— Моя Лена не хуже и не такая тощая.— Какое там кино, — буркнул Птаха, — аппарат полетит, без зарплаты останешься. А вообще наш пароход поаккуратнее твоей «Вязьмы» к обледенению подготовлен, у вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.— Гарантия! — Перышкин щёлкнул пальцами. — Сказать, Константин Иваныч, какой замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм заглохнет двигатель, «Дежнева» развернёт лагом, первая волна его ударит, вторая повалит, а третья перевернёт. В «пять минут, пять минут!», как поёт Гурченко.Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.— Сплюнь три раза. — Птаха незаметно постучал по столу.В динамике щёлкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышёва:— Крюкова прошу подняться на мостик.На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли различать лица людей. Чернышёв скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои наблюдения на диктофон.Смотреть на море было страшновато, «Семён Дежнев» — траулер низкобортный. Будто щенок, подхваченный мощной рукой за загривок, он взлетал вверх и стремительно опускался, зарываясь носом в волну и прорезая её своим телом. Десятки тонн вспененной воды обрушивались на палубу, с грохотом лупили по надстройкам и застеклённой верхней части мостика и скатывались обратно.Лыков толкнул меня локтем в бок.— Все грехи с нас смывает… Гляди, Паша, седеть начинаем.То, что я поначалу принял за осевшую на бак пену, было льдом. Тусклый свет фонарей фок-мачты делал лёд каким-то серым. Он уже сплошь покрыл палубу и осел на надстройки, спасательную шлюпку под мостиком, рангоут и такелаж.— Температура наружного воздуха минус семь, ветер пятнадцать, волнение моря девять баллов, двадцать три часа местного времени, — казённым голосом проговорил Лыков в подставленный Корсаковым диктофон.— Частота забрызгиваний восемь, — добавил Никита.— Сколько набрали за час, Илья Степаныч? — спросил Корсаков.— По формуле или на глазок? — ухмыльнулся Лыков. — Четыре тонны.— Средняя толщина отложений на главной палубе полтора сантиметра в час, — сказал Ерофеев. — Давайте считать, что идёт быстрое обледенение.— Быстрое и есть, — согласился Лыков. — При таком часов на двенадцать нас хватит. Как думаешь, Архипыч?— Лево руля семь румбов, — приказал Чернышёв.— Есть, лево руля семь, — эхом повторил матрос Дуганов. — Двенадцать на четыре — сорок восемь тонн.— Здорово считаешь, — язвительно проскрипел Чернышёв. — Вот кого бы вам, Корсаков, взять в аспиранты.— Сколько часов будем набирать лёд? — спросил Корсаков.— По обстановке, — буркнул Чернышёв.— Окалывать будем или сначала креноваться? — не обращая внимания на тон Чернышёва, спокойно поинтересовался Корсаков.— Держись, тряхнёт! — предупредил Ерофеев. Гигантская волна накрыла судно. Не удержавшись за поручни, я полетел на Лыкова, который удержал меня рукой, обнаружив при этом недюжинную силу.— Руль прямо! — рявкнул Чернышёв. — Ты мне корреспондента искалечишь!— Есть руль прямо…Чернышёв явно был чем-то раздражён, и я не решался его спросить, зачем он меня позвал.— Что-нибудь случилось? — шепнул я Лыкову.Тот заговорщически кивнул в сторону капитана и прижал палец к губам.— Степаныч, — оказал Чернышёв Лыкову, — повоюй за меня полчасика, курс тот же.Он взял меня под руку и молча провёл в свою каюту, расположенную впритык к рулевой рубке.— Вот сюда, — Чернышёв усадил меня в массивное кресло, а сам пристроился на диване. — Не упирайся, оно не поползёт.— У вас посильнее качает, чем внизу, — сказал я, оглядываясь. В капитанской каюте мне бывать ещё не приходилось. Три на три метра, обычная морская койка «гробиком», письменный стол, диван, рундук и умывальник — вот и вся обстановка. Зачем он всё-таки меня позвал?— Думаешь, я люблю качку? — пожаловался Чернышёв. — Мозги от неё тупеют, будь она проклята… Так Инна Крюкова — твоя жена?Я с трудом удержался, чтобы не чертыхнуться. Вот зачем!— Бывшая, я ж говорил, что не женат.— Помню. От Марии радиограмму получил, с новостями. Довольна до смерти, платье знаменитой Инне Крюковой шьёт. Тебе привет.— Спасибо.Чернышёв выжидательно на меня посмотрел, я пожал плечами. Он не оригинален, многие находят удовольствие в том, чтобы информировать меня о каждом шаге знаменитой бывшей жены.— Прости, если на мозоль наступил, — искренне сказал Чернышёв. — Все эти бесовки одним миром мазаны, и моя сдобная булка, и твоя раскрасавица. Встретились бы пораньше, дал бы тебе мудрый совет, которому дед меня научил: как завертит хвостом — делай ей ребёнка, вот тебе и два года передышки; видишь, снова лещей приманивает — строгай второго, третьего, с брюхом не очень-то попляшет!Я невольно заулыбался.— Может, пора и остановиться?— Как кому, — проворчал Чернышёв, — у меня к лету четвёртый проектируется…Он искоса на меня посмотрел, и мы расхохотались.— Только так, — вытирая слезы, пробормотал Чернышёв, — иначе, брат, мне б свою бесовку не удержать… Ну их к дьяволу, Паша, это я для затравки, у меня ведь к тебе деликатный разговор. А почему именно к тебе — прямо скажу: во-первых, ты человек умный и не трепло, а, во-вторых, нейтральный, стоящий, как говорится, над схваткой. Это я, конечно, упрощаю…— Длинное и довольно нудное предисловие, — сказал я.— Согласен. — Чернышёв с силой ударил ладонью по столу. — Вот японский траулер перевернулся, Паша. Как думаешь, кто виноват?— Капитан, конечно.— Обывательская глупость. — Чернышёв сжал в ниточку и без того тонкие губы. — В Мировом океане, по данным Ллойда, гибнет ежегодно тысячи две судов. Так что, их капитаны — поголовно индюки? Капитаном лишь бы кого не поставят, капитан — это моряк с большой буквы, Паша. А рыбак, запомни — трижды моряк! Если у тебя мозги не бараньи, поймёшь, что я не набиваю себе цену. Мы не вылезаем из штормов, от которых сухогрузы и пассажиры драпают без оглядки, их капитаны в накрахмаленных рубашках щеголяют, а нам исподнее сменить некогда, помыться нечем: промысел, рыба идёт навалом, а пресной воды кот наплакал, стаканами выдаём… Встречаются два капитана, один щёголь, в белом кителе на мостике, в салон к пассажирам войдёт — морской волк, гром и молния! — а у другого руки как кувалды, огрубевшие от подвахт, мужик неотёсанный по сравнению с тем! Чернорабочие мы в море, зато знаем его, поверь, получше других… Японцы — рыбаки отменные, это ещё очень разобраться нужно, кто виноват…— Так кто же всё-таки?— Может быть, не кто, а что. — Чернышёв задумался, закурил. — Слишком быстро обледенел и потерял остойчивость. Бывает, Паша, люди делают всё, что в их силах, а сил не хватает, и чуда никакого не происходит… Ладно, все это и в самом деле предисловие. Полчаса назад я беседовал по радиотелефону со своим опекуном.— С Васютиным, капитаном спасателя? Чернышёв кивнул.— Мы старинные друзья, водой не разольёшь — как двух сцепившихся кобелей. Так он напомнил про свои полномочия и потребовал, чтоб мы шли в укрытие.— Разве он имеет право приказать?— Приказать, пожалуй, нет, а вот переложить на меня ответственность — вполне. Разговор-то занесён в вахтенный журнал.— Как же наш эксперимент?— А Васютину на него начхать, ему главное, чтоб мы целее были. За эксперимент с него не спросят, а за наше драгоценное здоровье шкуру спустят.— И что же вы ему ответили?— Погоди. — Чернышёв загасил сигарету и прикурил другую. — В связи с этим, Паша, возникает, как ты пишешь в газете, морально-этический вопрос. Помнишь, Перышкин на собрании спросил, сколько льда мы можем набрать?— Вы ответили, что не знаете.— Я и в самом деле не знаю. А теперь представь себе, что я ослушался товарища Васютина и погубил корабль. Кто будет виноват?— Вы.— Правильно. А если подчинюсь и уйду в укрытие, чтоб товарищ Васютин спал спокойно, кому воткнут шило за сорванный эксперимент?— Вам.— Умница! — Чернышёв чмокнул губами. — Догадайся, что ответил своему старинному другу?— Послали его подальше.— Ясновидец! — выдохнул Чернышёв. — Я тебе потом напомню, дашь автограф. Однако тёмный лес только начинается. Мой разговор на мостике слышали, а раз так, весь экипаж знает, что «хромой черт» будет набирать лёд, и шлёт в мой адрес самые наилучшие пожелания. Теперь так. На борту, не считая меня, двадцать четыре человека. Ну собой — дело ясное, а другими я имею право рисковать? Тобой, Зиной, Лыковым? Подумай и скажи.— Щепетильная ситуация.Чернышёв выразительно посмотрел на меня.— Я знал, на что иду, — быстро добавил я. — И другие тоже.— Спасибо, утешил… Значит, так?— Значит, так.— Нынче ведь не война, Паша, — неожиданно мягко сказал Чернышёв. — Тебе хорошо — бобыль, пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу.— Тогда выходите из шторма. — Я развёл руками: — Не пойму, чего вы хотите.— Хорошо быть на свете нейтральным пассажиром, — позавидовал Чернышёв; вставая. — Ни хрена ты не понял, Паша… Ишь раскачало! К себе спускайся, на мостике и яблоку упасть негде… Стой, забыл! Окалываться начнём — послать за тобой али приказать не беспокоить корреспондента?— Не будь вы, Архипыч, капитаном… — И я захлопнул за собой дверь. Проверка боем (Окончание) Озадаченный и злой, я спустился по трапу и хотел пройти в свою каюту, но меня перехватил Никита.— Выгнали? — спросил я.— Лучше звучит «предложили удалиться», — невозмутимо ответил Никита. — Они намекнули, что без цыплят обойдутся. Так что прошу в наш курятник.Цепляясь за все, за что можно было уцепиться, мы пробрались в салон и уселись в кресла. Судно стремительно взмывало вверх, на мгновение, казалось, застывало и столь долго падало обратно, что замирало сердце.— Кто-то хочет вдавить нас в море, — сказал я. — Тяжёлой лапой.— Хорошее сравнение, — похвалил Никита, — Запишите, вам потом за него заплатят.— Идите к черту, и без ваших шуточек тошно.— Помогает. — Никита достал из кармана валидол. — Хотите?— Самообман… — Я, однако, взял таблетку и сунул под язык. Организм мой слегка взбунтовался: подташнивало и болела голова.— Что он вам заливал? — слишком уж равнодушно спросил Никита. — Наверное, как любит штормовать и бороться со стихией, — догадался он.— Даже речи об этом не было, — сказал я. — Мы решали кроссворд.— Все решили?— Нет, одно слово осталось: спортивная игра из шести букв, начинается на «ф» и кончается на «л».— Трудное слово, ничего похожего не слышал.— Вот мы на нём и споткнулись.Скрывая разочарование, Никита стал протирать очки. Без них его глаза казались совсем не плутовскими, скорее беспомощными. В сущности, он ещё мальчишка, хотя и аспирант. Впрочем, мальчишка, а осмотрительный, из тех, кто не любит делать ошибок — рационалист: станет зятем Корсакова, легко пойдёт по проложенной лыжне. Кто знает, может, это и будет первая его ошибка. Жениться нужно на ровне, расчёт никого счастливым не делал. Ладно, не мне мораль читать, мой-то опыт наверняка ему не пригодится. Я подумал о том, что уже полночь и самое время завалиться в постель, но разве в такую ночь уснёшь?— Вы правы, заснуть не удастся, — сказал Никита.— Черт возьми, — удивился я.— А вы сначала закрыли глаза, потом открыли и чуть развели руками, — весьма довольный эффектом, пояснил Никита. — Люди почему-то склонны видеть чудо там, где имеет место элементарная наблюдательность. И вообще им всегда, во все времена очень хочется какого-нибудь чуда, недоступного их пониманию. Отсюда в прошлом Зевс и Дажбог, а сегодня летающие тарелки. Сыграем партию?— Боюсь вам проиграть, голова побаливает.— Вы боитесь другого. — Никита сделал умное лицо. — Шторма и всех сопутствующих штучек.— Ещё чего!— Зря храбритесь, Павел Георгич, это от незнания. Я же не боюсь признаться, что мне не по себе, мы уже тонн двадцать набрали.— Не так уж и много.— Опять от незнания, — строго указал Никита. — Во-первых, в шторм это довольно много, и во-вторых, Чернышёв решил не окалываться.— Почему же?— Говорит, что людей может смыть за борт, не хочет рисковать.— Значит, так и есть.— Лукавит! Бороться за живучесть судна нужно в любую погоду. Просто хочет набрать побольше льда.— В этом тоже есть логика, — сказал я.— Только не в шторм.— Но другие, которых мы собираемся учить, именно в шторм могут подвергнуться обледенению!— Каковы бы ни были результаты нашего эксперимента, первую нашу рекомендацию я могу сформулировать заранее: при штормовом предупреждении немедленно покидать зону обледенения.— А что думает ваш шеф?— Своего мнения Виктор Сергеич не скрывает: из шторма нужно выходить. Наша остойчивость уже нарушена, случись что с машиной — и неминуемо развернёт лагом к волне. Догадываетесь, что произойдёт в этом случае?— Догадываюсь, меня уже Перышкин просвещал. А Корсаков высказывал своё мнение Чернышёву?— Дважды и во всеуслышание.— А Чернышёв?— Пропустил мимо ушей. Вру, один раз он всё-таки отреагировал. — Никита скорчил гримасу, сжал губы и проскрипел голосом Чернышёва: — «Какие брюки посоветуете шить, Виктор Сергеич, узкие или широкие, а то до нас, глухой провинции, моды доходят с опозданием!»— Похоже. — Я невольно улыбнулся. — Корсаков, конечно, обиделся? Никита пристально и совершенно серьёзно на меня посмотрел.— Вы ничего не понимаете, Павел Георгич. До обиды ли, если мы идём на чрезвычайно опасное приключение!Второй раз за последние несколько часов на меня дохнуло холодом. И причиной тому были не столько слова Никиты, сколько необычный для этого насмешника торжественно-мрачный тон. Но не слепец же Чернышёв, попытался я успокоить самого себя, неужто он не видит того, что видит Никита?В коридоре послышались голоса, и в салон, чуть не сшибая друг друга, ввалились Ерофеев и Кудрейко. Широко расставив ноги и балансируя руками, они рухнули в кресла.— Ад кромешный! — бодро сообщил Ерофеев. — Баллов сорок, не меньше.— Это в столичной водке, — заметил Никита. — У вас работает подсознание.— А в самом деле, неплохо бы выпить, — подхватил Кудрейко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29