чтоб
начальство, хоть и не переоценивая шибко его мозгования, до срока тронуть
опасалось, рассудив, будто само его долгое сидение в начальственном кресле
- прямое свидетельство заслуг и достоинств. Окурок притушил с яростью и
первая ложка щей после курева отдавала гарью и табачищем. Развинтился!
Может и впрямь съездить к старухе? С поры деревенского малолетства
припоминал Филин таких старух, народ их опасался, но стороной не обходил и
выпадало часто облегчение от колдовского участия. Знал бы кто на работе до
чего жизнь загнала, на поклон к знахарке - при полной серьезности
предложения Шпындро - готов пойти грозный руководитель. Затылок отпустило
и Филин тут же решил отклонить предложение Шпындро; как назло сиесекундно
сердце зашлось колкой болью. Филин привалился к стене, едва не уронив
привезенные издалека и даренные в порывве подмасливания кем-то часы,
неимоверно чужие и оттого сразу выдающие нездешнее происхождение.
Жена понуро потрусила к аптечке, откопала в завалах лекарств
нитроглицерин. "Все про меня знает, даже не спрашивает, что да как". Филин
покорно засосал кубик, выждал пока отпустит и уж тут дал себе слово
поехать к бабке Шпындро. Поездка его обяжет к ласковости, но тут уж ничего
не поделаешь, он про себя решил дать добро Шпындро; у соискателя выезда
всё везде чисто, проколов не числилось за ним, стерильная анкета да и
благодарность Шпындро не застрянет на пути от желания оделить доброхота до
свершения этого дела.
Филин завершил ужин, в ванной прополоскал рот, сгреб с вешалки в
прихожей газеты и ринулся в гостиную; дочери притихли под грозным взглядом
отца, напоминая затравленностью взоров зверьков, загнанных в угол.
Услада старости! Филин опустился в кресло, седая грива опутала
льняной подголовник-салфетку, обшитую по краям и предусмотрительно
наброшенную женой на любимое кресло главы семьи.
Привлекательность дочерей, вначале проявившись, радовала; в их юные
годы страшила отца и не напрасно; теперь же, когда одной минуло двадцать
пять, а другой двадцать восемь, он пропитался защитным безразличием и
только часто сверлило: содержать их понадобится по гроб жизни. Обе сходили
замуж, обе развелись, слава богу без потомства, ни один ухажер дочерей
никогда не нравился отцу. Это были люди другого круга, непостижимого
опыта, и они никогда не нашли бы с Филиным общего языка. Они не боялись,
эти молодые и средних лет мужчины, а Филин боялся всю жизнь, трясся
нутряно от любого недоброго взгляда вышестоящих и, если отбросить наносное
и случайное, самым верным спутником его на протяжении долгих лет оставался
страх; и Филин не понимал и осуждал людей, не ведающих его. Казалось
несправедливым, что их безмятежность будто бы оплачена страхами всей его
жизни. Теперь-то не бояться естественно, но они не знали и толики
пережитого им и найти пути друг к другу, добиться понимания меж
разделенными эпохой существами не проще, чем беседовать слепому с глухим.
Филин делал только то и только так, что делали все, кто хотел выжить в
непростые времена и не только выжить, а вкусно есть и сладко пить. И
теперь, поднаторев в служебных баталиях, отвоевав право на свой кусок
хлеба с маслом, вколотив все без остатка силы, отпущенные при появлении на
свет наверное не для постного, бессмысленного сидения в кабинетах и не для
бормотания шамански вязких уверений с разновысоких трибун, он видел
наградой всех усилий двух молодых чужих женщин, не испытывающих к нему
симпатии, ни благодарности, ни даже кровной тяги и толстую, безобразно
безликую женщину, которую никогда не любил, не понимал и тоже боялся, как
всех, с кем вступил в жизнь и прошел по ее дорогам, и дожил до поры
угасания.
Телефон выплюнул из пластмассового тельца высокий, дробный звон, и
обе дочери бросились к аппарату, как голодные птахи на крохи хлеба.
Филин прикрылся газетой, начал медленно перелистывать страницы,
фиксируя заголовки, поразительно схожие уже многие годы, читая лишь
фамилии авторов статей и задерживая взгляд на мутноватых фото страстей и
бед в дальних далях. Отвлечься от дум о работе не удавалось: его вниманием
целиком владели Шпындро и Кругов, он знал, что эти гладкие, отутюженные
мальчики под или чуть за сорок непросты и не безобидны, что тоже научились
плодить защитников, высылать передовые дозоры, ловить на лету тонкие,
будто паутина, слухи, отфильтровывать их, извлекая необходимое, вести
прощупывания, складывать мозаику случайных сведений и - главное - овладели
в совершенстве игрой в угождение, не примитивное, густо смазанное
выходящим из моды подхалимажем, а в угождение изощренное, полутонами
единомыслия, угождение очевидно добровольное, а не навязанное, такое
угождение, которое не оскорбляло и не сводило к типу непозволительного
примитива того, кому угождали. Звонки еще не хлынули, но Филин не
сомневался - наступило затишье перед бурей. Поэтому в его интересах, как
можно быстрее провернуть необходимое для отъезда Шпындро, не желая
подвергаться ежедневным атакам, обеспечить себе возможность развести
руками: я бы и рад, да поздно. Конечно, так Филин не думал, он мог бы так
думать, если бы годами из него не выбивали дурь самостоятельности, не
выжимали лишнее, непривычное, не отучив к концу жизни мыслить вовсе. Филин
утешал себя обкатанными как галька соображениями о деловитости Шпындро, о
его надежности - вот только в чем? - о том, что Шпындро полностью
соответствовал тому стандартному представлению о тех, кому дозволено
выезжать, и представление это вбирало в себя вовсе не деловую хватку или
особенности ума, его склада и сильных сторон, а иные качества: набор
формальных атрибутов, анкетные данные, а более всего то, что уже однажды
был, а значит вступил в то неоговоренное бумагами, но незримо существующее
братство особенных людей, - выездных, особенных не умением делать дело, а
умением его не делать и скрывать это так виртуозно, что подкопаться не
удавалось и самым въедливым. Филин-то знал: исчезни в одночасье его
учреждение со всеми кабинетами, ничего не изменится... до смешного
ничего... иногда у него сосало под ложечкой при таких мыслях. Он не
сомневался, что и другие это знали, но боязнь цепной реакции и
необъяснимая и спасительная способность мозга не думать о нехорошем
спасала многих и не один год.
Филин глянул на часы, включил телевизор; старшая дочь швырнула
похрипывающую по-мужски трубку на диван и выбежала в спальню к другому
телефону. Младшая удалилась на кухню к матери. Филин представил
мечтательно, как покупает по квартире каждой, но тогда замрет возведение
дачи и отпущенные ему годы протекут в заточении городской квартиры, тесной
и пыльной от обилия вещей, бесцеремонно вселяющихся сюда десятилетиями да
с таким напором, что хозяевам оставалось все меньше и меньше места.
Жена вошла в комнату медленно, расталкивая перед собой воздух,
пропитанный дорогой парфюмерией, удушливые волны катили на Филина и били в
нос и сводили с ума напоминанием о дочерях, которых он любил и ненавидел,
и боялся от того, что в тайне им предопределил отогревать себя в старости
и теперь понимал, что никто отогревать его не намерен.
Выжать из Шпындро можно немало, только при Филине тот отъезжал четыре
раза по-крупному и на отменные угодья, к тому же жена Шпындро - а Филин
украшал стол раза три-четыре на домашних приемах у Игоря Ивановича -
принадлежала к типу неутомимых бесстыдных стяжательниц, не только не
маскирующих своих ухваток и повадок, а всецело ими гордящихся и своим
бесстыдством не оставляющих пути к отступлению совестливым людям или по
крайней мере таким, каких хоть изредка, хоть раз в год, хоть раз в жизни
посещает раскаяние. Такие, как жена Шпындро, в открытую одевали полгорода
и безошибочно вкладывали свободные деньги. Филин помнил, как на кухне
перед грядущим вторым отъездом эта молодая женщина заглядывала ему в
глаза, внятно обещая внеземные радости и, если он только возжелал, все бы
произошло, но Филин уже тогда - сейчас ясно до срока - причислил себя к
старикам и ставку делал более на охоту, на рыбалку, на безбедную спокойную
жизнь; тогдашнее выражение лица жены Шпындро бесило его теперь все чаще и
чаще, потому что намекало: так же теперь смотрят его дочери на людей, от
которых немало зависит в этой жизни и эти люди, кто и отметает от лености
их авансы, прикипев к картам, выпивкам ли, собирательству ненужного хлама,
а кто и не пренебрегает откровенными предложениями и тогда выходило, что
осмотрительность Филина в отношениях с Наташей Аркадьевой лишила его
возможности загодя мстить таким же, как он, влиятельным и безымянным,
мстить за то, что они крадут его дочерей и топчат их, а он годы назад не
воспользовался таким случаем.
Жена утонула в кресле, его мягкие контуры слились с такими же
пухлыми, колбасообразными складками на ее теле.
Дверь в прихожей хлопнула, Филин вздрогнул: ушла старшая; знал, что
сейчас же младшая оседлает телефон и будет трезвонить без устали, чтобы
найти повод ускользнуть из дома, тем более ненавистного, что старшая уже
улизнула.
Позвонил Шпындро, наговорил жене Филина подобающих любезностей, и
Филин, сидя под прикрытием газеты, стеснялся лица жены, свирепого, изредка
прорезаемого неискренней улыбкой; жена жестом подозвала Филина и, когда
муж приблизился, обдала его аммиачным запахом изо рта. Филин поблагодарил
сотрудника за внимание - к знахарке в субботу, Шпындро заедет за
начальником в одиннадцать утра.
Филин опустил трубку: вяжет! умело, не слишком перетягивая веревками
суставы, вяжет со знанием дела, без тугих узлов, понимая, что играть в
прозрачное бескорыстие глупо, но и бравировать корыстью не след; Филин
поежился: стать в позу? отказать? а вдруг старуха и впрямь поможет,
подлатает и тогда, даст бог, высидит на работе еще годок-другой и
вытянет-таки дачу, если проказы дочерей, их удручающая способность гробить
собственную жизнь не оставят камня на камне от его планов.
- Ты куда собрался? - Жена тяжело ворочалась в кресле, держа перед
носом книгу, открытую на первой странице уже неделю.
Филин окликнул пса, прицепил поводок к ошейнику, теряющемуся на
лохматой шее и отправился на улицу; делая третий круг во дворе, он
отвернулся, чтобы не налететь на младшую дочь, которая расстаралась -
вызвонила возможность вильнуть хвостом. Филин тоскливо посмотрел на
красные глазенки задних огней удаляющегося автомобиля, он давно этот
лимузин приметил и знал: сегодня дочь не вернется до утра. Собака проявила
понимание и только что тянувшая хозяина в разные стороны, замерла,
заскулила, будто и ей больно. Филин достал папиросы, нервно ломая спички,
закурил и направился в сторону говорливого пенсионера из третьего
подъезда. Старик церемонно приподнял шляпу, обнажив блин лысины, в
неверном свете фонарей напоминающий лягушачье брюхо в обрамлении седин.
Филин рухнул на скамью, скрипнул приветствие зло и пусто, сразу перехотел
болтать; от земли тянуло холодом и пенсионер остерег.
- Я-то на войлочной прокладке сижу, конфисковал у машинистки
домуправления за три шоколадки, а вы-то безо всего. Застудите мужской
багаж, беды не оберешься.
На черта мне теперь багаж этот, хотел возразить Филин, только нужду
справлять, но воздержался, дернул пса за поводок и направился к подъезду.

Наташа Аркадьева прознала, что утром в субботу муж отправляется за
город, раньше трех-четырех не вернется и поэтому приняла приглашение
Крупнякова отобедать. Последняя привязанность Аркадьевой растаяла с месяц
назад и теперь, в межвременьи любовных утех кандидатура Крупнякова
приобретала свою привлекательность. Будет ценить, будет показывать друзьям
на дачах, укрытых десятками километров дорог от чужих глаз, будет млеть и
восторгаться, а как же?.. Крупняков хоть и немалого полета, а жулик, а
Наташа Аркадьева жена выездного, лицо причастное к важному и серьезному,
лицо повидавшее, как там у треклятых, не на картинках, не на экране, а
живьем, лицо, которое может и имеет право рубануть во всеуслышание: в
Сан-Себастьяне есть ресторанчик для избранных, так там... или на пляже в
Брюгге, как нигде... или от Афин до Родоса лету всего ничего... Крупняков
мужчина спокойный, крепко стоящий на ногах, вхожий во все закрытые двери,
умеющий держать язык за зубами и то, что они вместе обделывают дела вовсе
не смущало Наташу: подумаешь, девятнадцатый век, что ли, дела делами, а
скука всех душит и хочется, чтобы мужчина, достигший чего-то в жизни - а
разве Крупняков не достиг, если мерять деньгами, а если не ими, чем же еще
мерять? - выказывал восхищение тобой, не ленился говорить слова пусть и
дежурные, но из тех замечательных, в которые всегда веришь, как в
собственное бессмертие, будто бы именно для тебя оставленную щелочку -
миллионы других ее не замечали, а ты непременно в нее проскользнешь и
будешь вечно жива и молода, и обожаема, и это так естественно, потому что
это ТЫ.
Шпындро приволок пакет с дарами сувкам назад, буркнул: пока не
понадобятся, нашел ход вернее; и Наташа радовалась, не скрывая: из дома не
уплыло имущество, пусть и не нужное, но греющее самим фактом своего
наличия и смутным ощущением, что когда-то еще пригодится. Игорь Иванович
несколько раз названивал Колодцу, улещал, склонял к доброму приему, обещая
одарить внепланово и слышал, как в голосе Мордасова, вроде бы
бесстрастном, нет-нет тренькали нотки любопытства - чем одарит Шпын?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38