А я мог бы подержать тебя за другую.
Джеймс улыбнулся. Несмотря на извинительную необъективность, мать сказала об Эде Хардине чистую правду. Он неотразим; он источает такое притягательное обаяние, в нем чувствуется такая сильная личность, что устоять невозможно. Никому.
Джеймс прошел за отцом в просторную гостиную и с интересом огляделся. Обстановка была современная, но сдержанно стильная, очень дорогая. Новая мебель из нержавеющей стали и дымчатого стекла, толстый ковер на полу – все в бежево-кофейных и черных тонах. Широкие окна. «Симпатично», – одобрил он про себя.
– Это, конечно, не Латрел-Парк, но достаточно удобно. Здесь раньше жил мой предшественник.
Эд подошел к сервировочному столику, на котором стояли бутылки и бокалы.
– Виски?
– Да, пожалуйста.
Эд бросил в тяжелые квадратные стаканы по горсти льда и налил виски.
– Как вам Англия после стольких лет? – с искренним интересом спросил Джеймс.
– Здорово изменилась – сюрпризы подстерегают меня на каждом шагу.
– Надеюсь, приятные?
– В большинстве случаев.
– У нас, например, теперь в бейсбол играют. В Гайд-парке, по воскресеньям.
– В софтбол, – уточнил Эд. – Я как-нибудь объясню тебе разницу. Но, если захочешь посмотреть настоящий бейсбол, скажи, я тебя возьму на матч.
– Еще бы, – с энтузиазмом откликнулся Джеймс. – А вы играете?
– Нет. Моя игра – футбол.
– Мама говорила, вы играли за колледж. Дартмут?
– Верно. А ты во что играешь? Он подал стакан Джеймсу.
– В регби. Еще в крикет, и состою в команде колледжа по гребле. Если повезет, на следующий год войду в университетскую.
– Тогда – за твой успех! – провозгласил Эд, поднимая стакан.
Джеймс с улыбкой кивнул.
– Как мама? – спросил Эд.
– Цветет. В буквальном смысле слова. Джеймс лихорадочно соображал, что бы еще сказать собеседнику, который – Джеймс то прекрасно знал – обязательно поймет его. Робость и взвинченность испарились. Он будто разговаривал с самим собой.
Эд внимательно наблюдал за Джеймсом. Его глаза подмечали каждый штрих.
– Странно, – доверительно сказал Джеймс. – Мне кажется, мы знакомы всю жизнь. Как по-вашему, отчего это? Я впервые вижу вас, а будто знал всегда.
– Это знание дорогого стоит.
– Мама мне о вас многое рассказала, как на говорила – со сносками, мелким шрифтом и комментариями. И все равно я не был к такому готов. К тому, чтобы мы так...
– Совпали?
– Вот именно. – Джеймс отхлебнул виски. – Дело в том, что я сам попросил маму рассказать мне все в подробностях, не так, как она делала это раньше.
– И она рассказала?
– Да.
Джеймс вопросительно посмотрел на отца. Как бы то ни было, он вторгался в интимную жизнь другого человека, на территорию с надписью: «Проход воспрещен», но инстинктивно чувствовал, что ему позволительно это делать.
– Вы не возражаете?
– Почему же? Ты имеешь право получить точное объяснение, а твоя мать всегда верила в его действенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31