Не избегнет гибели и стрелковая рота, переброшенная к Россио — поляжет там весь ее личный состав до последнего человека, и хотелось бы все же знать, какого дьявола делают пехотинцы в квартале, который, если верить гуманистическому предупреждению противника, будет подвергнут жестокой бомбежке, но будем надеяться, что этот плачевный и позорный эпизод забвению предан не будет, в отличие от генерального штаба, который, наоборот — будет, в полном составе будет предан суду военного трибунала и приговорен к расстрелу. Большие потери несут бригады спасателей и медиков, которые самоотверженно действуют в огне и под огнем, вытаскивая погибших, оказывая помощь раненым — те пестро расписаны зеленкой и йодом, перевязаны и шинированы, обмотаны бинтами, а бинты эти, когда их выстирают, потом — и тридцати лет не пройдет — еще пригодятся и уже без дураков, по-настоящему. Невзирая на героические усилия ПВО, вражеские самолеты заходят на второй круг, накрывая зажигательными бомбами здание вокзала, развалины которого вмиг охватывает прожорливое пламя, однако надежда на то, что победа будет за нами, не гаснет, ибо король Себастьян с непокрытой головой, чудесным образом уцелев, по-прежнему высится на своем постаменте. Разрушение ширится, охватывая новые и новые участки, древние развалины монастыря Кармо становятся новыми руинами, а из здания Национального Театра валит густой дым, множится число жертв, повсюду горят дома, матери зовут потерявшихся детей, потерявшиеся дети — матерей, о мужьях и отцах никто почему-то и не вспоминает, на то и война. Кувыркаясь в небесах наподобие крылатых бесов, отмечают летчики удачное выполнение задания рюмочкой коньяка «Фундадор», заодно и согреваясь, поскольку жар сражения спал. Записывают, зарисовывают, фотографируют результаты, а потом, издевательски покачав крыльями, отваливают в сторону Бадахоса, хотя нам казалось, что прилетели они со стороны Кайи. Город — в сплошном огне, счет убитым идет на тысячи, словно повторилось пресловутое землетрясение. Тут зенитки рявкают в последний раз, снова взвывают сирены, учения окончены. Население вылезает из канав и подвалов, расходится по домам, нет ни убитых, ни раненых, и дома стоят как стояли, все оказалось игрой.Программа представления исчерпана. Рикардо Рейс, видевший издали бомбардировки Урки и Прайя-Вермелья — до такой степени издали, что и они бы могли восприниматься как учения, имеющие целью повышение боевой выучки пилотов и отработку методов эвакуации населения, если бы, конечно, не портили все дело газеты, сообщавшие на следующее утро о погибших не понарошку и раненых взаправду — так вот, Рикардо Рейс решает собственными глазами взглянуть на место действия и действующих лиц, но, чтобы не нарушать правдоподобие, с какой-нибудь высокой точки вроде подъемника Санта-Жуста. Однако эта же мысль пришла в голову и другим, причем раньше, чем ему, и потому протолкнуться на смотровую площадку Рикардо Рейс не сумел и, двинувшись вниз, по Калсада-де-Кармо, поймал себя на том, что будь дорога пыльной и гравийной, она ничем бы не отличалась от той, по которой совсем недавно валила толпа на поклонение святым местам, а он подумал бы, что снова оказался в Фатиме: ведь в конце концов все это явления одного порядка, — самолеты, пассаролы или явления Богоматери. Поначалу он не понял, почему вспомнился ему летательный аппарат, названный изобретателем его, падре Бартоломеу Лоренсо де Гусман, «пассаролой», но, поразмыслив, нашел, что по бессознательной филиации идей перешел от сегодняшних учений к бомбардировкам Прайя-Вермелья и Урки, от этих вполне бразильских событий — к падре-аэронавту, а от падре — к обессмертившей его пассароле, которая, впрочем, никогда и не летала, кто бы что ни говорил. С верхней площадки лестницы, двумя маршами спускающейся на улицу Первого Декабря, он видит толпу на площади Россио, а он и не предполагал раньше, что зевак подпустят так близко к тому месту, где, имитируя разрывы бомб, грохочут петарды, и дает ликующе-любопытствующему потоку вынести себя, так сказать, в партер театра военных действий. Вступив на площадь, он обнаружил, что толпа еще гуще, чем казалось, пробиться нет никакой возможности, но Рикардо Рейс уже успел постичь некоторые хитрости: Позвольте пройти, разрешите, дайте дорогу, я врач, повторяет он, и не сказать, чтобы это была неправда, но, согласимся, что самым бесстыдным образом мы лжем именно в тех случаях, когда пользуемся правдой для оправдания и удовлетворения своих пороков. Благодаря этой стратагеме он протискивается в первые ряды, откуда может видеть все. Самолетов пока нет, но полиция пребывает в заметном беспокойстве, начальники, расхаживая в свободном пространстве перед зданиями театра и вокзала отдают приказы и распоряжения, вот проехал автомобиль с правительственными номерами, провез министра внутренних дел с семьей, а кто не поместился, следует в других машинах, они будут наблюдать за учениями из окон отеля «Авенида Палас». Слышен сигнальный выстрел из орудия, тревожно взвывают сирены, голуби, точно ракеты, взвиваются над площадью, но что-то пошло не так, как было задумано, кто-то поспешил: сначала вражеский аэроплан должен был сбросить дымовую сигнальную шашку, и только после этого — начаться хоровые стенания сирен и стрельба из зениток, ну да ладно, наука идет вперед семимильными шагами, и не за горами день, когда бомба полетит на десять тысяч километров, вот тогда и узнаем, что припасло нам будущее. Показался наконец аэроплан, и толпа волнообразно заколыхалась, вскинула руки: Вот он, вот он, глядите, грянул глухой взрыв, и плотное облачко черного дыма поплыло в воздухе, возбуждение стало всеобщим, пересохшие от волнения глотки исторгают хриплые крики, врачи вставляют в уши наконечники стетоскопов, фельдшера наполняют шприцы, могильщики в нетерпении ковыряют землю. Издали донесся ровный слитный гул, производимый моторами «летающих крепостей», близится решительный миг, самые испуганные зрители спрашивают, а не всерьез ли все это, кое-кто удаляется, опасаясь осколков, но большинство с места не трогается, и после того, как бомбы доказали свою безвредность, толпа в считанные минуты удвоилась. Рвутся петарды, военные натягивают противогазы, на всех не хватило, но это и не важно, главное — создать впечатление реальности, мы тотчас узнаем, кто в ходе химической атаки погибнет, а кто — спасется, час всеобщей гибели пока еще не настал. Дым заволакивает все, толпа кашляет, чихает, кажется, что над фасадом Национального Театра возносится черный вулкан, кажется даже, что над ним — столб пламени. Но все же трудно принять эти происшествия всерьез. Полиция оттесняет напирающих зевак, которые мешают действиям спасателей, и тут выносят на носилках первых пострадавших, а те, позабыв, какую драматическую роль призваны исполнить, ржут как сумасшедшие, словно вдохнули веселящего газа, и даже санитары вынуждены остановиться на минутку, чтобы, плача от смеха, а не от газа слезоточивого, утереть глаза. И вот, как апофеоз всего этого подготовительного действа, когда одни лучше, а другие хуже проживают истину воображаемой опасности, появляется служитель Палаты, вооруженный шваброй и металлическим ящичком на палке, сметает бумажки, собирает их вместе с прочим мелким мусором в свой совок, делает свое дело, не обращая никакого внимания на суматоху, суету, толчею, шум, ныряет в облака дыма и без ущерба для здоровья выныривает из них, ни разу не подняв голову к небу, к испанским самолетам. Одного эпизода, как правило, — достаточно, два — уже перебор, но история, которой мало дела до законов литературной композиции, выпускает на сцену почтальона, и он с толстой сумкой на ремне преспокойно пересекает площадь, торопясь вручить корреспонденцию адресатам, они ведь ждут писем, волнуются, может быть, сегодня пришло письмо из Коимбры с сообщением: Завтра я буду в твоих объятиях, а письмоносец — человек, ответственно относящийся к своим обязанностям, он не станет терять время на всякие представления и уличные сценки. Среди этого множества народа только у Рикардо Рейса хватает образованности сравнить лиссабонских почтальона и уборщика с тем парижским мальчуганом, который продолжал торговать пирожками, когда разъяренная толпа штурмовала Бастилию, а и в самом деле мы, португальцы, ничем не отличаемся от цивилизованного мира — и у нас в избытке отчужденных от всего героев, углубленных в себя поэтов, беспрерывно подметающих дворников, рассеянных почтальонов, не замечающих, что письмо из Коимбры надлежит вручить вон тому господину: Но у меня нет писем из Коимбры, скажет он, а метельщик будет подметать, тогда как португальский пирожник — предлагать пончики из Синтры.Спустя несколько дней Рикардо Рейс рассказал обо всем, что видел — о самолетах, дымах, о том, как грохотали зенитные орудия и тарахтели пулеметы, — Лидия же слушала со вниманием, сокрушалась, что ее там не было, смеялась над меткими наблюдениями и живописными подробностями, а потом вспомнила, что и ей есть что рассказать: Знаете, кто сбежал, и, не дожидаясь, пока Рикардо Рейс ответит, ответила сама: Мануэл Гедес, ну, тот моряк, о котором я вам говорила, помните? Помню, но откуда он сбежал? Его повезли в трибунал, а он возьми да сбеги! — и Лидия рассмеялась от всей души, Рикардо Рейс же ограничился улыбкой: Полный бардак в стране — корабли съезжают со стапеля раньше времени, арестованные убегают, письмоносцы не доставляют писем по назначению, дворники, гм, впрочем, о дворниках ничего худого он сказать не смог, а Лидия считала — очень хорошо, что Мануэл Гедес сбежал.
* * *
Сокрытые от взоров, заливаются среди пальм Санта-Катарины цикады. Хоровой стрекот, оглушительно отдающийся в ушах Адамастора, едва ли заслуживает причисления к сладостному разряду «музыка», но звуки эти в значительной степени зависят от расположения слушающего, и когда внимал им влюбленный гигант, прогуливаясь вдоль берега и поджидая сводницу Дориду [54] Дорида — дочь Океана и Тетии. Автор сознательно или по ошибке смешивает Тетию с Фетидой, в которую безответно влюблен гигант Адамастор.

, назначившую ему желанное свидание, то и море пело, и любимый голос Тетии носился над водою, хоть это действие и принято относить обычно к Духу Божьему. Здесь, у нас, распевают всего лишь цикады — цикады-самцы — вернее, не распевают, а трут жесткими крылышками друг о друга, издавая этот беспрестанный, назойливый стрекот, похожий на звук пилы, вгрызающейся в кусок мрамора, и вдруг знойный воздух содрогается от пронзительного резкого визга, словно зубья пилы натолкнулись в сердцевине камня на более твердую и неподатливую жилку. Жарко. Еще в Фатиме впервые повеяло настоящим нестерпимым летним зноем, однако потом потянулись серенькие пасмурные дни, даже и без дождичка не обошлось, зато теперь в низинах разом упал уровень воды, а от огромного разлива не осталось теперь ничего, кроме лужиц зловонной воды, которую постепенно высасывает солнце. Старики приходят сюда с утра пораньше, когда еще прохладно, приносят с собой зонтики на случай дождя, но когда раскрывают их, уже начинает припекать всерьез, так что служат они для защиты от солнца, то есть происходит превращение parapluie в parasol, лишний раз доказывающее, что назначение предмета важнее его названия, хотя одно зависит от другого, как мы только что отметили, волей-неволей опять и снова вернувшись к словам. Входят и выходят корабли со своими флагами, дымящими трубами, малюсенькими матросиками, могучим голосом сирен — люди так наслушались воя океанских шквалов, остервенело дующих в исполинские раковины, что мало-помалу научились разговаривать с богом морей на равных. Двое стариков никогда никуда не плавали, но не кровь стынет у них в жилах, когда раздается, чуть приглушенный расстоянием, могучий рев — нет, содрогается что-то в самой глубине нутра, словно фарватером вен и артерий проходят корабли в кромешной телесной тьме, лавируя меж исполинских костей мира. В недвижной духоте спускаются они по склону, идут обедать, проведут дома, как исстари повелось, сиесту, при первом дуновении вечерней прохлады вернутся на Алто, усядутся на ту же скамейку, раскроют зонт, ибо тень от деревьев, как нам известно, непостоянна, стоит солнцу чуть снизиться, как сдвинется тень, но сейчас, впрочем, она спасает от палящих лучей — это потому, что пальмы такие высокие. Помрут старики, так и не узнав, что пальма — это не дерево, даже невероятно, до каких пределов может простираться невежество человеческое, а иными словами — не поверят они, если мы скажем им, что пальма — это не дерево, что в сущности не имеет значения, ибо повторяется история с зонтиком: хоть горшком назови, лишь бы дарил защиту. Впрочем, если спросим у сеньора доктора, ну, того, что каждый день после обеда приходит сюда, правда ли, что пальма — это не дерево, уверен, что и он с ходу не ответит, ему придется пойти домой, порыться в своем ботаническом справочнике, если он не забыл его в Бразилии, а верней всего, что представления его о растительном мире — самые приблизительные, предназначенные для украшения стихов: просто цветы, ну разве что — лавры, пришедшие из эпох богов, никак не поименованные деревья, виноградные лозы и подсолнухи, тростник, подрагивающий от струения вод, плющ забвения, лилии и розы, розы, розы. Между стариками и Рикардо Рейсом установились вполне дружеские отношения, однако никогда не придет ему в голову загодя припасти для них вопросец: А вы знаете, что пальма — это не дерево? — а те до такой степени уверены в том, что знают, что и не подумают спросить: Сеньор доктор, а пальма — это дерево? — и когда-нибудь все они разделятся, так и не прояснив до конца этот фундаментальный вопрос бытия: оттого ли, что похоже на дерево, пальма — это дерево, оттого ли, что похожа на жизнь эта ветвящаяся тень, которая ложится от нас на землю, — это жизнь?Рикардо Рейс теперь встает поздно. Он перестал завтракать, научившись перебарывать утренний аппетит, и так преуспел в этом, что воспоминаниями о чьей-то иной жизни кажутся ему те заставленные снедью подносы, которые вносила Лидия в его номер в изобильные времена отеля «Браганса».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64