— сказал он, тряхнув головой. — Все этого святоши в очках.
— Какого святоши?
— Знаешь какого! Мелкий же он человечек, завистливая бездарность… Только ни черта у него не выйдет. То есть у вас — ты с ним, кажется, теперь заодно. — Палавин угрожающе потряс ладонью. — Все равно не выйдет, так и знайте! Я этот экзамен пересдам.
— О ком ты?.. Зачем пересдавать? — удивленно спросил Вадим, ровно ничего не поняв. — И что это вообще за трагический тон? Ну — четверка, ну и что?
— Ах, ты не знаешь — что? Ты не знаешь, что персональная стипендия не дается студентам, имеющим четверки? И я пересдам! Сегодня же договорюсь с Сизовым и после сессии пересдам.
— А-а! — Вадим вдруг засмеялся. — Я, честное слово, не знал… Нет, ты серьезно?
Палавин повернулся и, не отвечая, пошел вниз по лестнице. Волосы причесать он забыл и с насупленным, злым лицом и взлохмаченной шевелюрой стал вдруг похож на смешного, обиженного мальчика.
17
Зимняя сессия шла своим чередом. Январь летел незаметно, казалось, в нем и было всего шесть дней — дни экзаменов. Вадиму оставалось сдать последний и самый сложный экзамен: политэкономию. Были еще два зачета, но они не тревожили. Да, четырнадцатого января — последнее грозное испытание! Выдержать его — и конец, можно вздохнуть свободно.
Занимался он в одиночку и ходил в институт только на консультации. Так ему было легче, он больше успевал. Да и Вере Фаддеевне стало хуже в последние дни. Совсем нельзя было оставлять ее одну. Ей стало трудно дышать, резко поднялась температура, и врачи заговорили о больнице.
Слушая их разговоры в коридоре и настолько же многословные, насколько непонятные объяснения доктора Горна, Вадим напряженно стремился понять причины болезни, выяснить ее течение и возможный исход, как-то действовать самому. Его приводило в отчаяние собственное бессилие, невозможность помочь маме ничем, кроме беготни в аптеку и телефонных звонков к врачам.
Он решил узнать все, что можно, о плеврите по энциклопедии. Несколько разрозненных томов старого Брокгауза лежали в коридоре, в стенном шкафу. Однажды вечером, думая, что мама спит, Вадим вышел в коридор и начал копаться в пыльных, никому не нужных книгах.
— Дима, что ты там ищешь? — спросила вдруг Вера Фаддеевна.
— Мне… тут словарь.
Помолчав, она сказала слабым и спокойным голосом:
— Он слишком старый, Дима. Наука так далеко ушла…
Ничего нельзя было скрыть от нее!
У одного товарища Вадим достал терапевтический справочник и прочел там все относительно плеврита, пневмонии и других легочных заболеваний. Два плеврита особенно взволновали его — гнойный и эксудативный. Эксудативный чаще оканчивался выздоровлением, а гнойный — «летальным концом», то есть смертью. Вадиму казалось, что симптомы гнойного плеврита больше подходят к маминой болезни. Потом он прочел, что при эксудативном плеврите «под ключицей определяется трахеальный тон Уильяма (повышение гашпанического звука при открывании рта) и звук треснувшего горшка». Во всей этой фразе ему были понятны только три слова — «звук треснувшего горшка». Но они все же немного успокоили его, потому что он уже давно заметил: в последнее время мама стала говорить тише, а иногда ее голос вдруг срывался и звучал необычно звонко и резко. Это и был, несомненно, «звук треснувшего горшка». Значит, у нее все-таки был эксудативный плеврит.
А в общем-то он по-прежнему ничего не понимал и чем больше читал, тем больше запутывался и мучился новыми страхами, новыми сомнениями. Вместо литературы по политэкономии он читал теперь медицинские книги и справочники, а если не читал, то думал о них, в то время как день экзамена приближался.
За день до экзамена Вадим долго пробыл в институте на консультации. Никогда еще он не чувствовал себя так плохо подготовленным. На консультации ребята задавали профессору Крылову такие вопросы, которые Вадиму даже в голову не приходили. В другое время это бы его очень встревожило, а сейчас он только думал устало и безразлично: «И когда они успели столько прочесть?» Он слушал — и не понимал половины того, что говорилось. Все его мысли были дома. Он мрачно безмолвствовал всю консультацию, потом попросил у Нины Фокиной ее конспекты и ушел домой.
Ему открыла соседка.
— Пришел доктор Федор Иванович и с ним какой-то профессор, — сказала она вполголоса. — Они сейчас в ванной комнате, пойдите туда.
Вадим сбросил пальто и с забившимся вдруг сердцем быстро прошел в ванную. Доктор Горн стоял в коридоре перед ванной и курил. Возле умывальника, спиной к Вадиму, стоял высокий седой мужчина и, сутуло пригнувшись, мыл руки.
— А, добрый вечер! — сказал Горн, произведя своим огромным телом подобие легкого поклона. Лицо у него было строгое, и голос звучал не так шумно и раскатисто, как обычно. А может быть, он просто был сдержанный в присутствии старшего коллеги. — Как проходят экзамены?
— Спасибо, хорошо.
— Нормально, да? Порядок, как теперь говорят… Да, — Горн кашлянул и искоса взглянул на Вадима. — Это профессор Андреев, Сергей Константинович. Мы только что смотрели Веру Фаддеевну.
Андреев чуть обернулся, показав Вадиму один черный выпуклый глаз, молча кивнул и вновь склонился над умывальником.
— Так вот, Вадим, — Горн первый раз назвал Вадима по имени. — Состояние Веры Фаддеевны ухудшилось. Мы подозревали инфильтрат левого легкого. Но рентген никаких очагов не показал. Однако кашель, высокая температура, боль в боку, ночные выпоты — все это усилилось. Что остается предположить? Самое вероятное — эксудативный плеврит. Что вы так посмотрели? Ничего страшного, болезнь эта наверняка излечивается. Это пустяки, к февралю мама, наверное, будет ходить. Но видите что… — Горн вздохнул и, поджав толстые губы, нахмурился. — Только ли плеврит? Сергея Константиновича смущают некоторые симптомы. Мало вероятно, но… может быть, Вадим, что у Веры Фаддеевны рак легкого. Надо положить маму в больницу, тщательно исследовать.
— Рак легкого? — переспросил Вадим, бледнея. — Карцинома пульмонум?
— Да, да. Может потребоваться хирургическое вмешательство, — быстро проговорил Горн. — В ранних стадиях необходима резекция легочной доли. Возможно, что никакого рака нет, но надо тщательно исследовать. Сергей Константинович берет Веру Фаддеевну в клинику своего института…
— Когда?
— Сейчас придет машина.
Вадим вошел в комнату. Вера Фаддеевна лежала лицом к стене. Она повернула голову и, не поднимая ее с подушки, молча посмотрела на сына.
— В институте все в порядке? — спросила она тихо.
— Все в порядке. Как всегда.
— Мне показалось, у тебя такое лицо… Как прошла консультация?
— Хорошо.
— Очень долго…
— Да, это всегда накануне экзамена. А как ты себя чувствуешь? — Он старался говорить громким и бодрым голосом и что-то делать руками. Сев на стул возле кровати, он стал торопливо и бесцельно листать конспект.
— Неважно, сын… — сказала Вера Фаддеевна и закрыла глаза. — Ты знаешь, меня берут в больницу.
— Я знаю. Там тебе будет лучше.
— Да. И тебе… Ты спокойно сдашь сессию.
— Сессию-то я все равно сдам.
— А так ты сдашь лучше…
— Чепуха! — сказал он. — Мне остался один экзамен. Зачеты у нас пустяковые. Мы так и говорим профессорам: «Свои люди — зачтемся». Серьезно… А когда я сдам последний зачет, ты уже поправишься. Вот увидишь, мама! И на каникулы — знаешь что?
— Ну что, сын?
— Мы поедем с тобой в дом отдыха. На две недели…
Вера Фаддеевна чуть заметно кивала и улыбалась одними губами. Глаза ее смотрели на Вадима строго и печально, не мигая.
— Я вспоминаю, Дима… — сказала она и снова закрыла глаза. — Когда ты был маленький и болел… ты часто болел… я сидела возле твоей кровати и рассказывала тебе всякие глупости. А ты слушал — и верил-успокаивался… Как это было давно! Теперь все наоборот… Как это незаметно и быстро, это… жизнь… — Она как будто засыпала и уже заговаривалась во сне. Вдруг ее тонкие костяные пальцы на секунду, но крепко сжали руку Вадима. — И я слушаю тебя — и тоже… верю, сынок! Конечно, я поправлюсь…
«Раковая опухоль, исходящая из эпителия бронхов, реже… реже из чего-то еще, — с отчаянием вспоминал Вадим. — Неуклонное прогрессирование и всегда летальный конец. Всегда летальный… навсегда…»
Ему стало вдруг душно, он судорожно вздохнул, но сейчас же стиснул зубы. И сильно зажмурил глаза. Прошло… Он поднялся и спросил:
— Ты поедешь в черном пальто?
— Да, возьми в шкафу.
Он снял с вешалки в шкафу черное пальто и положил на стул возле дверей.
Через полчаса он уже был в санитарной машине, в кабине шофера. Доктор Горн сидел сзади и всю дорогу разговаривал с мамой. Голос его гудел непрерывно и успокоительно. Туберкулезный институт помещался на тихой старинной улице за Садовым кольцом. Машина въехала во двор и остановилась перед подъездом с тускло освещенной вывеской: «Приемный покой». Санитары увели Веру Фаддеевну в этот подъезд, доктор Горн ушел с ними, а Вадим побежал в канцелярию оформлять документы. Через десять минут он вернулся в приемный покой. Дежурный врач, толстая черноволосая женщина в пенсне и с усиками над верхней губой, сказала ему строгим, мужским баритоном:
— Больная Белова в ванной. Нет, видеть ее нельзя. И посторонним находиться здесь тоже нельзя.
— Но я же не попрощался с ней! Я ее сын!
— Да? — спросила женщина, подумав. — Подождите, пока больную вымоют, и попрощайтесь. Издали. Сядьте там.
Вадим прошел в пустую длинную комнату и сел на скамью. Из кармана его пальто что-то торчало, он вынул — конспект по политэкономии. Усевшись удобнее, он раскрыл его и прочел первую фразу: «Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук…» Где-то за спиной играло радио. Он стал слушать музыку. Потом его начало вдруг клонить в сон и даже показалось, что он уже спит. Да, он спит, и ему снится, что он потерял свой дом. Ему негде жить, он живет в пустом темном поле, где невозможно дышать — такой там гнетущий больничный запах…
Вера Фаддеевна вышла в длинном халате и шлепанцах. Старушка, вся в белом, с тонкими спичечными ножками в черных чулках, вела ее под руку.
— Мама! Ну, до свиданья! — сказал Вадим, шагнув к матери, и остановился. — Выздоравливай!
Вера Фаддеевна что-то ответила улыбаясь и помахала рукой. Она была совсем худенькая, маленькая до неузнаваемости в этом просторном халате и белой косынке. Уже уйдя далеко, она обернулась и сказала:
— Не забудь, отдай Фене за лимоны.
— Хорошо! — воскликнул он с готовностью и закивал головой.
Все окна корпусов больницы были освещены, и желтые полосы лежали на утоптанном дворовом снегу. Вадим сразу не нашел ворот и долго плутал по больничным дворам, которые соединялись один с другим. В одном дворе он увидел высокий, темный памятник. «Кому это?» — вяло, точно в дремоте, подумал Вадим и подошел. Он узнал большелобое угрюмое лицо Достоевского. Ах да! Ведь Достоевский родился и жил в этом больничном доме. Здесь где-то и музей его. Больница, приемный покой, памятник больному русскому писателю… Все это похоже на сон.
Но только похоже. Никакого сна нет.
Сейчас морозный вечер двенадцатого января. А четырнадцатого января он должен сдавать экзамен по политэкономии. Толстая пачка тетрадей распирает его карман, он чувствует ее рукой. Руки его мерзнут, и он сует их все глубже в карманы пальто. Нет, это не сон. Ведь спать, видеть сны — это счастье! Многие люди, наверное, сейчас видят сны…
Вадим очутился на яркой, широкой улице. Прямо перед ним мигал розовый светофор. Бежали троллейбусы, переполненные людьми и светом. Люди выходили из магазинов и спешили занять очередь у газетного киоска на углу. Женщина-киоскер раздавала газеты и монотонно приговаривала:
— Вам «Радиопрограмму»… Вам «Вечерку»… «Вечерку»… «Радиопрограмму»…
Руки ее неуловимо мелькали, как у циркового иллюзиониста. Вадим встал в очередь, но, простояв несколько минут, отошел. Через десять шагов он вспомнил, что не получил газеты, но продолжал идти от киоска прочь…
Вдруг его кто-то окликнул сзади:
— Вадим! А Вадим Петрович! Товарищ Белов! — Голос был женский, веселый.
Он оглянулся. Его догоняла быстрым семенящим шагом Ирина Викторовна и издали махала рукой.
— Несется как паровоз! Я за ним, я за ним — куда там!.. Куда бежишь-то?
— Я из больницы.
— Что? С мамой? — спросила она испуганно, мгновенно изменившись в лице.
— Да. Ее только что увезли, — сказал Вадим, отчужденно глядя на женщину. — Подозревают рак легкого.
— Батюшки! — шепотом сказала Ирина Викторовна, всплеснув руками и прижав их к груди. — Будут делать операцию?
— Наверное. Я не знаю.
— Куда ты идешь?
— Куда? — Он задумался, потирая ладонью лоб. — Куда-то я шел…
— Тогда идем к нам! Идем!
Он подумал и согласился. Пустая домашняя комната пугала его. Уж лучше пойти к Сергею, чем оставаться целый вечер в пустой комнате. Из-за чего-то он повздорил с Сергеем? Да, было. Как все это далеко теперь и ненужно!
— Мне надо заниматься, — сказал Вадим. — У меня четырнадцатого экзамен…
Сергей, казалось, забыл о ссоре. Он образованно встретил Вадима, а узнав о случившемся, помрачнел и долго озабоченно расспрашивал о течении болезни, предположениях врачей, больнице и тому подобном. Одним словом, выразил то искреннее сочувствие, которому люди, ошеломленные большим горем, всегда безраздельно верят.
— Оставайся у нас ночевать, — предложил Сергей. — Куда ты пойдешь?
— Конечно, конечно! — подхватила Ирина Викторовна. — Оставайся, Вадик. Поужинаем все вместе, потом позанимаетесь. Помните, как в детстве, вы всегда вместе уроки готовили. Да, кстати! Ведь Веру Фаддеевну положили в ту клинику, где Валя работает. Ты знаешь об этом, Сережа?
— Только Валентина в отделении патанатомии.
— Не важно, она там свой человек. Надо, чтобы она последила за ней. Я ей завтра позвоню.
— Не надо! — нахмурившись, сказал Сергей и пробормотал: — Я сам ей позвоню… тебе незачем…
— Хорошо. Только надо это сделать, Сережа.
После ужина Сергей сказал, что ему необходимо уйти по делу, он скоро вернется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56