Когда Рикардо Рейс вошел в отель, со шляпы у него текло, как из водосточной трубы, с плаща капало, и весь он являл собой образ горгульи — нелепая и жалкая фигура, лишенная и тени присущего врачу достоинства, ибо о достоинстве, присущем поэту, ни Сальвадор, ни Пимента представления иметь не могли, хотя, впрочем, рассуждали, должно быть, так: дождем обнаруживает себя небесное правосудие: он если уж льет, то на всех без разбору. Он подошел к стойке за ключом от номера, и: У-у, как вымокли-то, сказал управляющий, но из-под этого высказывания просвечивало и сквозило другое, куда более близкое к тому, что думал он на самом деле: В каком виде ты на самом-то деле, интересно бы знать, как тебя там отделали, или нечто еще более драматичное: Вот уж не ждал, что тебя так скоро выпустят, и, согласимся, что если мы самому Господу Богу тыкаем, хоть и пишем это «Ты» с заглавной буквы, то постояльцу, подозреваемому в прошлой и будущей подрывной деятельности, сам Бог велел. Но Рикардо Рейс ответил лишь на то, что услышал, ограничившись при этом бормотанием: Жуткий ливень, и торопливо устремился вверх по лестнице, оставляя за собой следы, по которым в самом скором времени пройдет Лидия, подбирая то сломанную веточку, то обрывок примятой травинки — и на том остановимся, ибо в противном случае фантазия увлечет нас слишком далеко, в романы о сертанах и сельве, а мы-то ведь всего лишь в гостиничном коридоре, ведущем к номеру 201 — и спросит: Ну, как это было, вас не обидели, а он ответит: Да что за ерунда, все было очень мило, воспитанные, вежливые люди, сесть предлагают. А зачем тягали-то вас? Да похоже, что это обычай у вас такой — пригласить к себе новоприбывшего из дальних стран, давно не бывавшего в родном краю и осведомиться у него, все ли у него хорошо, не терпит ли в чем нужды или недостачи. Вы смеетесь надо мной, брат говорил мне не так. Я и вправду шучу, но не беспокойся — все прошло гладко, их интересовало, зачем я приехал из Бразилии, чем там занимался и что намерен делать здесь. Они даже и о таком спрашивают? У меня создалось впечатление, что они могут спросить о чем угодно, а теперь ступай, я должен переодеться к обеду. В ресторане мэтр Афонсо — имя у него такое: Афонсо — повел его к столу, но на полшага раньше, чем требовали правила и польза дела, провожание свое оборвал, вернувшись в прежнюю точку, однако официант Рамон, который в последние дни обслуживал его без прежней внимательности и как бы сторонясь, насколько позволяли ему его должностные официантские обязанности, при первой возможности бросая его и подлетая к другим, менее отвратительным посетителям, так вот, Рамон, говорю, при виде Рикардо Рейса остановил кругообразное движение половника в супнице: Какой аромат, сеньор доктор, у мертвого слюнки потекут, и он прав, а кроме того, после лукового смрада всякий запах — благоухание. Наверно, существует теория классификации по запахам, подумал Рикардо Рейс, для каждого и в каждую секунду мы пахнем по-разному: вот для Сальвадора, например, я еще воняю нестерпимо, по мнению Рамона — уже издаю вполне сносный запах, а вот Лидии — о, сила заблуждения и неразвитое чутье! — кажется, что от меня веет ароматом роз. Подойдя к столику, он раскланялся с доном Лоренсо, доном Алонсо и с прибывшим три дня назад доном Камило и, ловким маневром уклонясь от попытки абордажа, укрылся в безопасном отдалении, так что все, о чем узнает Рикардо Рейс относительно положения дел в Испании, донесется к нему из-за соседних столов или будет прочитано в газетах, где прозрачно намекнут на обильнейшие всходы сорняков, даваемые оголтелой коммунистической и анархо-синдикалистской пропагандой, которая ведется повсеместно среди рабочих, солдат и матросов — ну, теперь, надеюсь, яснее стало, зачем вызывали в ведомство государственной безопасности Рикардо Рейса, а он все синится да не может припомнить черты человека, допрашивавшего его: видит только перстень с черным камнем на мизинце левой руки, но вот наконец с трудом выплывает к нему, словно из тумана, круглое, бледное, какое-то непропеченное лицо, но глаз различить он не в силах, но, может быть, их и не было, и беседовал он со слепцом? В дверях скромно возникает Сальвадор, оглядывает залу, проверяя, все ли в порядке — ведь «Браганса» вышел теперь на международный уровень — и во время этого краткого обзора встречается глазами с Рикардо Рейсом, издали шлет ему протокольную улыбку: ему хочется знать, что же там было, в ПВДЕ. Тем временем дон Лоренсо пересказывает дону Алонсо статью из французской, из парижской газеты «Ле Жур», где сказано, что возглавляющий португальское правительство Оливейра Салазар — энергичен и прост, что благодаря его прозорливости и предусмотрительности страна обрела процветание, а граждане ее — чувство национальной гордости. Asн lo necesitamos [33] Нам бы такого (исп.).

, замечает дон Камило и, подняв бокал красного вина, кивает Рикардо Рейсу, а тот благодарит таким же легким поклоном, проникнутым — в полном согласии с вышеприведенным газетным суждением и в память славного дела при Алжубарроте [34] В этой битве, состоявшейся в 1385 году, войска португальского короля Жоана I разбили армию Хуана I Кастильского.

, да славится оно в веках — чувством национальной гордости. Сальвадор удаляется с миром в душе: сегодня или в крайнем случае завтра доктор Рикардо Рейс расскажет ему, что ж там было на улице Антонио Марии Кардозо, а если не расскажет или если Сальвадору недостаточно полным покажется этот рассказ, узнает он что к чему из других ист, из других усточников — тьфу, наоборот! — да вот хоть от доброго своего знакомого по имени Виктор, который как раз там служит. И если сведения эти будут успокаивающими, если на Рикардо Рейсе нет вины и сняты с него подозрения, то, стало быть, вновь настанут прежние счастливые дни, разве что придется со всевозможной деликатностью и тактом посоветовать ему как можно меньше афишировать свои отношения с Лидией, так он ему и скажет: исключительно для репутации нашего отеля, сеньор доктор, только для сохранения доброго имени «Брагансы». Да-с, отдадим должное великодушию управляющего Сальвадора, должное и сверх того, если примем в расчет, что в освободившийся номер двести один можно было бы вселить целое семейство из Севильи, какого-нибудь испанского гранда, герцога Альбу, например, с чадами и домочадцами — мороз по коже при одной мысли об этом! Рикардо Рейс между тем завершил обед, поклонился и дважды повторил поклон, адресуя его эмигрантам, еще наслаждавшимся козьим сыром, вышел, по дороге сделав некий многозначительный знак Сальвадору, отчего у того в предвкушении потекли слюнки и по-собачьи влажными сделались глаза, и стал подниматься по лестнице к себе в номер, ибо торопился написать письмо — Коимбра, до востребования, Марсенде.За окном, в обширном мире, льет дождь: шум его так ровен и густ, что просто невозможно поверить, будто в какой-то части планеты нет его, Земля в неумолчном лепете водяных струй, подобном жужжанию волчка, кружится по Вселенной, Льнет завеса дождевая к сердцу, к мыслям день и ночь, я — незримая кривая, на ветру, летящем прочь [35] Строки из стихотворения Ф. Пессоа (перевод Е. Витковского).

, будто закусивший удила, во весь опор несущийся конь, и невидимые его подковы звонко цокают по окнам и дверям, но лишь чуть подрагивает тюль занавесок, за которыми в этой комнате, заставленной темной высокой мебелью, сидит человек, сочиняя письмо, подгоняя слово к слову, приноравливая их так, чтобы абсурд выглядел логичным, несообразность — безупречной правильностью, слабость — силой, унижение — достоинством, ужас — бестрепетным спокойствием, ибо то, каковы мы есть, не менее важно того, какими мы желали бы быть, какими осмелились бы стать в чаянии того мига, когда придет пора держать ответ, сдавать отчет, и тот, кто осознал это, — считай, уже полдороги прошел, а если не забудет об этом, то, Бог даст, хватит сил одолеть и вторую половину. Рикардо Рейс долго сомневался, не зная, какое обращение употребить: ведь письмо — дело щекотливое и деликатное, что написано пером, не признает недоговоренностей, чрезмерная холодность или, напротив, избыточная сердечность приведут к радикальной определенности, а она, того и гляди, повлияет на характер отношений, данным письмом устанавливаемых, и в конце концов непременно возникнут отношения, параллельные тем, что существуют в действительности, а, стало быть, и не пересекающиеся с ними. Именно так и как раз с этого и начинаются всякого рода смятение чувств, путаница и недоразумение. Само собой разумеется, что Рикардо Рейс не стал даже и рассматривать самую возможность обратиться к своей корреспондентке «Милостивая государыня» или «Глубокоуважаемая г-жа Марсенда», это было бы уж явным перебором по части церемоний и этикета, но, отказавшись от этих вариантов, обнаружил он, что не знает, какие слова употребить, чтобы не возникло опасной фамильярности, свидетельствующей о близости, ну, например, нельзя писать «Милая моя Марсенда» — давно ли она стала его? чем это она ему так уж мила? — да, разумеется, можно употребить «Сеньорита Марсенда» или «Дорогая Марсенда», он сначала так и сделал, но первое выглядело совсем уж глупо, а второе — еще глупей, так что перепортив и разорвав несколько листков бумаги, решил ограничиться одним только именем, ибо именно по имени следует обращаться всем ко всем, чтобы как наречет человек всякую душу живу, так и было имя ей, для того и дано нам оно, для того и сохраняем мы его. Вот он и начал просто: Марсенда, памятуя о вашей просьбе и о своем обещании, хочу вам сообщить, но, написав это, остановился, подумал немного и продолжал, сообщая новости, а о том, как он это делал, уже было сказано выше: подгонял и приноравливал, сводил части в единое целое, заполнял пустоты, а если не писал правды, тем более — всей правды, то и не лгал, ибо самое главное — сделать так, чтобы счастливы были пишущий и читающий, чтобы узнали они себя и друг друга в представленном и принятом образе, который, сколь бы идеален ни был, будет единственным — помните, во время визита в известное учреждение он не подписывал никакого протокола, подтверждающего истинность своих слов, ведь это, как соизволил объяснить человек за столом, был не допрос, а всего лишь беседа. Да, конечно, за спиной у него торчал Виктор, вот и свидетель, но ведь он и сейчас-то не все помнит, а завтра еще больше забудет, поскольку есть у него и другие дела, причем поважнее. Если когда-нибудь придется рассказывать эту историю, у нас не будет иных свидетельств, кроме письма Рикардо Рейса, если оно к тому времени не затеряется, что вполне вероятно, поскольку некоторые бумаги лучше бы не хранить. Иные источники, буде сыщутся таковые, будут недостоверны, хоть и правдоподобны, то есть станут апокрифами — и они, разумеется, будут противоречить друг другу и истинным фактам, нам, впрочем, неведомым, и, как знать, не придется ли за неимением лучшего взять да и выдумать эту истину, измыслить диалог между Виктором и младшим следователем, диалог, происходящий в ветреное и дождливое утро — природа сострадает — диалог, где от первого до последнего слова все будет правдой и все — ложью. Рикардо Рейс завершил свое письмо изъявлением совершенного почтения, искренними пожеланиями крепкого здоровья — простим стилистические банальности — и в постскриптуме после краткого колебания уведомил Марсенду о том, что в свой следующий приезд в Лиссабон она, может статься, не застанет его на прежнем месте, поскольку жизнь в отеле приелась ему, а он желает обзавестись собственным жильем, начать практику: пришла пора узнать, насколько успешно смогу я оборвать все свои новые корни, и слова «все свои» он собрался было подчеркнуть, но передумал и оставил как есть, то есть во всей их прозрачной двусмысленности, если же я в самом деле съеду из «Брагансы», то непременно напишу вам об этом в Коимбру, до востребования. Он перечел, сложил и запечатал письмо, потом спрятал между книг с намерением завтра его отнести на почту, ну, не сегодня же, сегодня бог знает что творится на дворе, блажен, у кого есть кров, пусть даже это — отель «Браганса». Он подошел к окну, отдернул створку штор, но почти ничего не увидел и даже не потому, что дождь стоял отвесной стеной, клубился водяным облаком — нет, просто стекло запотело, и тогда Рикардо Рейс под защитой жалюзи открыл окно: Каиш-до-Содре была уже затоплена, и островком высился над водой табачный киоск: с этой пристани мир пустился в плавание. На другой стороне улицы, в дверях таверны стояли двое: они уже выпили и теперь не спеша, с расстановкой сворачивали свои толстые самокрутки, обсуждая тем временем бог знает какие метафизические предметы — вот хоть этот ливень, который наружу не пускает и жить не дает, через минуту они скроются в полутьме таверны, скрасят ожидание, пропустив еще по стакану. Еще один человек в черном, с непокрытой головой, высунулся наружу, изучающе взглянул на небесную твердь, обратившуюся в хлябь, и тоже исчез — наверно, подошел к стойке, сказал: Плесни-ка, и кабатчик поймет без объяснений, исполнит просьбу. Рикардо Рейс затворил окно, погасил свет, прилег на диван, прикрыв одеялом колени, слушая невнятно-монотонный шум дождя. Он не спал, несмотря на усталость, глаза его были открыты, и весь он, точно шелковичный червь — своим коконом, был спеленат полутьмой. Ты один, никто не узнает, промолчи и притворись, пробормотал он слова, написанные когда-то, и брезгливо укорил их за то, что они не в силах изъяснить ни одиночества, ни молчания, ни притворства, а могут лишь назвать его по имени, ибо они, слова, суть совсем не то, что выражают, и быть в одиночестве, милейший мой, это несравненно больше, нежели суметь сказать об этом и это услышать.Под вечер Рикардо Рейс сошел вниз. Он сознательно желал предоставить Сальвадору столь вожделенную для того возможность — рано или поздно придется поговорить об этом деле, так пусть же я буду решать, когда говорить и как:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64