Сашкину мать в великой скорби и любви (никогда и никого не продала)
проводили в последний путь. Говорили о легкой смерти. Ойкнула, повалилась,
и бог прибрал. Материн сожитель сидел за длинным столом, соорудил его
Сашка на дворе, недоуменно моргая глазами, не имеющими никакого цвета, и,
видно, туго понимал, что его прежняя жизнь кончилась. Он не был на той
территории прописан: мать не захотела ради него, Сашки, с ним
расписываться. Сашка-то, - говорила она, - может, без нас действительно
выйдет в люди.
Сашке было страшно жалко этого человека в черном засаленном пиджаке с
чужого плеча. Серая его рубаха и неумело повязанный галстук были в жирных
пятнах, он успел их посадить за этим длинным столом.

В прошлом году летней душной ночью, перед отлетом на очередную войну,
почтальон, рядовой Смирнов, принес письмо. Не часто приносили Сашке
письма. Несколько раз писал Мусин, сожалел, что у Сашки травма за травмой.
Но он еще верил во что-то. Скорее, это было надежда Сашке... Это же
письмо, принесенное Смирновым, оказалось от какой-то Анюты, теперь
временно занимающей его, Сашкину, жилплощадь. Анюта описывала "новости".
Сожитель покойной матери находится уже год в ЛТП. Но и там, как оказалось,
собирает бутылки: летом - рядом парк, отдыхающие ведь всегда пьющие, то
воду газированную, то водку и вино хлещут. Да и вообще... Тут уж не нужен.
За мусором теперь приезжает машина. А Сережа ваш в детском доме для
недоразвитых. Анюта, конечно, комнату освободит, как только Саша вернется.
Между прочим, ей девятнадцать лет, она блондинка, ростом метр семьдесят
три, все говорят, что симпатичная...
Лучше бы не было этого письма! Читал его ранним утром, лучи южного
солнца просвечивали письмо насквозь, словно хотели его, это письмо, сжечь.
Почему так тяжел оказался и рюкзак! Сколько горя прет иногда на своем
горбу человек. Сережка-то причем? И этого, бывшего сожителя... Этого -
жалко!
В госпитале, наконец, озарило: ну какое теперь чемпионство после
всего, что тут с ним произошло? Было первое ранение, было второе и теперь
это, третье. Зачем Мусин лжет? Зачем ему это нужно? Лучше бы сказал, как
помочь Сережке. Из госпиталя и написал он письмо в военкомат о мамином
сожителе: человек имеет право на жилье, он там проживал немало лет! Просил
также сообщить, в каком детдоме находится брат, как помочь ему выйти
оттуда? Никакой Сережка не дефективный, просто тихий. И почему в его
квартире, когда он тут, на войне, кто-то имеет право проживать?
Обратное официальное письмо принесла ему Надя. О Наде он потом часто
думал. Хорошо бы вернуться на родину вместе с ней. Неровная, нерусская
красота всякий раз возбуждала его. От Нади пахло чем-то восточным. Она ему
объяснила, почему ему кажется:
- У меня отец таджик, а мать русская.

Мужиков, видевших там все, можно понять. Как баб тамошних. Их тоже
надо не только понять. Им надо посочувствовать. И Надю тоже можно понять.
И уж ей-то особенно надо посочувствовать. Как попала с высшим
образованием, да владеющая английским? Зачем? Приехала за деньгами? На
ляха эти деньги! Он кинулся догонять ее, брал в библиотеке книжки. Так
разве с подполковником Арефьевым посоревнуешься? Розовое тело Нади,
золотая звездочка сережки в мочке уха... Черт с вами!
После ее приезда к нему в госпиталь он и решил для себя вопрос: как
дальше жить? Возвращаться домой, по сути к нищете? Получать глупые двести,
жениться на этой дурной Анюте, которая устроившись в совхозовской столовой
уборщицей и посудомойкой, не хочет освободить его законную квартиру?
Взяться снова за велосипед? Хотя бы тренером. Но кто его возьмет без
специального образования? Мусин - что? Такой же человек, как все. Не
сделает он Сашке исключений.
Голова раскалывалась от мрачных дум. Вокруг были такие же ребята,
трахнутые войной, у многих были родители, на первый случай можно
притулиться. А ему, Сашке...
Разумный сосед лежал рядом в палате. Небольшого росточка, ненец по
национальности, Иван Хатанзеев. Был он в Афганистане снайпером, попал туда
добровольно. Уже перед самой демобилизацией нашелся и на него стрелок -
прошил ему левое плечо. Жизни на Большой земле Иван не знал, но
догадывался, что живут не ахти, если такие заработки... Подолгу вели они
беседы.
Старшина Волов был потом снисходителен к рядовому Хатанзееву, когда
они попали в одну часть на дослужку. После дембеля и уговорился Волов. С
согласия отца Ивана ехал поначалу оглядеться.

Взять вещмешок, по привычке вскинуть на плечо, поднять тощий чемодан
и заставить себя подумать: одним человеком здесь стало больше, - какая
разница? Не надо криком кричать. В таких случаях меньше говорят - получше
осматриваются.
Он был, наверное, в майора - слишком высок и плотен, чтобы не
застрять в проходе аэропорта и не задеть притолоку в дверях. Невольно
пришлось нагнуться.
Лишь пробормотал Кожевникову: "Духов, Духов... Что-то знакомое..."

4
В госпиталь к Волову Надя приезжала зимой. Ей выпал отпуск. Волову
ребята передали замороженную клубнику. Он уже поднимался, и только-только
начал ходить. Третий сосед по палате Кистень выковырнул из спрессованной
кучи несколько клубник.
- Ягода, как хорошая затяжка сигареты после прыжка с парашюта, -
уходя подмигнул он.
Хоть криком кричи - так хорошо стало. Приехала. А где же, позвольте
спросить, Арефьев? Убили. Ах, прости, Надя! Я, честно, не знал... Бедный,
бедный Арефьев! Оказался женатым к тому же. Жалко. Очень жалко. Надя
приехала просто так. Дома, в тишине, уже невмоготу.
Волов по знакомой тропочке привел ее к овражку. Здесь где-то огород
кончался. Он представил Надю всю в черном. Плывет на лодке, в которой гроб
Арефьева. Не старая еще Надя. Жена Арефьва старше. Но и не такая молодая
уже. Вот и лицо - желтое, худое.
- Чего ты, Сашка? Чего задумал? Ты погляди на себя... Посинел,
дрожишь...
- Да не виноват же я перед твоим Арефьевым!
Надо было ее тогда понять. Не торопиться. Не упрекать. Тихо,
возвратившись из госпиталя, поехать к ней. Даже Кистень, бабник и
волокита, отметил эту ее восточную красоту. Правда, он был в своем роде:
хотел перебраться на ночь в другую палату... Ну чего тут такого? Даже в
тюрьме и то есть отдельная хата для свиданий. Кистеню и в голову не
приходило, что она этого не хочет, что она приехала рассказать об
Арефьеве.
- Слушай, - Кистень был неугомонен, - если сам не можешь, дай мне ее!
Пришлось его ударить. Вытирая губу, из которой сочилась кровь,
Кистень скулил:
- И сам не гам, а другим не дам.

5
Леха не услышал крика. А если бы даже услышал, точно выразить свое
отношение к нему, убей бы, не смог. Крики лебедей в поднебесье будоражили
его душу в детстве. Эти сказки о лебединой любви, когда погибает самка и
после этого добровольно падает с высоты лебедь, разбивая грудь, шли за
Лехой порядочное время. Теперь, пожалуй, услышав прощальный крик
лебединый, он остался бы холоден к нему.
Но именно лебединый крик стоял в стылом небе. И Леха его не услышал.
Лебедя и лебедку он увидел. Лебедка была кем-то ранена. И она спускалась к
земле все ниже и ниже. А лебедь стремительно то взлетал вверх, то падал
вниз. Однако он и не думал убивать себя.
Даже когда Леха в два прыжка настиг ее, жадно стал скручивать ей шею
и она прокричала в последний раз, лебедь не стал разбивать себя от
невосполненной, утраченной любви. Он с диким испуганным криком взмыл в
темнеющее небо и, наверное, бросился догонять свою стаю.
Леха же выругался:
- Струсил!
Он хотел для жратвы иметь двух лебедей.
Вскоре Леха нашел землянку. Возрадовался, что она неприметна. И что
идет снег. Все его следы заметет! Он обошел землянку вокруг, наткнулся на
моток проволоки. И испугался. Значит, тут люди были? Значит, они опять
сюда придут? Покой, с которым он шел в последнее время, заменился в душе
суетой и страхом. Он долго шарил вокруг землянки. Но больше ничего не
нашел.
"Геологи были, - стал размышлять. - Ушли дальше, поди. Нефти тут нет.
И - хорошо. - Леха знал здешние законы. - Лесорубы не имеют права валить
лес в прибрежье. Следовательно, сюда, к землянке, не сунутся. А геологи
могут лишь вернуться. Хотя... Чего они тут забыли? Этот моток проволоки?"
"Посмотрим, - забормотал он, входя в землянку. - Поживем -
поглядим..."
На столе, сбитым из сосновых досок, Леха нашел керосиновую лампу. Она
была кем-то аккуратно заправлена. Спички у него были. Лампа вспыхнула,
осветила неуютное жилье. Сразу около стола Леха увидел печку. Тут тоже
кто-то аккуратно уложил поленницы. Даже травка лежала - бери и разжигай.
"Ладно! - промычал довольно. - Растопим и печку... Попотрошим и
птиченьку. А потом уж побегим далее".

Дед Лехин когда-то уходил на фронт вместе с М. - Машиным отцом. Отец
ее вернулся с одной рукой, а деда не стало, погиб смертью храбрых. Так и
остался Леха для Машиного отца желанным человеком. Отец у пацана был
гиблым, пил. А дед... Машин отец похоронил земляка на чужой земле,
похоронил после боя. И чужие дожди льют на могилу сибиряка. Много их,
могил, на земле. А это дорогая для дяди Родиона. Отцом ли, дедом хотел
стать для несчастного Лехи.
От самого первого привода в милицию до этой судимости дядя Родион
поддерживал морально Леху. В эту студеную ночь, оказавшись с ним, дядей
Родионом, с глазу на глаз, Леха почувствовал, что крепко устал, соскучился
по жизни в теплой избе, с валенками, с разбросанными игрушками по полу, с
недопитым в банке грибом, прикрытым чистенькой марлей. Он прислонился к
большой русской печи, глядел на торопливо одевающегося дядю Родиона
искоса, потому что по-другому, даже на таких людей, уже смотреть не мог.
Дядя Родион путался в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом
рубахи, и повторял: "Да ты садись! Да ты садись и раздевайся!"
Наконец, он надел штаны и валенки, накинул ватник и, оглядываясь,
начал готовить на стол.
- А Маша где?
- Маша-то? - деланно весело, переспросил дядя Родион. - А где ей
быть? На посиделки побежала. И Витюху забрала...
Беглец прощупал комнату с ног до головы, зацепился взглядом на
мужской гимнастерке, прикинул, что она велика для дяди Родиона.
Дядя Родион увидел его эту зацепку.
- А это гость у нас.
- Кто?
- А Ваньки, что из Чернигова. Родственника твоего. Студент. Они
тут...
- Ладно, дядя Родион. Не надо рассказывать. Я ведь так это.
- Ну, коль так... Ищут тебя, Лексей.
- Знамо ищут. Их дело искать.
- Ты что же, в самом деле убег?
- Убег.
- Тебе же три месяца осталось всего, Лексей.
- Три месяца.
- И чего же ты так...
- Погоди, дядя Родион. Я тебе покажу одну штуку. Ежели что в ней не
поймешь, спросишь. Я объясню. Вот эта штука.
Леха подал порядком истертую бумагу - видно, немало уже носил. Родион
надел очки, внимательно посмотрел на бумагу.
- Письмо, что ли?
- Письмо, письмо... Ты читай. Вслух читай!

6
Издевательское это было письмо. Писал его в тюрьму Лехе какой-то
Козлов. Писал так: вот, мол, в письме и встретились! Съел, Леха? Да, ты
меня избил. Но что же? Я теперь на свободе, а ты - тянешь за меня срок. И
я этому очень рад. Я рад, что тебя посадили. И рад, что дружков твоих чуть
к стенке не поставили. Я был бы еще больше рад, чтобы тебя расстреляли.
Таких, как ты, нужно уничтожать. Вы все подонки. И будешь ты, Леха,
подонком до конца своих дней. А я живу - кум королю и сват министру. А
помнишь, как ты мне говорил: "Ты - ноль, ты - доходяга, и харчи твоих
воров-родителей тебе не помогут. Так и будешь ты доходягой. И ни одна баба
не полюбит тебя". Так вот, Козел ваш бывший, теперь под сто кило, не харя
- будка, и бабы лучшие в постель с бывшим доходягой с радостью ложатся. У
Козла денег по-прежнему навалом. А Лехе в тюряге только и остается, как
пишут в газетах про тюрьмы, какого-нибудь малолетку изнасиловать. Но ведь
за то срок еще потянешь..."
Леха подошел к дяде Родиону, взял письмо.
- Хватит. Далее там еще злее...
- Ты потому и убежал? - Дядя Родион поднял очки к жиденьким своим
волосикам, что взъерошились на голове; глаза у него сузились, беспокойно
забегали.
- Вот ты, дядя Родион, говорил мне... Что все, дескать, у нас в
ажуре. Ты... Впрочем, к месту и не к месту это доказывал. А, видишь, как у
нас плохо, ежели людишки, подобные Козлу, смеют насмехаться. Они, ты
знаешь, мало того, что живут лучше всех - им еще подавай издеваловку...
- Погоди, погоди... Ты, спрашиваю, и убежал потому?
- Убежал я не потому. Это я уже недавно, может, пять-шесть часов тому
убежал из-за Козла. Кто-то же должен из нас, пятерых, кому он жизнь
сломал, наказать его. Вижу, в моем деле, в которое впутался, можно и не
наказать. Из пятерых я только могу сделать это.
- А ко мне-то что пришел? Я в мести тебе не помощник. Простил бы ты
его. И повинился властям. Ну дадут за побег еще год-другой. Отсидишь. А
так... К стенке могут поставить за убийство.
- И что? Он-то от стенки выкрутился. А они... Они... Они лежат там. И
лишь я да еще один в живых.
Тут загремела дверь. Кинулся Леха в угол, за занавеску. Дядя Родион
побледнел, очки у него свалились со лба. Кто-то размеренно входил в сени.

7
- Вспомнил! - крикнул Волов. - Вспомнил! Духов... Алешка... Я же с
ним в одном вагоне ехал... Да, да! Здешний. Помню.
Они сидели рядом - Волов, Хатанзеев и некто Местечкин. Из части
уезжали они втроем. Местечкин, узнав о планах Волова заработать, жадно
стал просить у Ивана вызов на себя. И уговорил таки. Можно, конечно,
понять и Местечкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16