Надымили!
Медовский замахал на нее рукой.
— Мы работаем, мать, работаем! Принеси-ка нам чаю.
— Извините, Константин Иваныч, поздно уже. Мне пора, — сказал Вадим. — Да и вам, наверно, надо отдохнуть…
— Отдохнуть?.. Да я уже отдохнул! — Медовский рассмеялся, взяв Вадима за локоть, и посмотрел на часы. — Хотя да, время-то позднее. Ну что ж, пойдемте… А с Солохиным я разберусь. Это очень важно. Мне как раз вчера парторг жаловался на Бриз. Разберемся, я вам обещаю.
Они вошли в столовую. Рояль был закрыт, стол убран, и горела одна уютная настенная лампочка с матовым абажуром в виде лилии. Лена и Палавин сидели на диване и вполголоса разговаривали. На коленях у Палавина лежала раскрытая коробка конфет.
— Ну-с, бал окончен? — спросил Медовский. — Но конфеты, я вижу, не кончились?
— Папка, ты не представляешь, какой Сережа сладкоежка! — сказала Лена смеясь. — И курит, и любит сладкое. Удивительно, правда?
— Да? — сказал Медовский. — Удивительный человек. А мне вот Вадим рассказал интереснейшие вещи. Оказывается, ваш институт, Лена, шефствует над моим заводом. И комсомольцы такую деятельность развили, — а ты мне ни слова и не сказала.
— Просто, папа, случая не было.
— Случая не было поинтересоваться?
— Не так все это интересно, как тебе кажется! Да! — сказала Лена с апломбом. — Много шума из ничего. И вообще вся эта история нужна главным образом нашему секретарю Галустянчику, чтоб его похлопали по плечу в райкоме, напечатали где-нибудь… А у студентов своих дел по горло.
— Вот как? — удивился Медовский. — А мне Вадим как-то иначе рассказывал.
— Лена ведь ни разу не была на заводе, — сказал Вадим, — и говорит сейчас с чужих слов.
Медовский кивнул:
— Я тоже так думаю. А ведь мне обидно, что моя дочь в стороне от такого важного комсомольского дела. Я серьезно говорю.
Лена пожала плечами и взяла в рот конфету.
— Костя, к чему эти разговоры? — вдруг горячо заговорила вошедшая в комнату Альбина Трофимовна. — Ведь у Леночки вся жизнь впереди! И всю жизнь она будет работать, только работать. Так дай ей в эти несчастные три-четыре года, в ее студенческую пору пожить легко, без этих забот, нагрузок. Студенческие годы — это самые светлые, чудесные годы в жизни, не правда ли? А тебе не терпится! Тебе хочется сейчас же запрячь ее, повесить гири! Успеет еще, господи…
— Конечно, мама правильно рассуждает, — сказала Лена, обиженно и исподлобья глядя на отца. — Вон кончу, пошлют меня куда-нибудь на Камчатку, тогда узнаете!
— Я буду только рад, — сказал Медовский нахмурясь. — Спокойной ночи, молодые люди! Всего хорошего, Вадим! — Он пожал Вадиму и Сергею руки и вышел.
Вадим тоже попрощался. Сергей вяло протянул ему руку, не поднимаясь с дивана. Очевидно, он никуда не собирался уходить. Нет, Вадима это не трогало.
Лена проводила его в коридор.
— Это все из-за тебя, — шепнула она, усмехнувшись.
Вадим молча оделся, взял портфель. Лена подошла к нему ближе. По ее неуловимому и странно улыбающемуся лицу Вадим понял, что она хочет сказать что-то значительное.
— Ты очень злишься на меня? — спросила она тихо, склонив голову и глядя на него снизу вверх.
— Я? Нисколько не злюсь.
Лена осуждающе покачала головой.
— Я вижу. Не надо говорить неправду. Ты всегда был честным, Вадим, будь честным и теперь.
— Повторяю: я нисколько не злюсь, — сказал Вадим спокойно.
— Ну, а что же?
— Ничего.
Они стояли в пустом коридоре, возле шкафчика с еще немым телефоном. На шкафчике лежал блестящий круглый абажур, приготовленный, очевидно, для коридорной лампы. Лена стучала по нему пальцами, и абажур тонко позванивал.
Лена вдруг улыбнулась.
— Наверно, ничего и не было? Признавайся уж.
Да, лицо ее трудно будет забыть. Он отвел глаза и случайно увидел отражение ее на выпуклом стекле абажура. Он увидел приплюснутый узенький лобик и уродливо раздутую нижнюю часть лица. Огромные зубы улыбались, и посередине — чудовищный серый зуб…
— Нет. Было все-таки, — сказал Вадим и посмотрел ей прямо в глаза. — Теперь это не важно.
— Теперь не важно, я знаю, — кивнула Лена. — Вадим, ты удивляешься, почему Сергей не уходит? У них дома ремонт, и он переночует у нас.
— Меня это не касается. Я очень устал, Леночка, до свиданья. — Он протянул ей руку.
— Постой! Скажи только: у тебя кто-то есть? Ну ответь мне, Вадим!
— Это тоже не важно.
— А зачем ты пришел ко мне?
— Хотел сравнить вас и еще раз убедиться.
— Ах, вот как! Еще раз? — Лена возбужденно усмехнулась. — А мне не надо было сравнивать, я давно поняла. Если хочешь знать…
— Я ухожу.
— Нет! — Она схватила его за рукав и заговорила пылким, стремительным полушепотом: — Если хочешь знать, я и дружила с тобой, чтобы лучше узнать Сергея. Да, да! А ты слепой, ты… Ни одной девушке ты не можешь понравиться, потому что… вот ты такой. Ты в людях не понимаешь!
— Лена, я это уже слышал. От Сергея. Можно уйти?
— Прощай! — Она щелкнула замком и распахнула дверь. — Теперь ты знаешь все!
— А я, Леночка, и без того все это знал. Так что сцены у фонтана ни к чему, — сказал Вадим и рассмеялся. И вышел на лестницу, свежо пахнущую известкой.
24
На следующий день утром Вадим позвонил Вале Грузиновой. Да, она хотела его повидать, и чем скорей, тем лучше. Если можно, сегодня. Они условились встретиться в шесть часов вечера в вестибюле клиники.
Идя к Вале, Вадим раздумывал: зачем он мог ей так срочно понадобиться? Сегодня должен состояться курсовой вечер, на котором Палавин будет читать свою повесть. Может быть, он не пригласил ее, а она хочет пойти? Или же она прослышала о сопернице, о Лене Медовской, и хочет узнать у Вадима подробности? Попросит о каком-нибудь посредничестве? Нет, ввязываться в эти дела он, пожалуй, не станет.
Впрочем, ни то, ни другое предположение не казалось Вадиму вероятным. Не в Валином это характере. Что-то, должно быть, сложней, серьезней, и Сергей, возможно, вовсе тут ни при чем.
Валя встретила Вадима по-дружески приветливо, но в глазах ее он уловил беспокойство.
— Я оторвала тебя от каких-нибудь дел?
— Дела всегда есть. Но ведь и ты меня вызвала по делу?
— Да. Наше свидание далеко не любовное. — Валя улыбнулась невесело. — Я прошу двадцать пять минут. Как собрание?
— Единогласно, — сказал Вадим, подняв руку.
— Хорошо. Идем.
Они поднялись на второй этаж, и Валя провела Вадима в пустую комнату с двумя канцелярскими столами, деревянным диваном и шкафом со стеклянной дверью, в каких обычно хранятся папки с делами или больничные карточки. Она зажгла настольную лампу и села за стол. Вадим сел на диван.
Валя молчала с минуту, что-то быстро и ненужно чертя карандашом на бумаге. Видно было, что она волнуется.
— Я закурю. Можно здесь?
— Да, да. — Валя с готовностью опустила голову и, когда он закурил, спросила: — Как мама, Вадим?
— Спасибо, все как будто идет хорошо. Дня через два должна приехать домой.
— Я очень рада за тебя, Дима…
Наступила пауза. Валя все еще чертила что-то карандашом на бумаге, что-то похожее на большую букву «П». Вдруг она спросила, подняв голову:
— Дима… А что ты сегодня собираешься делать?
— У нас курсовой вечер. Сергей будет читать свою повесть.
— Да, повесть… Интересно?
— Думаю — да. Повесть о заводе, и придут заводские комсомольцы.
«Сергей, видно, не пригласил ее», — подумал Вадим. Он сказал как мог проще, по-дружески:
— Валя, приходи, будет интересно. Приходи обязательно!
— Нет, нет, мне некогда! — сказала Валя торопливо. — Я послезавтра уезжаю в Харьков, надо купить кое-что, собраться.
— Зачем в Харьков?
— Работать. У меня будет там интересная практическая работа, как раз по теме моей диссертации.
— Надолго?
— На год, полтора…
Она снова замолчала. Карандаш ее забегал по бумаге, самовольно рисуя буквы, и Вадим уже мог прочесть рядом с первой, огромной и жирной буквой «П» еще четыре буквы: «алав». И внезапно, для самого себя неожиданно, он спросил:
— Что у вас с Палавиным… случилось что-нибудь?
— Да. Только… Вадим!.. — Валя строго, с решимостью взглянула ему в глаза. — Не подумай, — слышишь? — что я говорю с тобой из-за каких-то бабских побуждений. Из желания отомстить или что-то вернуть, поправить… Нет, Дима. Случилось непоправимое. Это мое личное горе, даже не горе — ошибка, неудача. Но это связано с общественной… с общественным лицом… Проще говоря, это связано с другими людьми! Например, с тобой и с другими. Ты поймешь… Вадим, ты его друг с детства?
— С детства.
— Я… понимаешь, я знакома с ним тоже давно. Третий год. Мне казалось, трех лет достаточно, чтобы узнать человека…
— Смотря каких трех лет, — усмехнулся Вадим, — и какого человека.
— Да, это верно. Вот — оказывается, недостаточно. Мне казалось, что он умный, честный… талантливый… Нет, Дима, я лучше расскажу тебе все сначала! Как это было — все, все! Вот… Я познакомилась с ним в поезде, он возвращался из армии. Он был тогда такой радостный, оживленный, какой-то очень… простой, открытый. Он собирался сразу поступать в институт, — а я уже была студенткой, — и он расспрашивал меня о студенческой жизни, об экзаменах, о приеме, о наших вечерах, обо всем этом. Я обещала ему что-то узнать, достать книги… Ну, одним словом, мы подружились.
Валя написала уже все слово целиком: «Палавин». Карандаш замер на мгновение и затем задвигался вновь, наматывая вокруг слова торопливые петли.
— Мы начали встречаться в Москве, и все чаще. Он мне очень нравился. Мы хотели, то есть я думала, что мы поженимся. Он говорил об этом часто, потому что… ведь мы были с ним близки, понимаешь… Это еще тогда, в первое лето. Ты приехал тогда с Дальнего Востока, помнишь, мы встретились?.. А потом было еще одно лето, очень счастливое. Ирина Викторовна уехала отдыхать, Сашка был в лагере. Тебя, кажется, не было в то лето в Москве? Да, ты поехал куда-то в Армению… Он жил один, я помогала ему, готовила, стирала кое-что, одним словом… Одним словом, было очень хорошо все и весело! Он и тогда писал пьесу из студенческой жизни. Все время советовался со мной. Да… И у меня дома считали, что мы поженимся. Ну, понимаешь, это было на глазах. Хотя мама и не знала всего. А потом как-то все расстроилось. Я поступила на работу. Мы виделись все реже. И виделись так нехорошо, знаешь… Только дома. Он нигде со мной не бывал — ни в театре, ни в кино. Всегда находил какие-то причины, чтобы не пойти, что-то врал, выдумывал. А однажды, когда я купила билеты в Большой, — была какая-то премьера, я уж не помню сейчас, — он сказал мне: «Хорошо, пойдем. Но ты будешь в театре без очков». — Валя нервно усмехнулась и покраснела. — Все это чепуха, мелочи, может быть, не стоит об этом говорить. Одним словом, я чувствовала, что он как будто стыдится меня, ни с кем из своих товарищей не знакомит, а уж на вечер в свой институт — боже упаси! Я начала понимать, что он лжет мне и лгал все время. И я решила — очень тяжело было, Вадим, — но я решила отойти, к его удовольствию…
Валя как будто успокоилась, и голос ее уже не дрожал, а звучал устало, невыразительно. Карандаш, который она все еще держала в руке, медленно крутился на слове «Палавин», зачеркивая его наглухо густой черной краской.
— А потом… Это было месяца два назад или три… Он опять пришел ко мне как ни в чем не бывало и даже так это весело, с шуточками. Он ведь начал курить трубку, а отец одно время доставал ему хороший трубочный табак, какой-то болгарский. Ну и вот — кончился, мол, табак, а без табака дело табак, и так далее, вот с такими шуточками он явился. А потом еще одна просьба оказалась, поважней. У меня есть двоюродный брат, аспирант МГУ, тоже филолог, который пишет диссертацию о Тургеневе. Сергей попросил меня познакомить его с Виктором, ему нужно было что-то достать для своего реферата. Короче говоря, он опять стал бывать у меня. Я не знаю, для чего это делалось. Может быть, просто… А может быть, самолюбие у него заговорило. Или захотелось, знаешь, польстить себе, проверить: как, дескать, я тут, любим по-прежнему? Ведь он должен был понимать, как трудно мне порвать с этим, отойти, как я старалась забыть обо всем, раз и навсегда… И, конечно, он понимал, что мне больно оттого, что все это опять начинается и опять так же бессмысленно, бесцельно… И вот, — ну, Вадим, мы взрослые люди, так что… словом, мне показалось, что у меня будет ребенок. Это была ошибка, но тогда мне так показалось. Я написала ему письмо. Дальше все случилось, как бывает в романах. Письмо это случайно прочла моя сестра, Женя, и рассказала обо всем матери… И тут он как раз зашел зачем-то, меня дома не было. И вот мать и Женька… Я этого не хотела, Дима! Ты понимаешь? Они сами, меня даже не было дома… Мать спросила, думает ли он жениться. И он… смешно, Вадим, он сказал: «Я должен посоветоваться с мамой». Была гадкая сцена… Сначала он что-то объяснял, врал, конечно, оправдывался… Мать тоже, наверное, несла чушь, растерялась, а Женька кричала на него. А потом он сказал, что все это балаган, что его хотят женить насильно, но это не выйдет. И тоже стал кричать: где, мол, основания, попробуйте доказать и так далее. Женька его ударила…
Валя вдруг закрыла лицо одной рукой, как это делают дети, собираясь плакать. Другая рука, сжимавшая карандаш, дрогнула, и графит, прорвав бумагу, сломался. Она зарыдала беззвучно, поднимая плечи и все ниже опуская голову.
— Валюша, успокойся! Тише! — говорил Вадим, растерянно гладя ее жесткие, густые волосы. — Успокойся, ну!
— Мне стыдно все это вспоминать… — шептала она, всхлипывая и тряся головой. — Как гадко, глупо!.. Он сказал: «Теперь мне нечего делать в этом доме». И ушел оскорбленный… и очень довольный, наверно… Понимаешь, его оскорбили! Ушел писать свою пьесу, свои «капустники», выступать на собраниях, острить… рассуждать…
Она замолчала на минуту, подавляя рыдания, потом резко подняла голову.
— Не думай, что я плачу из-за несчастной любви. Слышишь? — сказала она твердым голосом. — Ничего нет, только презрение. Я не Катюша Маслова и не Роберта Олден. И я не та, и время другое, и жизнь у нас совсем другая. Да что говорить!
— Ясно, — сказал Вадим.
Валя вытерла платком глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56