Бессмысленно, не угадаешь... И все же Наталью отличало врожденное умение
грешить с оглядкой, редкая способность балансировать на грани, не
срываясь. Шпындро, кутаясь в халат, побрел на кухню.
Вдруг что случилось! Не интрижка - черт с ней, а настоящее,
непоправимое, вдруг Наталья лежит сейчас в синеватом свете ламп, в
операционной, над изуродованным телом склонились перебрасывающиеся
односложно люди в шапочках и марлевых повязках, скрывающих нижнюю половину
лица, плоть Наташи кромсают скальпели, рвут зажимы, терзают крючья?..
Игорь Иванович покрылся испариной, представил себя вдовцом, страшно:
порушится раз и навсегда заведенный порядок... но и облегчение
подмигивало: вдовец. Овдоветь не пагубно, наоборот, все пожалеют, может и
одного отправят в забугорье, пусть утешится, а если без новой жены
побоятся, тогда поиск, смотрины, компании и вдруг молодая женщина рядом и
ни единого косого взгляда в спину. Вдовец! Взятки гладки, кодекс чести -
не нарушен. А если выживет калекой, потухшей, вздорной, с выкачанной
недугом волей к жизни, повиснет мертвым грузом на шее Шпындро, тогда
попробуй уйди, брось, откажись - сгноят!
К телефону?! Трезвонить?! Добиваться?! Умолять неведомых людей на
другом конце провода?! Шпындро потащился к аппарату. Никогда еще не звонил
по надобностям, покрывающим кожу мурашками. Наконец пробился: ответили ни
да, ни нет, пусть перезвонит через час. Шпындро улегся, накрылся одеялом с
головой, как малолетка, преграждая путь бедам, и затих в тяжком, не
приносящем облегчения сне.
Проснулся от резей в животе, отодрал голову от подушки, не разлепляя
глаз, на ощупь воткнулся в тапки, ссутулившийся, с мешками под глазами
выбрался в коридор, в коридоре ходики на цепях - ампир, из дворца в
Клагенфурте, находка Крупнякова - отбили половину седьмого утра, когда
отворилась входная дверь. С ночи Шпындро от огорчения и перебора
запамятовал обязательное - набросить цепочку. Аркадьева открыла дверь
своими ключами и сейчас супруги смотрели друг другу в глаза.
- Привет, - Аркадьева смотрелась смертельно уставшей и старой.
- Привет, - Шпындро поежился, резь в животе отпустила, облегчение
укрепило решимость... Лаяться не стану, приказал себе Шпындро, не испытав
и крошечного укола ревности.
В то утро на работе Шпындро все судачили, что у Филина обширный
инфаркт и скорее всего начальника отправят на пенсию. После полудня
прояснилась таинственность поведения Кругова. Коллега Шпындро не выдержал,
треснул... Кругов развелся и как претендент на выезд не котировался и в
малой степени, теперь не один год отмываться. Вот отчего Кругов поражал
спокойствием, обреченность примирила конкурента с неизбежным поражением. В
тот же день к вечеру Шпындро посекретничал в кадрах: выяснилось, кроме
него и посылать некого, выходило, Филин знал с самого начала, что выезд
Шпындро неизбежен и тянул резину по привычке повелевать, чтоб подчиненный,
не дай бог, не решил, будто так просто все - взял да поехал безо всякой
благодарности. Шпындро не гневался, Филин разыгрывал свою партию, как по
нотам, никто другой не повел бы себя иначе в их кругах.
В среду у ларька "Мороженое" Шпындро отоварился причитающимся даром
фирмача и, когда отвозил тяжелую упаковку домой, мелькнуло, что именно
этот вечер он уготовил для свидания с Настурцией... теперь ее отвержение
ухажера значения не имело.
Теперь он ехал! Более ничего не интересовало.
Он ехал и ехал вскоре. С женой события недавней ночи не обсуждались.
Шпындро уже успел предупредить Наталью, что надо собираться и сборы эти
делали ненужными любые перепалки и выяснения: каждый знал, что привалил
самый крупный выигрыш, остальное - мелочи, забудется, перемелется,
выветрится из памяти бесследно.
Составлялось главное и в среду вечером чета выездных уселась за
изысканный стол со свечами, отметили выигрыш. Шпындро размяк и хотел
по-доброму, не поддевая, выспросить с кем же баловалась жена в ту ночь, но
поймал себя на обнадеживающем - неинтересно! Он не прикидывался, а на
самом деле не испытывал ни малейшего искуса, кто да что. Семечки. В
преддверии открывающихся возможностей глупо портить себе кровь
несущественным.
В четверг телефонно объявилась мать, Игорь Иванович укорил себя в
сыновней черствости: за перипетиями последних дней вовсе выветрилось, что
мать одна, болеет и только сын может облегчить ее участь.
Шпындро после вести о выезде подобрел, неуловимо стал напоминать
Крупнякова, хотя уступал купцу антиквариата габаритами, замечалась
медлительность и свет покоя в глазах, как у человека с твердым,
обеспеченным будущим, не подвластным козням судьбы.
Состоялось основополагающее... В новом качестве Шпындро будто обретал
крылья и воспарял над массами, над знакомцами, прикидывающимися, будто
искренне рады и сгорающими на поверку от нутряного пламени зависти. Пусть
их! И то сказать - обидно! Особенно тем, кто не различал, в чем же Шпындро
превосходит других, какие-такие дарования за ним числятся. И зависть жгла
тем глубже, чем очевиднее становилось: дарований никаких, разве что
подторговывает лояльностью... Всегда верен не тем, кто прав, а тем, кто
сверху. Торговец лояльностью... Пусть их, напридумывают всякое-разное лишь
бы умерить злобу обделенных. Каждый ближнего-удачника норовит в грехе
обвалять, как в куриных перьях, прикидываясь, будто вытянувшему выигрышный
билет отроду писано грешить, а завидующий - святой. А если со стороны
взглянуть?.. Окажется, те чисты, кому и не выпало прикоснуться к желанной
грязишке, а то б еще почище Шпындро выкобенивали...
Под вечер сын навестил мать, проведал подарившую жизнь. Жалкая
коммуналка с порога обдала стиркой, мебелью-рухлядью, прогорклым кухонным
букетом, клопиным мором. Мать с трудом растворила толстенную в филенках
створку - маленькая, седая, с просвечивающей кожей, в профиль напоминающая
засушенный листок. Провела сына в комнату, усадила: посреди стола на
скатерти блюдо с его любимыми пирожками. Мать всегда прощает! Шпындро
откусил пирожок, просыпал на пол начинку, виновато улыбнулся. Мать еще не
знает, что он выиграл, не знает, что сын - предмет зависти многих, обошел,
обскакал, вырвался вперед - не остановишь.
На стенах комнаты, на тумбочках, за стеклами книжных шкафов пестрели
заморские дары сына, дешевые, безвкусные, надерганные из фонда подарков
для самых неприхотливых и ничего не решающих, а для матери и вовсе
никчемных; штопор с затейливой ручкой, барометр в кожаном чехле, грошевый
телефон-трубка. Когда дарил, не удержался, расшифровал: на рынке сто
рублей! Мать всполошилась, прижала руки к груди - чур меня чур! зачем
подношения дорогущие? Зачем напрягать бюджет сыновний, человека семейного
в расцвете лет? Шпындро величаво млел: знай наших, щедрость и ему знакома.
Мать налила чаю, заварив из восьмиугольной опять-таки издалека
вывезенной коробки.
- Хорош чаек? - Не утерпел сын.
Мать погладила чадо по голове, рука ничего не весила.
Жилье матери угнетало Шпындро: не зря жена не жаловала навещать
свекровь, портилось настроение, неуспех прилипчив, предостерегала
Аркадьева и муж соглашался, так и есть, кто ж сомневается. Визиты к матери
тяготили, сын испытывал облегчение только покинув старый дом в центре
города, выскочив из подъезда, откуда мальчиком-толстяком выкатывался годы
и годы назад.
За поспешной трапезой Шпындро не утерпел, признался, что скоро уедет,
что нервы ему трепали изрядно, что выезд всего лишь воздаяние за тяготы
службы и даже зачем-то - по привычке отпираться - приплел про мизерные
оклады в их системе; говорил будто оправдывался, будто и сам понимал как
чудовищно нелепо соотносятся миры коммуналок и шумных международных
аэропортов. Радовался выезду неприкрыто, мысленно уличал мать в
непонимании; трудно давалось осознание разности восприятия жизни им -
мужчиной в соку - накануне выезда и ею - на склоне лет, оставшейся в
одиночестве при сварливых соседях.
Мать радовалась, глядя на сына, сметающего с блюда, Шпындро в паузах
меж беседами уминал пироги, не забывая стряхивать крошки с брюк на пол.
Сытность проросла уверенностью, подстегнула желание удалиться, Шпындро
поднялся, подошвы ботинок растирали по паркетинам начинку - яичный желток
и листики капусты.
- Мама, я плохой сын... - хотелось обнять мать, прижать, выкрикнуть:
я плохой сын, но я привезу тебе то, и то... смолчал, поняв, что матери в
отличие от многих, как раз ничего не нужно и вещецентрическая
завершенность рушилась, таяла привычная уверенность в необоримой ценности
даров, приходило непрощенное прозрение: матери все эти годы нужен был он
сам, а не его привозы. Скомканно попрощались, мать, забегая вперед,
проводила до площадки, неловко облобызала; Шпындро молол про прелести
страны назначения, про открывающиеся горизонты благополучия, про новую
страницу и следующую ступень, не чая, как скорее скатиться по лестнице.
Мать отступала к облаку коммунальных запахов, вырывающихся за порог
квартиры, над седым узлом волос краснели, белели, чернели кнопки
разнящихся числом нажатий звонков и Шпындро обостренным слухом,
натренированным на службе распознавать едва шелестящие шепоты, различил
явственно в материнском вздохе:
- Они... украли у меня сына...
Шпындро опасался рыданий матери, глаза пожилой женщины остались сухи,
под грохот запоров массивной двери бывший жилец ринулся вниз.

Обезглавленный пионер Гриша понуро мок под дождем. К середине дня
прибыли милиционеры на мотоцикле с коляской и пытались накинуть на Гришу
мешок, полагая, что белый скол гипса с рваными краями особенно травмирует
чутких сограждан.
Мордасов из комиссионного взирал на манипуляции стражей порядка. Со
станции добровольцы из вечно ошивающихся в припутейных пространствах
приволокли приставную лестницу, неловко приткнули к постаменту и сержант с
серым, пыльным, будто вырубленным из плоти площади лицом, полез вверх.
Предполагалось упаковать казненного Стручком пионера в мешок целиком,
однако зев мешка оказался узок и вознесенная к небесам Гришина рука с
горном положительно отказывалась прятаться в распяленную горловину.
Милиционеры посовещались, даже ушлотерый Мордасов не представлял предмет
обсуждения.
Настурция Робертовна Притыка на глазах сдатчиков мазала ногти лаком,
растопыривала пальцы, дула на яркую малиновую поверхность, вытягивая губы
в трубочку.
На пороге ресторана возник Боржомчик, припал к обмотанной тряпицей
ручке входной двери и с выражением непроницаемости и отстраненным,
напоминающим миг подачи счета клиентуры, изучал попытки милиции упрятать
Гришу в мешок. Приставная лестница гуляла под тяжестью раскормленного
милиционера, мешок проглатывал шею пионера, ложился жирными складками на
плечи, а дальше не спускался - рука с горном портила замысел.
Мордасов заметил, как милиционер боязливо тронул руку с горном, будто
проверяя, накрепко ли та сшита с телом, нельзя ли отломить ее и тогда
скрыть останки монумента в мешке целиком. По качанию головы милиционера,
по зло поджатым губам Мордасов сделал вывод, что руку так запросто не
отломить, а добивать Гришу средь бела дня на глазах честного народа никто
не рискнет.
Наконец, представители власти успокоились, накрыв шею и плечи
злосчастного предводителя из страны счастливого детства. Бравое тело с
мешком вместо головы продолжало трубить, напоминая закутанного с головой в
капюшон средневекового монаха или палача при исполнении. На мешковине
обляпанной масляным суриком читалось КООП, но по странным причудам случая
первая буква и последняя стерлись от времени и краснели только две буквы
О, напоминая два нуля туалетных обителей.
Мордасов сквозь стекло встретился взглядом со Стручком, крадущимся от
галантереи по направлению к квасной бочке Рыжухи с определенным намерением
залить квасом жар, испепеляющий внутренности, а может и разжиться у
толстенной квасницы глотком самогона: та бутыли не продавала на вынос, а
держала под юбкой, давая хлебнуть втихаря, один хлебок ценился не много не
мало рубль. Судя по блеску глаз, Стручок рублишко в загашнике припрятал.
Мордасов вернулся к квитанциям. Мотоцикл затарахтел, переваливаясь
по-утиному, запрыгал по колдобинам, обдавая пылью торговок зеленью, те
чертыхнулись и тут же принялись окунать посеревший товар в банки с водой.
До перерыва оставалось полчаса. Мордасов гневно воззрился на очередь,
сдатчики опустили глаза, привычные к голосу-кнуту выслушали мордасовское:
закругляемся, граждане! бланки ёк, не на чем писать, подвезут после
перерыва. Ложь, обоюдно очевидная, служила верно, спорить с Мордасовым,
тем более потрясенным горем недавней утраты, никто не рискнул. Мордасов в
гневе мог огулять таким матом, что одежда словно начинала дымиться, будто
кто ткнул в ткань непритушенной сигаретой.
Магазин опустел. Мордасов вынул белый лист, поманил Настурцию, начал
втолковывать, каким видит памятник бабуле. Скульпторы тож не святым духом
питаются, объяснял Мордасов, мне тут ребята понашуршали про ваятелей, с
ними надо глаз да глаз, возьмут, подберут каменюгу, может и придорожную,
лишь бы размерами подходяща, подшлифуют и нате вам, памятник.
- Мне фуфло не втюхаешь! - Мордасов гневался натурально на пока еще
не найденного скульптора.
Настурция согласно кивнула: само собой, не втюхаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38