Слышатся в коридоре шаги Рикардо Рейса, тишина стоит такая, что самый легкий звук отдается гулко, во всех номерах темно — то ли постояльцы уже спят, то ли все выехали — лишь в глубине тускло поблескивает табличка с номером 201, и только сейчас Рикардо Рейс замечает пробивающуюся из-под его двери полоску света: забыл выключить перед уходом, что ж, это с каждым может случиться, он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь, увидел сидящего на диване человека, узнал его мгновенно даже по прошествии стольких лет и, не подумав даже, что увидеть перед собой Фернандо Пессоа — событие не совсем заурядное, сказал: Привет, хоть и не был вполне уверен, что тот ему ответит, ибо абсурд не всегда повинуется законам логики, но в данном случае ответ прозвучал, и было произнесено: Привет, и протянута рука, а потом они обнялись: Ну, как поживаете? спросил один из них или оба разом, а выяснять досконально, кому все же принадлежали эти слова, учитывая незначительность их, не имеет смысла. Рикардо Рейс снял плащ, повесил шляпу, аккуратно пристроил раскрытый зонт в ванной комнате — если с него еще капает, пропал паркет — но предварительно ощупал влажный шелк, убедился, нет, не течет, дождя не было все то время, пока он шел в отель. Потом придвинул кресло и уселся напротив гостя, заметив, что Фернандо Пессоа пришел к нему налегке, то есть не защитился от ненастья ни плащом, ни пальто, ни другой одеждой, которую принято именовать «верхней», и без головного убора, то есть шляпы, а надел для встречи черный костюм-тройку — пиджак, брюки, жилет — белую рубашку, черный галстук, черные башмаки, черные носки, как принято у тех, кто носит траур, или по должности занимается погребением покойников. Они глядят друг на друга с симпатией, видно, что оба рады встрече после столь долгой разлуки, и первым нарушает молчание Фернандо Пессоа: Я узнал, что вы меня навещали, а я отлучался, но мне сказали о вашем приходе, а Рикардо Рейс ответил на это так: Я думал, что вы — там и никуда не выходите, и Фернандо Пессоа пояснил: Нет, пока еще выхожу, еще примерно месяцев восемь мне можно будет перемещаться свободно. Почему именно восемь? — осведомился Рикардо Рейс, и Фернандо Пессоа пояснил предоставленные им сведения: В среднем, как правило, срок этот составляет девять месяцев, ровно столько, сколько проводим мы во чреве матери, я полагаю, это придумано для сохранения некоего равновесия: до того, как мы появляемся на свет, нас не видят, но целыми днями думают о нас, а после того, как мы этот свет покидаем, нас снова уже не видят и потихоньку забывают, и, кроме случаев исключительных, девяти месяцев хватает для полного забвения, ну, а теперь, вы мне расскажите, что привело вас в Португалию. Из внутреннего кармана пиджака Рикардо Рейс достал бумажник, а из него — сложенный вдвое бланк и хотел было протянуть его Фернандо Пессоа, однако тот жестом остановил его, сказав: Я уже не умею читать, прочтите сами, и Рикардо Рейс прочел: Фернандо Пессоа скончался тчк выезжаю Глазго тчк Алваро де Кампос, и, получив эту телеграмму, я решил вернуться, я счел это своим долгом. Весьма любопытный тон этого сообщения, узнаю стиль Алваро де Кампоса, даже в этих четырех словах чувствуется злорадное удовлетворение, я бы даже сказал — угадывается усмешка, ибо по сути своей Алваро — именно таков. Была и еще одна причина для моего возвращения, более эгоистическая, что ли: в ноябре в Бразилии произошла революция, много убитых, много арестованных, я опасался, что ситуация усугубится, но колебался — ехать, не ехать — а когда получил телеграмму, решился и сказал себе, как сказал бы постороннему человеку: Видно, тебе, Рейс, на роду написано бегать от революций, в девятьсот девятнадцатом удрал в Бразилию из-за революции, которая не удалась, теперь — из Бразилии от революции, которая, по всей видимости, тоже провалится, но, строго говоря, из Бразилии я не бежал и, быть может, остался бы там, если бы не ваша кончина. Да, помнится мне, за несколько дней до смерти читал сообщения об этой революции, устроенной, кажется, большевиками. Да, ее устроили большевики — сержанты и солдаты, но одних перебили, других пересажали, так что в два-три дня с ними было покончено. Очень было страшно? Очень. У нас в Португалии тоже были революции. Доходили до меня такие известия. Вы — по-прежнему монархист? По-прежнему. Без короля? Можно быть сторонником монархии и не любить короля. И это — ваш случай? Именно. Вас не смущает это противоречие? С такими ли еще я сталкивался в жизни.Фернандо Пессоа поднялся, прошелся по комнате, в спальне постоял у зеркала, вернулся: Как странно — смотреть в зеркало и не видеть себя. А вы не видите себя? Нет, не вижу, знаю, что смотрюсь, и ничего не вижу. Но у вас есть тень. Только тень и есть. Он снова уселся в кресло, закинул ногу на ногу: И что же теперь — намерены остаться в Португалии или вернетесь на родину? Пока не знаю, но самое необходимое у меня с собой, может быть, осяду, открою кабинет, займусь частной практикой, появятся пациенты, а может статься, вернусь в Рио, право, не знаю, но сейчас я здесь и полагаю, что приехал в конечном счете из-за того, что вы умерли, и ход моих рассуждений привел меня к выводу: вас нет, а занять ваше место в пространстве могу только я. Живой не может заменить мертвеца. Никто из нас не может считаться по-настоящему живым или непреложно мертвым. Хорошо сказано, чем не сюжет для оды. Оба улыбнулись, и Рикардо Рейс спросил: А скажите, как вы узнали, что я остановился именно в этом отеле? Мертвые знают все, это одно из преимуществ нашего положения, ответил Фернандо Пессоа. А как вы вошли ко мне в номер? Как вошел бы всякий. Не прилетели по воздуху, не прошли через стены? Что за нелепые мысли приходят вам в голову, дорогой мой, вы начитались готических романов, а на самом деле мертвые ходят путями живых, ибо никаких иных нет, и я, как любой смертный, отправился к вам с Празерес, поднялся по лестнице, открыл дверь и сел на диван дожидаться вашего возвращения. И никто не заметил, что в отель вошел неизвестный, ибо здесь вы — неизвестный? Да, это тоже — преимущество нашего положения: если мы не хотим, чтобы нас видели, нас не видят. Но я-то вас вижу. Потому что я хочу, чтобы вы меня видели, ну, а кроме того, давайте задумаемся — кто вы? Вопрос был риторический и, следовательно, не предполагал ответа, и Рикардо Рейс этого ответа не произнес и не услышал. Повисло молчание, плотное и долгое, только слышно было, как в другом мире, на площадке лестницы часы пробили два. Фернандо Пессоа поднялся. Мне пора. Так скоро? Вы не подумайте, ради бога, что я обязан возвращаться к определенному сроку, я совершенно свободен, да, бабушка моя — там, но она уже мне не докучает. Посидите еще. Уже очень поздно, вам надо отдохнуть. Когда же вы вернетесь? А вы хотите, чтобы я вернулся? Очень хочу — мы смогли бы поговорить, восстановить нашу былую дружбу, не забывайте, меня не было здесь шестнадцать лет, и я чувствую себя на родине чужестранцем. А вы учтите, что мы сможем пробыть вместе лишь восемь месяцев. Когда впереди восемь месяцев, кажется, что это — целая жизнь. Я появлюсь, когда смогу. Не станем назначать дату, час, место нашей встречи. Все что угодно, только не это. Что ж, — тогда до скорого свидания, Фернандо, я рад был повидать вас. А я — вас, Рикардо. Не знаю, вправе ли я пожелать вам счастья в Новом году. Отчего же, пожелайте, мне это не повредит, все на свете, как вам известно, — слова. С Новым годом, Фернандо. С Новым годом, Рикардо.Фернандо Пессоа отворил дверь номера, вышел в коридор. Шагов его было не слышно. Две минуты спустя — ровно столько времени нужно, чтобы спуститься с высокой лестницы, хлопнула входная дверь, прожужжал электрический шмель. Рикардо Рейс подошел к окну. По Розмариновой улице удалялся Фернандо Пессоа. Летели огни трамваев — пока еще параллельно друг другу.
* * *
Говорится — а верней, пишется в газетах, которые действуют то ли по собственному убеждению, не получив никакого задания свыше, то ли по воле того, кто водит рукой пишущего, словно недостаточно предложить и намекнуть, так вот, эпическим стилем какой-нибудь тетралогии сообщают газеты, что, возвысясь над павшими во прах великими державами, наша португальская нация утвердит свою необыкновенную силу и ум, воплощенные в людях, которые этой нацией руководят. Ну, стало быть, падут во прах, провалятся в тартарары — это слово для того здесь и употреблено, чтобы ясно было, какой апокалиптический грохот будет сопровождать подобную неприятность — великие державы, пока еще исходящие кичливым высокомерием и от сознания своей мощи надувающиеся спесью — сплошное надувательство! — и не за горами тот счастливый день, не значащийся пока в анналах, не занесенный на скрижали, когда государственные мужи из иных стран покорно притекут за советом, помощью, вразумлением, лаской и милосердием, за маслицем для светильника не куда-нибудь, а в лузитанские пределы, не к кому-нибудь, а к тем могучим мужам нашего отечества, которые правят всеми прочими португальцами, и в первую голову — к самой светлой голове в нашем правительстве, стоящей притом во главе его, а заодно исправляющей должность министра финансов, к Оливейре Салазару, на почтительном расстоянии от которого и в том порядке, как будут скоро печатать их фотографии в тех же самых газетах, следуют Монтейро Внешних Сношений, Перейра Торговли, Машадо Колоний, Абраншес Общественных Работ, Бетанкур Морского Флота, Пашеко Просвещения, Родригес Юстиции, Соуза Пассос Обороны, которого не следует путать с Соузой Паэсом — Внутренних Дел, а пишем мы так пространно и подробно, чтобы просители могли поточнее узнать, к кому за чем кидаться, и еще не упомянули Дуке Сельского Хозяйства: ни одно пшеничное зерно в Европе и во всем мире не прорастет, не осведомясь предварительно о его мнении, и Андраде Корпораций, ибо новое наше государство есть государство корпоративное, но, поскольку оно еще в колыбельке, то и Андраде — пока не в ранге министра. Еще пишут здешние газеты, будто большая часть страны уже пожинает наилучшие и обильнейшие плоды нового управления и образцового общественного устройства, и пусть тот, кто усомнится в истинности подобного заявления, сочтя его бессовестным самовосхвалением, прочтет женевскую газету, которая пространно и по-французски, что придает публикации особый вес, распространяется о диктаторе Португалии, утверждая, что нам, его подданным, неслыханно повезло, ибо мы вверили высшую власть в стране в руки мудреца. Автор статьи, коего мы от всего сердца благодарим, совершенно прав, но просим принять в расчет следующее наше рассуждение — с не меньшими основаниями можно будет записать в мудрецы вышеупомянутого министра народного просвещения Пашеко, когда в обозримом будущем он заявит, что начальное образование не должно включать в себя ничего лишнего, а напротив, ограничиваться предоставлением лишь самых необходимых знаний и никак не поощрять тягу к чрезмерной учености, каковая тяга, проявившись прежде времени, пользы не принесет, и что неученье, конечно, тьма, но обучение в духе материализма и безбожия, которое душит благие порывы и высокие помыслы, есть пагуба несравненно большая, а потому, возвышает свой газетный голос Пашеко, идя на коду, Салазар — величайший воспитатель нашего века, что можно счесть заявлением довольно опрометчивым и даже несколько дерзким, поскольку века этого минула всего лишь треть.Не следует полагать, будто эти новости появились на одной и той же газетной полосе — в этом случае взгляд читателя, связав их воедино, придал бы им тот взаимодополняющий и сиюминутный характер, который им вроде бы присущ. Нет, все эти события случались и излагались в прессе на протяжении двух-трех недель, а на этой странице они расставлены, как костяшки домино, подгоняемые одна к другой, и только «дубль» — перпендикулярно, ибо это — значительное событие и заметно издалека. Рикардо Рейс просматривает утренние газеты, с удовольствием прихлебывая превосходный кофе с молоком и жуя поджаренные хлебцы — гордость отеля «Браганса» — хрустящие, но не пересушенные, и противоречие здесь кажущееся, поскольку эти лакомства принадлежали к иным временам, теперь таких печь не умеют, секрет утерян, оттого и показалось вам соседство двух определений неправомерным. Мы уже знаем, что горничную, которая приносит ему завтрак, зовут Лидия, это она стелит постель, убирает и чистит номер, а к Рикардо Рейсу обращается не иначе как «сеньор доктор», а он, хоть и называет ее просто по имени, но, как человек благовоспитанный, говорит ей «вы»: Принесите то-то или Сделайте то-то, и Лидии это очень нравится: она к такому не привыкла, обычно ей начинают тыкать с первого же дня, люди думают, что раз деньги заплатили, то им все можно и на все право есть, впрочем, надо признать, что еще один человек из числа постояльцев отеля обращается к ней так же учтиво — это барышня Марсенда, дочка нотариуса Сампайо. В Лидии, как говорится, что-то есть, ей под тридцать, так что женщина она вполне взрослая, хоть и нерослая, личность, можно сказать, сложившаяся и к тому же хорошо сложенная, смуглая и черноволосая, какой и подобает быть португалке, если, конечно, имеет смысл отмечать какие-то особые черты или физические особенности простой и обыкновенной прислуги, которой до сих пор приходилось только мыть пол, подавать завтрак да однажды посмеяться, стоя у окна, над тем, как забавно выглядит прохожий, перебирающийся через лужу на горбу у другого, а постоялец улыбался, он такой симпатичный, а лицо грустное, на счастливого человека не похож, хоть в иные минуты лицо его проясняется, вроде как в этом номере — когда тучи рассеиваются, выпуская на небо солнце, то здесь все будто залито лунным светом, не светом, а тенью света, озаряется странной дневной луной, и поскольку лицо Лидии находилось в удачном ракурсе, Рикардо Рейс заметил маленькую родинку на крыле ее носа и подумал: Ей идет, а потом уже и сам не мог понять, к чему же относится его одобрение и что именно идет Лидии — родинка, белый передник, накрахмаленная наколка на голове или кружевной ободок охватывавшего шею воротничка, Да, можете забрать поднос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64