на мостике и так командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышёвым, однако то ли он разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился и перестал навязывать ему своё общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана Чернышёва отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал её в своём пылком воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает другой; что ни говорите, а высший вид мужества — мужество гражданское: из любого, даже самого сильного шторма всё-таки имеется шанс выйти, а вот если потеряешь пост, тяжким трудом завоёванное положение в жизни, можешь и не подняться. Тот, кто один раз уже швабрил буксир, понимает это лучше любого другого…Так я сидел и страдал, развенчивая Чернышёва и с горечью думая, что единственное, о чём бы мне хотелось писать, так это о том, как он не выходил из шторма и вновь рвался к черту на рога за сорока тоннами льда. Но теперь, когда Чернышёв так пал в моих глазах, об этом не могло быть и речи, и я по-настоящему растерялся и приуныл. В последние дни я не раз отгонял от себя одну упадочническую мысль, а сейчас не стал: наверное, моё дальнейшее пребывание на «Семёне Дежневе» не имеет смысла. В самом деле, на кой черт мне здесь торчать? Каждый день одно и то же, чуть обросли льдом — со всех ног спешим в бухту, чтобы, упаси боже, не перебрать лишнего, все кругом довольны, никаких тебе проблем. Когда все довольны и всем хорошо, журналисту делать нечего, в раю наш брат наверняка либо сидит без работы, либо переквалифицируется на арфиста… Вернусь в редакцию, напишу двести-триста строк о том, что отличились старпом Лыков, боцман Птаха и так далее, дам парочку фотографий, интервью с Корсаковым и поищу тему поинтереснее и людей поярче. Ну, ещё раз пошепчутся, что Крюков неудачник, и пусть себе шепчутся…В каюту просунулся Никита с шахматами под мышкой.— Не помешал?Я бросился ему на шею. Никита ничуть не удивился. Скользнув взглядом по разбросанным бумагам и блокнотам, он сочувственно вздохнул.— Муки творчества, шалунья-рифма… Зря себя изводите, о нашей экспедиции достаточно написать три слова: «Пришёл, обледенел, удрал». Подробности смотри в диссертации Никиты Кутейкина на соискание учёной степени кандидата физико-математических наук.— Никита, вы гений, — удручённо сказал я, расставляя шахматы. — Угодил в творческий кризис, как только вернёмся, буду списываться на берег.— Вот повезло! — восхитился Никита. — Сдадите в своей квартире койку, пока билет на самолёт не достану? Я смешал шахматы.— Рассказывайте, что у вас стряслось.— А блиц? — спросил Никита.— Бросьте, вам сейчас не до игры.— А вы делаете успехи, — с уважением сказал Никита. — В самом деле, нет настроения.— Но ведь у вас все хорошо, целый чемодан бесценных протоколов.— Зря иронизируете, действительно бесценных, наши лабораторные данные блестяще подтверждаются натурными испытаниями.— Я вовсе не иронизирую, рад за вас.— А за себя? — спросил Никита. — Исповедуйтесь сначала сами.— Вас понял, — сказал Никита. — «О господи, — взмолился юрист, — пошли мне кошмарное преступление!» Вам не повезло: экспедиция, которая так бурно началась, завершается под звуки флейты. Все живы-здоровы, никто даже не простудился, все удовлетворены: Чернышёв — тем, что его не сняли, экипаж — тем, что экспедиция, куда брали только добровольцев, проходит на удивление безобидно, научные работники — и говорить нечего: программа-минимум почти что выполнена, хоть монографии пиши. Один только корреспондент переживает, что персонажи не укладываются в сочинённую им схему. Знаете, Павел, мне даже не хочется вам сочувствовать, таким незначительным и выдуманным представляется ваше горе. Сколько дадите за совет? Хотя нет, на вас я наживаться не стану, дарю бесплатно.— «Мы ничего не раздаём с такой щедростью, как советы», — пробормотал я. — Это не моё, это другой сказал, тоже умный человек. Ну, излагайте.— Ваша схема, — важно изрёк Никита, — закономерно развалилась из-за неправильного попадания на главного героя: он не состоялся — взрыв, вспышка огня, ракета улетела — и совершенно справедливо развенчан. Будучи закоренелым технарем, рекомендую сменить забракованную схему на другую, или, другими словами, назначить на должность главного героя с окладом по штатному расписанию более колоритную фигуру.— Кого? — спросил я. — Раю?— Виктора Сергеича Корсакова. И не качайте головой, не намекайте взглядом на мою сыновнюю любовь к шефу и отцу Оли. Чем же, черт побери, он вас не устраивает? Давайте разбираться. Эмали Баландина десять раз проверены — замечательное средство защиты; Ерофеев и Кудрейко великолепно исследовали структуру, скорость нарастания и адгезию льда при различных стадиях обледенения, Корсаков и его аспирант — влияние обледенения на остойчивость судна. Уверяю вас, для первой экспедиции, — а за ней, по-видимому, последуют и другие — результаты получены отменнейшие. А благодаря кому? Благодаря Корсакову, который уберёг экспедицию от авантюр и дал ей возможность заниматься наукой. Чем не главный положительный герой?Я снова покачал головой.— Возможно, вы правы, я и не покушаюсь на его заслуги, но дело не в этом.— В чем же?— Даже не знаю, как вам объяснить… — я пощёлкал пальцами.— А вы попробуйте, — поощрил Никита. — Ну, Корсаков… да говорите же, размышляйте вслух, господи! Недостаточно колоритен для вас, что ли?— Я бы этого не сказал, человек он сильный.— Сомневаетесь в его научной компетенции?— Опять нет, если уж Илья Михалыч, Митя и Алесь безусловно признают его авторитет, то я и подавно.— Так что же?— Для начала скажу так: больше он мне импонировал тогда, до новой эры.— Слишком туманно, конкретнее, — потребовал Никита. — Разве он плохо руководит экспедицией?— Отлично руководит, — сказал я. — Деловито, без лишних слов, масштабно и, главное, без надрывов. Таким, наверное, и должен быть настоящий начальник экспедиции. Вы только не обижайтесь, Никита, но — откровенно: он перестал мне нравиться.— Любопытно. — Никита снял и протёр очки. — Сакраментальный детский вопрос: почему?— А потому, что он имел дерзость не уложиться в мою схему, — усмехнулся я. — Во-первых, идеальный Виктор Сергеич Корсаков не должен был посылать начальству ту самую радиограмму…— … а должен был восхищаться тем, как Чернышёв удовлетворяет свою любознательность и идёт на оверкиль, — вставил Никита.— Во-вторых, — продолжил я, — сбросив Чернышёва, Корсаков на каждом обсуждении его унижает, и довольно откровенно: поминутно интересуется, какие у того имеются соображения, и демонстративно пропускает их мимо ушей. Не заметили?— Допустим, заметил.— Равнодушно звучит, Никита. А я не могу хладнокровно смотреть, как остриженного Самсона — прошу прощения за литературщину — топчут ногами! Ладно, дальше. Если в редакции газеты тишина и спокойствие, значит, завтрашний номер будет неинтересно читать. Я ещё не пенсионер, Никита, и тишина мне противопоказана. Обвиняю вашего любимого шефа в том, что мне стало скучно.— Наконец-то воистину серьёзное обвинение!— Да, очень серьёзное — мне стало скучно. Корсаков из всех вас, как проказник-мальчишка из булки, выковырял изюминки! Вы все стали пресными, как… манная каша. В-четвёртых, — внимание, Никита! — мне чрезвычайно не нравится, что: а) в салон зачастила Зина, б) вас в это время оттуда изгоняют. Достаточно?— Ерунда, — пробормотал Никита. — Придираетесь к достойному уважения человеку.Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я слишком многого от него требую.— Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.— Будущей, — поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. — Так сгоняем две-три партии?— Никита, — спросил я, — почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?— Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.— Может, соскучились по Оле?Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьёзными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил её впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.Никита бережно упрятал фотокарточку.— Ладно, раз шахматы у нас не получаются…— Погодите, — сказал я, — это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там всё-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?— Почему, почему… — Никита скривил губы, махнул рукой и пошёл к двери. — А ещё умным человеком себя считает…— Да погодите вы, чёрт возьми! — Я схватил его за руку. — Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?Никита промолчал.— Тогда поставим вопрос по-иному, — озарённый внезапной догадкой, сказал я. — Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?Никита резко обернулся.— Как собака палку, — с силой сказал он. — Ненавижу! Разорванная схема (Окончание) Никита вышел и хлопнул дверью.Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмём курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолёте. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жёсткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь — уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность — сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют — моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах ещё больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазнёй и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, поражённый неожиданно охватившим меня ощущением.Мне совсем не хотелось возвращаться!Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все моё существо, могут забить без меня. А не забьют — я всё-таки сидел, болел, делал всё, что мог. Не получится цикл — черт с ним, не беда: всё, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.С той самой минуты так со мной и происходило на «Семёне Дежневе».Чернышёв сидел в кресле чрезвычайно довольный — таким я не видывал его недели две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки — вот тебе и «сглазили Алёшу, порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.— Садись, Паша, — с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. — Пей чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. Где пропадал?— Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.— Ну, буквально мои слова! — восторженно подхватил Чернышёв, — Я тебе по секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу, а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и правильно, да ведь оклады понизят, оклады!— Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.— Последнего, — поправил Чернышёв. — Потому что мой заместитель по науке, человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора кончать. Я тут же прикинул на счетах — а я сызмальства, с детского сада, Паша, к арифметике был способами, как дьявол, — что остаётся двенадцать суток. А там, — он зажмурился от удовольствия, — домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью — может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в кино буду ходить… Жизнь, Паша!— Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, — сказал я.— Склероз! — Чернышёв ударил себя ладонью по лбу. — Мой тебе совет, Паша:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29