Рикардо Рейс сам не заметил, как заснул, и понял это, когда проснулся от стука в дверь. Неужели это Лидия, сумевшая выбраться из отеля и в такой дождь прибежать, чтобы провести со мной ночь, вот отчаянная женщина — но тотчас подумал: Да нет же, это мне снится, и в самом деле похоже было, что это ему снится, если бы через минуту стук не повторился: Да что тут, привидения бродят, может, потому так долго и не отыскивался жилец на такую прекрасную квартиру, просторную, в самом центре — и снова раздался деликатный, чтобы не напугать, стук или тук-тук-тук. Рикардо Рейс поднялся, сунул ноги в домашние туфли, завернулся в халат, медленно прошел по комнате, вышел в коридор, дрожа от холода, и, обращаясь к двери, словно от нее исходила угроза, произнес: Кто там? — хриплым и дрожащим голосом, а потому прокашлялся и на свой повторный вопрос получил ответ шепотом: Я, и никакое это было не привидение, а Фернандо Пессоа, легок на помине, не далее как сегодня я думал о нем. Рикардо Рейс отворил: да, это был он, в одном черном своем костюмчике, с непокрытой головой, немыслимый, невозможный, невероятный — еще и тем, что совершенно сухим вышел из воды, потоки которой хлещут по тротуарам. Позволите войти? — спросил он. Вы никогда не спрашивали разрешения, отчего это вдруг такие церемонии? Ситуация переменилась, вы теперь — у себя дома, а, если верить англичанам, у которых я получил образование, дом человека — это его крепость. Проходите, прошу вас, правда, я уже лег. Спали? Засыпал. Меня можете не стесняться, ложитесь, я — ненадолго. Рикардо Рейс, как был — в халате, лег в кровать, проворно укрылся одеялами, стуча зубами от холода и недавнего ужаса. Фернандо Пессоа сел в кресло, закинул ногу на ногу, сложил руки на колене, повел вокруг себя критическим взором: Значит, здесь вы обосновались? Похоже, что да. Мрачновато, на мой взгляд. У всех квартир, долго простоявших пустыми, нежилой вид. И будете здесь в одиночестве? Отчего же — я лишь сегодня переехал и вот уже принимаю гостя. Мой визит не в счет: какой же я гость. Очевидно, все же — в счет, если заставили меня в такой холод вылезать из-под одеяла, чтобы открыть вам дверь, надо мне вам будет ключ дать. Я не смогу им воспользоваться и, поверьте, умел бы проходить сквозь стены — избавил бы вас от беспокойства. Да перестаньте, не принимайте мои слова всерьез, я даже рад вашему приходу, все-таки — первая ночь на новом месте, мне как-то не по себе. Страшно? Да, я немного испугался, услышав стук, не сообразил, что это, может быть, вы, да нет, пожалуй, меня угнетал не страх, а одиночество. Вот как, одиночество, вам теперь придется многому научиться, чтобы понять, что это такое. Я всегда жил один. Я — тоже, но одиночество заключается не в том, что человек живет один, а в невозможности найти спутника в ком-то или в чем-то, заключенном внутри нас, одиночество — это не дерево посреди голой равнины, а неодолимое расстояние от листика до корня, от сока до коры. Простите, но вы глупости говорите: все, что вами перечислено, связано между собой неразрывно, так что это — не одиночество. Хорошо, оставим дерево, загляните В; себя и вы увидите одиночество. Кто-то сказал, что одиночество ощущаешь только, когда находишься среди людей. Да нет, пожалуй, еще хуже — когда находишься наедине с самим собой. Вы нынче в отвратительном настроении. Со мной такое бывает. Так вот, я говорю не об этом одиночестве, а о другом, о вполне терпимом, о неразлучном, с нами, как верный спутник. Оно тоже может стать непереносимым, и тогда мы мечтаем о чьем-нибудь присутствии, о том, чтобы прозвучал чей-нибудь голос, но порой это присутствие и этот голос для того только и служат, чтобы сделать его невыносимым. Вы думаете, это возможно? Вполне: помните, в прошлый раз, когда мы виделись на смотровой площадке, вы еще ждали эту свою возлюбленную. Я ведь вам уже говорил, что никакая она мне не возлюбленная. Не сердитесь, не возлюбленная — так может ею стать, не ведает никто из нас, что день грядущий нам припас. Я ей в отцы гожусь. Ну и что? Хорошо, давайте сменим тему, докончите свою историю. Когда вы заболели гриппом, я припомнил эпизод из моей последней, окончательной, смертельной болезни. У вас стиль хромает — сплошное масло масленое. Смерть, видите ли, сама по себе вопиющая погрешность против стиля. Ну, так что же было дальше? Пригласили ко мне врача, я лежал в комнате, а дверь ему открыла моя сводная сестра. Вот как? — сдается мне, мир полон сводными братьями и сестрами. Что вы имеете в виду? Ничего-ничего, не обращайте внимания, продолжайте. Так вот, она отворила и сказала врачу: Проходите, доктор, эта рухлядь в комнате, рухлядь, разумеется, — это я, так что, сами видите, одиночество безгранично и вездесуще. А вам случалось когда-нибудь ощущать себя чем-то вполне бесполезным и никчемным? Трудно сказать, но не помню, чтобы я сознавал, что от меня есть польза, полагаю, это и есть первый признак одиночества — когда чувствуешь себя бесполезным. Даже если другие — по собственной воле или благодаря нашим усилиям — считают по-другому? Другим свойственно ошибаться. А нам с вами? Фернандо Пессоа поднялся, приоткрыл ставни, взглянул в окно. Непростительное упущение, сказал он, как можно было не использовать в «Послании» гиганта Адамастора — такой прозрачный символ, такой поучительный образ. Вы его видите отсюда? Вижу, вот несчастное существо, Камоэнс использовал его, чтобы излить собственные, судя по всему, любовные жалобы и предсказать кое-что более чем очевидное — согласитесь, для того, чтобы предречь кораблекрушение идущим в море, не надо обладать божественным даром ясновидения. Предрекать несчастья — есть первый признак одиночества, если бы Фетида ответила на любовь Адамастора, не исключено, что он произносил бы иные речи. Фернандо Пессоа вновь уселся на стул и принял прежнюю позу. Вы еще побудете? — спросил Рикардо Рейс. А что? В сон клонит. А вы не обращайте на меня внимания, спите себе на здоровье, если, конечно, мое присутствие вам не мешает. Мне неловко, что вы сидите вот так, в холоде. Не заботьтесь обо мне, холод мне не страшен, я мог бы и пиджак снять, а вот вам в халате спать не следует, это нехорошо. Сейчас сниму. Фернандо Пессоа принял халат, положил его в ногах кровати, поправил одеяло, с материнской заботой подоткнул простыню: Спите. Фернандо, не в службу, а в дружбу, погасите свет, вам ведь, наверно, все равно, при свете сидеть или в темноте. Фернандо Пессоа подошел к выключателю, комната мгновенно погрузилась в темноту, и лишь потом очень медленно через щели в ставнях стал проникать, оседая на стене робкой, слабой, нерешительной пыльцой, отблеск уличных фонарей. Рикардо Рейс закрыл глаза, пробормотал: Спокойной ночи, Фернандо, и ему показалось, что прошло много времени, прежде чем донесся ответ: Спокойной ночи, Рикардо, и он еще досчитал — или подумал, что досчитал — до ста и поднял отяжелевшие веки, Фернандо Пессоа сидел на прежнем месте, все так же обхватив переплетенными пальцами колено, и являл собою образ бесконечного, беспомощного одиночества — а почему? потому, должно быть, что он без очков, подумал Рикардо Рейс, и в полусне это показалось ему ужаснейшим из несчастий. Когда он проснулся снова, была глубокая ночь, дождь унялся, планета кружилась в безмолвии космоса, Фернандо Пессоа сидел в прежней позе, обратив к кровати ничего не выражающее лицо с пустыми, как у статуи, глазницами. Много позже Рикардо Рейса разбудил стук притворяемой двери. Фернандо Пессоа в комнате не было, он вышел с первым лучом зари.
* * *
Точно так же, как бывало в иные времена и в других местах, жизнь сейчас и здесь полна противоречий. Рикардо Рейс, проснувшись рано утром, сразу ощутил в доме чье-то присутствие — если не одиночества, то тишины, сводной его сестры. В течение нескольких минут наблюдал он, как подобно струйке песка в песочных часах, утекает присутствие духа — понимаю, понимаю, как надоело вам это многажды употребляемое сравнение, без которого никак не получается обойтись, но, может быть, когда-нибудь, если пошлет нам Господь лет двести жизни, сумеем мы от него отделаться, ибо сами в этом случае обратимся в песочные часы и будем внимательно наблюдать, как сыплется из нас песок — а пока что нет, не выходит, слишком коротка жизнь для созерцания. Да, так мы, помнится, толковали о противоречиях. Когда Рикардо Рейс поднялся и пошел на кухню с намерением зажечь газовую колонку, выяснилось, что спичек нет — забыл купить. А поскольку, как известно, пришла беда — отворяй ворота, обнаружилось также и отсутствие кофейника, нет, верно говорят, что от холостого мужчины проку — как от холостого патрона. Простейшее, на поверхности лежащее решение — постучаться к соседям сверху или снизу: Ради Бога, простите за беспокойство, я новый жилец со второго этажа, только вчера переехал, хотел кофе сварить, ванну принять, побриться, хвать — а спичек нет, да и кофейника тоже, но кофейник-то — черт с ним, обойдусь, чаю выпью, чай-то я не забыл, а вот с мытьем-бритьем хуже, не одолжите ли мне коробочек спичек, очень нам благодарен, еще раз простите за беспокойство. Все люди — братья, пусть и сводные, так что это будет вполне естественно, и даже не надо выходить на холодную лестницу, соседи сами придут, спросят: Вам не надо ли чего, мы заметили, что вы только вчера переехали, а переезды — дело такое, дело известное, непременно что-нибудь да позабудешь, не спички, так соль, не соль, так мыло, не мыло, так мочалку, что вы, что вы, соседи для того и существуют. Но нет: Рикардо Рейс не пошел просить помощи, и к нему никто не поднялся и не спустился с предложениями содействия, и, стало быть, не миновать одеваться, обуваться, заматываться кашне, чтобы спрятать отросшую щетину, глубже нахлобучивать шляпу, досадуя на свою забывчивость, а еще больше — на то, что приходится выходить из дому в таком вот виде и отправляться за спичками. Но прежде всего он подошел к окну посмотреть, каково на дворе — хмуро и пасмурно, но дождя нет, и Адамастор — в одиночестве, старикам еще рано сидеть на скамейке, смотреть на корабли, в этот час они, должно быть, еще бреются, холодной водой, а, может, и нет, может быть, невыспавшиеся жены подали им ковшичек чуть теплой воды, ибо наша ни с чем не сравнимая португальская мужественность отвергает изнеженность, достаточно вспомнить, что мы — прямые потомки тех самых лузитан, которые, искупавшись в ледяных озерах Монтес-Эрминиос, немедленно вслед за тем бежали к своим лузитанкам продолжать род. В угольной лавчонке — она же таверна — Рикардо Рейс обрел искомое и приобрел, опасаясь, как бы хозяин не счел утреннюю покупку зряшным беспокойством, сразу полдюжины коробков, однако тревожился он понапрасну, ибо с сотворения мира не помнили подобных оптовых закупок в этом квартале, где до сих пор принято просить огоньку у соседей. Взбодрившись от холодного воздуха, успокоенный наличием кашне и отсутствием прохожих, Рикардо Рейс поднялся взглянуть на реку, на горы на другом берегу, которые, хоть и высились, но отсюда казались приземистыми, на то, как солнце на воде то блещет, то исчезает в полном соответствии с движением низко нависших туч. Он даже обошел вокруг статуи, любопытствуя, кто и когда ее изваял, да, вот и дата — тысяча девятьсот двадцать седьмой, и, будучи склонен к поискам симметрии в беспорядочности мира, отметил: Ровно через восемь лет после моего отъезда в изгнание поставили здесь Адамастора, ровно через восемь лет после того, как поставили здесь Адамастора, вернулся я сюда, глас пращуров моих, венчанных славой, меня в отчизну милую призвал, а тем временем показались на улице побрившиеся старики со складчатыми от морщин и от квасцов щеками, с зонтиком в руке, в вытертых, выношенных дубленках, нет, галстуков нет, но верхняя пуговица сорочки чопорно застегнута, и не по случаю воскресного дня, а потому что приличия, которые следует соблюдать в одежде, распространяются и на любые отрепья. Старики всматриваются в Рикардо Рейса с недоумением — чего это он крутится вокруг памятника, и крепнет их убежденность в том, что таинственный это человек, Бог знает, кто он, чем занимается и на что живет. Прежде чем сесть, они подкладывают на пляжную поверхность скамейки вдвое сложенную рогожку, а потом размеренными движениями тех, кому спешить некуда и незачем, устраиваются, откашливаются, и толстый достает из внутреннего кармана газету — это «Секуло» — они всегда ее покупают по воскресеньям, на следующей неделе придёт черед тощего. Рикардо Рейс во второй и в третий раз обошел вокруг Адамастора, хоть и понимал, что раздражает стариков — они не могут сосредоточиться на объявлениях, которые вслух для удовольствия собственного и своего безграмотного тощего спутника читает толстый, запинаясь на грудных словах, их, впрочем, не так уж много, поскольку журналисты никогда не забывают, во-первых, что пишут для народа, а, во-вторых, для какого народа пишут. Рикардо Рейс спускается к ограде и забывает о стариках, а они тем временем углубились в газету: слышно их бормотание — один читает, другой слушает и комментирует: В бумажнике Луиса Уседы была обнаружена цветная фотография Салазара, ну, что ты будешь делать, страна чудес, на дороге в Синтру находят труп мужчины, по всей видимости, задушенного, по всей видимости, предварительно усыпленного эфиром, по всей видимости, похищенного и долгое время голодавшего, слышишь, чего пишут — преступление, вероятно, имело сексуальную подоплеку, и вот тебе, пожалуйста, в бумажнике убитый хранил фотографию мудрейшего государственного мужа и отца нации, как заявил — тоже не без сексуального подтекста — французский журналист, чье имя должно сохраниться в истории, Шарль Ульмонт его зовут, и проведенное расследование подтвердит, что Луис Уceда был пылким поклонником выдающегося государственного деятеля, и обнаружит в вышеупомянутом бумажнике еще одно свидетельство его патриотизма: на клапане была оттиснуты эмблема нашей республики — герб со всеми его пятью щитами — и слова «Покупайте отечественные товары».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64