И удобно усевшись у окна, оглядывает Рикардо Рейс пейзаж, полноводную и широкую Тежо, низины, кое-где еще затопленные, пасущуюся там и сям скотину, фрегаты, плывущие по блистающей скатерти реки, за шестнадцать лет он успел позабыть, как все это выглядит, и теперь новые картины лепятся к тем, что воскресают в памяти, словно он не далее чем вчера проезжал здесь, заслоняют их, совпадают с ними. На станциях и полустанках лезут в поезд новые и новые пассажиры, в третьем классе ни одного местечка нет еще с самого Лиссабона, люди, уподобляясь сельдям в бочке, теснятся в проходах, и, должно быть, уже началось вторжение в вагоны второго класса, скоро прорвется народ и сюда, и никакие протесты не помогут, ибо кто желает покоя и комфорта, пусть добирается до места назначения автомобилем. После Сантарена начинается долгий подъем до Вале-де-Фигейра, и, пуская длинные струи пара, пыхтя и отдуваясь под непосильной ношей, дыша натужно и тяжело, ползет поезд так медленно, что можно соскочить, нарвать цветов на лугу, в три шага догнать свой вагон, вспрыгнуть на подножку. Рикардо Рейс знает, что из всех его попутчиков, только двое едут дальше Фатимы. Богомольцы говорят про обеты, отстаивают свое паломническое первенство: один утверждает, быть может, не привирая, что последние пять лет бывал в Фатиме ежегодно, а кто-то клянется, должно быть, бахвалясь, что совершает уже восьмую поездку, считая эту, и даже странно, что никто еще не похвастался личным знакомством с сестрой Лусией, а Рикардо Рейсу эти диалоги напоминают мрачные откровения больных в ожидании приема. На станции Мато-де-Миранда, где поезд, хоть и не принял новых пассажиров, неизвестно почему задержался, далеко окрест разносилось пыхтение паровоза, и умиротворение витало над оливковыми рощами. Рикардо Рейс опустил окно, выглянул наружу. Женщина преклонного возраста, босая, одетая в темное, обнимала худенького мальчугана лет тринадцати, говорила ему: Сыночек мой дорогой, они ждут, когда поезд тронется, и можно будет перейти через пути, а в Фатиму не едут, старушка встречает приехавшего из Лиссабона внука, а что говорит ему «сыночек», так это всего лишь свидетельство той любви, выше которой, как уверяют знатоки нежных чувств, нет ничего. Послышался свисток начальника станции, паровоз загудел, запыхтел — пф, пф, пф — сначала с расстановкой, а потом все чаще и чаще, теперь дорога ровная, и кажется, будто едем мы скорым. Утренняя свежесть возбуждает аппетит, и вскрываются первые корзинки, хотя до обеда еще так далеко. Рикардо Рейс сидит с закрытыми глазами, покачиваясь, как в колыбели, в такт вагонной тряске и видит сон, проживая с полным напряжением чувств все его перипетии, но, проснувшись, не может вспомнить, что же ему снилось, зато спохватывается, что не сумел — не представилось возможности — предупредить Фернандо Пессоа о своей поездке в Фатиму, и что же подумает он, появившись в доме и не застав там хозяина, не решит ли, что тот вернулся в Бразилию, не сказав перед последней разлукой ни слова на прощанье. Потом выстраивает он в воображении своем целую сцену, где главная роль отдана Марсенде: вот она стоит, преклонив колени, стиснув ладони, переплетя пальцы, так что правая рука поддерживает левую, мертвым грузом висящую в воздухе, проносят мимо образ Пречистой Девы, но Марсенда не замечает чуда, не удивляется ему, слаба в ней вера, и тогда подходит Рикардо Рейс к Марсенде, уже поднявшейся с колен, и двумя сложенными пальцами, указательным и средним, прикасается к ее груди, к тому месту, где сердце, больше ничего не нужно, и: Чудо! Чудо! — кричат паломники, позабыв про собственные недуги и хворости, им довольно и чуда, случившегося с кем-то другим, и вот уже льется поток — кого на носилках несут, кто сам ковыляет — увечных, калечных, расслабленных и параличных, чахоточных, чесоточных, бесноватых и слепых, толпою окружающих Рикардо Рейса, молящих его еще раз проявить милосердие, а Марсенда, отделенная от него этим морем голов с распяленными воющими ртами, машет ему — машет, вообразите, обеими руками — а помахав, исчезает, тварь неблагодарная, получила свое и пошла себе. Рикардо Рейс открыл глаза, не веря, что заснул, спросил у соседа: Сколько нам еще? — а тот отвечает: Почти приехали, а вы спали, и крепко так.На станции Фатима поезд опорожнил нутро. Толкались локтями богомольцы, издалека почуявшие благоухание святости, перекликались родичи, в суматохе растерявшие друг друга, и станционная площадь стала подобна военному лагерю, взбудораженному командой «в ружье!». Большинство совершит двадцатикилометровый переход до пещеры, именуемой Кова-да-Ириа, пешком, другие же — те, кому такие подвиги не под силу, у кого дыхание покороче, кто на ногу нетверд — вереницей поползут к автобусам. Солнце с безоблачного неба светит ярко, греет жарко. Рикардо Рейс отправился на поиски пропитания. Кругом в изобилии снуют бродячие торговцы, предлагающие пирожки и творожники, печенье, сушеные фиги, воду из кувшинов, фрукты по сезону, груды кедровых орешков и миндаля, и семечек, и зернышек люпина, однако нет ничего, что заслуживало бы гордого имени ресторана, а есть лишь немногочисленные и мерзкого вида забегаловки, битком набитые харчевни — если и втиснешься, как следует запасись терпением, прежде чем добудешь вилку, нож и тарелку с чем-нибудь съестным. Впрочем, могучий прилив духовности, осенявшей здешние места, сыграл на руку Рикардо Рейсу: нашлись, как ни странно, посетители, которые при виде представительного, по-городскому одетого господина, протолкнули его с грубовато-добродушной непосредственностью вперед, и вот благодаря цивилизованному его облику перепало ему скорее, чем он надеялся, приправленной маслом и уксусом жареной рыбки с отварным картофелем, а потом еще и яичницы-болтуньи, ибо для прочих изысков не было у него ни времени, ни терпения. Он выпил вина, которое вполне могло бы оказаться церковным, вкусил доброго крестьянского хлеба, сырого и тяжелого, и, поблагодарив новых знакомых, вышел, озаботившись теперь разрешением проблем транспортных. Бешеная сутолока на станционной площади слегка, как показалось ему, улеглась — очевидно, пока не прибыл с юга или с севера очередной поезд — но поток пеших богомольцев не иссякал. Хрипло прогудел автобус, оповещая, что есть еще свободные места, и Рикардо Рейс подбежал, вскочил, пробрался, перешагивая через наваленные в проходе корзины, скатанные циновки и одеяла, отвоевал себе кусочек незанятого сидения, и для человека, занятого процессом пищеварения и разморенного зноем, все это было непросто и требовало усилий изрядных и даже чрезмерных. Автобус, немилосердно тряся и встряхивая своих пассажиров, тронулся и покатил, вздымая клубы пыли, по окаянной, гравием крытой дороге. Сквозь грязные стекла едва можно было различить пейзаж, волнистый и бесплодный, а кое-где — и диковатый, как в дремучем лесу. Водитель сигналил беспрерывно, оттесняя паломников на обочины, отчаянно вертел рулем, объезжая рытвины и выбоины, и каждые три минуты звучно и смачно сплевывал в открытое окно кабины. Дорога же являла собой разворошенный людской муравейник — шли колонны богомольцев, ползли — каждая в своем темпе — запряженные волами повозки и телеги, а иногда проскакивал, сдержанно рыча, роскошный лимузин с шофером в форменной тужурке и фуражке, провозил престарелых дам в черном, коричневато-пепельном или темно-синем, солидных, в строгих костюмах, господ, хранивших на лице сосредоточенное выражение, присущее лишь тому, кто сию минуту пересчитал деньги и обнаружил малость лишку.Разумеется, наблюдать такие картины можно лишь в те минуты, когда стремительный автомобиль притормаживает, не в силах пробиться сквозь запрудившую шоссе густую толпу богомольцев во главе с приходским священником, который торит и указует им путь как в фигурально-духовном, так и в прямо-материальном смысле слова, заслуживая всяческих похвал за то, что несет все тяготы и глотает пыль наравне с паствой своей, постукивающей копытцами по неровной щебенке. Впрочем, большинство босиком. Кое-кто держит над головой раскрытый зонт — чтобы темечко не напекло, ибо люди, склонные к солнечным ударам и обморокам, встречаются и среди простонародья. Вразброд и вразнобой звучат песнопения, пронзительные голоса женщин тянут бесконечную, хоть пока еще и бесслезную жалобу, а мужчины, которые, за редкими исключениями, не помнят слов, лишь подтягивают, басовито подхватывая гласные, а большего от них и не требуется, пусть делают вид, будто участвуют. Там и тут видны паломники, присевшие в тени заморить червячка, набраться сил перед последним отрезком пути, пожевать хлеба с колбасой, звенышко вяленой трески, сардинку, изжаренную дня три тому назад в далекой деревне. Подкрепившись, вновь выходят на дорогу, женщины несут на голове корзины с провизией, то одна, то другая на ходу кормит грудью младенца, и все окутаны облаком пыли, взметенной проехавшим автобусом, однако никто не обращает на это ни малейшего внимания, никто не ворчит, вот она — привычка, вторая натура, седьмая шкура, и пот ручьями течет по лбу, прочерчивает дорожки на пропыленных щеках, тылом ладони утрется паломник — и без толку, даже еще хуже: была грязь, а стала просто-таки короста. От зноя темно-багровыми делаются лица, но женщины не стягивают платки с голов, мужчины не снимают толстые суконные пиджаки, не расстеги-вают воротнички, в бессознательной памяти этого народа накрепко засели обычаи пустыни, по-прежнему верит он — что спасает от холода, то и от жары спасет, и потому-то кутается, закрывается весь, словно прячется под одеждой. Там, где дорога делает изгиб, под деревом собралась кучка людей, слышны крики, женские рыдания, виден распростертый на земле человек. Автобус замедляет ход, чтобы пассажиры могли разглядеть происходящее, но Рикардо Рейс говорит, кричит водителю: Остановите, надо узнать, что с ним, я врач! Возроптавшие — вероятно, это те, кто стремится как можно скорее прибыть в край, где явлено было чудо — быстро замолкают, устыдясь перспективы если не оказаться, так показаться бесчеловечными. Рикардо Рейс выходит из автобуса, протискивается сквозь небольшую толпу, становится на колени прямо в пыль рядом с лежащим, прикладывает пальцы к сонной артерии, убеждается, что он умер, и говорит: Он умер, и, видит Бог, не стоило останавливать автобус для того лишь, чтобы произнести эти слова. От них плач и стенания возобновляются с новой силой, ибо родня у новопреставленного многочисленна, и лишь вдова — старуха, выглядящая еще старше, чем покойный ее старик, у которого теперь нет возраста — глядит на него сухими глазами, только губы дрожат, да пальцы теребят бахрому шали. Двое мужчин лезут в автобус, чтобы, доехав до Фатимы, сообщить о смерти властям — пусть распорядятся забрать тело с обочины и предать его земле на ближайшем кладбище.Рикардо Рейс возвращается на свое место, оказываясь в перекрестье устремленных на него взглядов и в центре всеобщего внимания — сеньор доктор в нашем драндулете, повезло нам с таким попутчиком, хоть на этот раз проку было от него немного, всего лишь засвидетельствовал смерть. Новые пассажиры поведали всем желающим слушать, что старик был уже очень болен, ему бы дома сидеть, а он — ни в какую, не возьмете, говорит, меня с собой — повешусь на кухне, вот и помер вдали от дома, своей судьбы никто не избегнет. Рикардо Рейс покивал в знак согласия, но никто этого не заметил: да уж, судьба, будем надеяться, поставят под этим деревом крест в назидание будущим богомольцам, пусть хоть «Отче наш» прочтут за упокой души того, кто помер, не испо сдавшись, не причастясь святых тайн, но сейчас уже, конечно, в царствии небесном, путь его туда начался с той минуты, как он вышел из дому. А если бы звали этого старика Лазарем и появился бы из-за поворота дороги Иисус Христос, направляющийся в Кова-да-Ирию поглядеть на чудеса, он бы, благодаря большому опыту и долгой практике, все понял сразу, с первого взгляда, протиснулся бы через толпу зевак, а того, кто воспротивился бы, спросил: Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — и подойдя к бесслезной старухе, сказал бы: Предоставь это мне, и вот делает еще два шага вперед, осеняет себя крестом, будто предчувствуя свой собственный, и, само собой разумеется, что раз уж он стоит здесь, среди нас, то еще не распят, и возглашает: Лазарь, встань и иди! — или как там? — Лазарь, иди вон! и усопший поднимается с земли, обнимает жену, теперь-то уж давшую волю слезам, и все возвращается в первоначальное состояние, так что, когда через небольшое время подкатит, чтобы забрать труп, телега с санитарами и представителем власти, едва ли кто в толпе удержится от вопроса: Почему ищете вы живого среди мертвых? — и от того, чтобы добавить: Его нет здесь, ибо воскрес он. В Кова-да-Ирии при всех стараниях ни разу не происходило ничего похожего.Ну, вот и добрались. Автобус останавливается, в последний раз стреляя выхлопами, радиатор кипит, как котел в преисподней, пассажиры выходят, а когда шофер, обернув руки ветошью, отвинчивает крышку, в небо ударяет столб пара, воскуряя этакий фимиам механики — солнце шпарит так неистово, что немудрено, если в голову полезет всякая чушь. Рикардо Рейс присоединяется к потоку богомольцев, воображая, как выглядит это зрелище с небес: текут вереницы муравьев на все четыре стороны света — четыре основные и Бог знает, сколько побочных — расползаясь по местности исполинской звездой, и то ли эти мысли, то ли раздавшийся рокот заставляют его поднять глаза, подумать о горних высях, о взгляде с птичьего полета. Там, в поднебесье, закладывая плавный вираж, ширяет аэроплан, разбрасывая листочки бумаги — тексты ли молитв, записочки ли от Господа Бога с извинениями за то, что сам сегодня быть не сможет и потому прислал вместо себя Сына Своего Возлюбленного, который и так уже успел сегодня свершить на повороте дороги чудо не из последних, бумажки же плавно опускаются, кружась в безветрии, и богомольцы задирают голову к небу, жадно тянут руки, ловят листки — белые, желтые, синие, зеленые — где, может статься, начерчен кратчайший путь до райских врат, а, ухватив, растерянно вертят в руках, не зная, что с ними делать, ибо большинство в этом мистическом скоплении народа грамоте не знает, и некто спрашивает Рикардо Рейс, по виду его догадавшись, что уж он-то умеет читать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64