Раздались аплодисменты, зажегся яркий свет. Я растерянно пытался найти незнакомку, но взгляд терялся среди бесконечных рядов. Свет снова погас, и новый докладчик, на этот раз говорящий на смеси японского и английского, начал безумно нудно что-то объяснять аудитории. От нетерпения я почуствовал раздражение и ничем не обоснованную неприязнь к собравшимся в зале. "Если это она или просто похожа на нее, то она должна, должна быть где-то здесь,
— думал я. — Я просто хочу увидеть это лицо, убедиться в том, что женщина, напомнившая мне о ней, носит бездарный синтетический пиджак, купленный в американском универмаге, что под глазами ее уже проступают морщины, а губы намазаны наполовину съеденной помадой ядовитого цвета".
Свет снова зажегся, я начал сканировать ряды кресел, и вдруг увидел эту аккуратную женскую головку. Такая же тонкая шея и острые плечи были у той, которую я когда-то целовал, и я смотрел на нее, с каждой секундой находя все более знакомые черты. Голос здравого смысла, который еще минуту назад скептически измывался надо мной, становился все более тоненьким, неуверенным и, исчерпывая все свои аргументы, затихал.
Неожиданно она подняла руку и поправила волосы все тем же движением. Ее рука, с худыми и удлиненными пальцами, этот чарующий жест… У меня перехватило дыхание.
И снова погас свет, но я уже впился взглядом в полумрак зала и не сводил глаз с темного, расплывающегося силуэта.
«Обернись, обернись,» — твердил я по-русски, часто дыша. Стоявший возле меня мужчина восточного вида с черными, окладистыми усами удивленно посмотрел на мое горящее лицо и на всякий случай отошел подальше.
Свет зажегся. Казалось, она почувствовала мой взгляд и обернулась. Это была она, во всяком случаее ее точная копия. Я не мог не узнать этого лица, которое снилось мне ночами, с большими расширенными глазами, в которых можно было утонуть, с тонкими губами. Я терялся в догадках и вдруг понял, что она увидела меня и испуганно прикрыла лицо руками.
Она встала и как завороженная пошла между рядами кресел, глядя на меня. Длинная юбка подчеркивала движения ног, облегая ее фигуру. Мне казалось, что я сплю наяву.
— Ты? — голос ее был все такой же, чуть хрипловатый, вызывающий забытую, глубоко спрятанную боль. — О Господи, что ты тут делаешь?
— Живу… Помнишь, как в том старом анекдоте? «Чего, чего… Живу я здесь, вот чего!» А ты откуда здесь взялась? — Я выдавил из себя это, чувствуя, что с трудом могу говорить.
— У меня доклад… Я заканчиваю диссертацию. Уже несколько лет живу в Париже. Странно… — ее расширенные глаза затуманились, и голос дрогнул.
— В Париже… — я никак не мог перевести дыхание.
— Я наконец вышла замуж… — Она криво усмехнулась.
— Поздравляю, — я ощутил боль.
— А ты?
— Я тоже женат.
— Я думала, мы никогда больше не увидимся… А у тебя появились седые волосы. — Она внимательно посмотрела на меня. — И морщины.
— Это после войны в Израиле, ребенок все время срывал противогаз.
— Ты был там? Так я и знала… Теперь понятно, почему я тогда прилипала к телевизору, смотрела сводки последних известий.
— Ты что, думала обо мне?
— Иногда, — она грустно улыбнулась. — Совсем забыть тебя оказалось непросто. Хотя я очень старалась.
— Ну, ты всегда была талантливой и добивалась своего. Мне это, кстати, ужасно нравилось.
— Не волнуйся, мне это удалось… Но не до конца. — Она внезапно погрустнела и на секунду замолчала. — Проблема была в том, что иногда ужасно хотелось с тобой разговаривать. Вначале я ругала тебя, себя, а потом как-то привыкла.
— Мне иногда казалось, что я разговариваю с тобой…
— Как странно, — она побледнела, — как будто это все происходит во сне.
— Ну, расскажи, как тебе живется. Тебе хорошо?
— Дурацкий вопрос. Почему ты спрашиваешь?
— Как тебе сказать… Я часто вспоминал о тебе.
— Ты вспоминал? Это очень благородно с твоей стороны… Ну, что тебе рассказать? Тогда, когда мы расстались, было очень больно, потом рана стала заживать. Понемногу… Со временем я стала другой, может быть, усталой, циничной, не знаю… Ты меня, дорогой, слишком больно тогда ранил…. Во всяком случае, я дала себе слово больше не отдаваться чувствам и стараюсь этому следовать. Мне надо было как-то жить дальше…
— Париж, — повторил я, прислушиваясь к магии этого слова. — Я там так никогда и не был. Набережная Сены с лавками букинистов, мосты с позолоченными скульптурами, запах кофе, старого дерева, белая пыль бульваров… Ну да, конечно, я забыл про Люксембургский сад, скамейки, фонтаны, оркестры, играющие около музеев. Вечером грузные владельцы мясных лавок суетливо убирают свои кровавые лотки, а вертлявые мальчики пытаются заманить прохожих в кабаре Пигаля. Дворец Инвалидов подсвечен прожекторами, на узких улочках шумит толпа, художники на Монтмартре предлагают написать портреты туристов, и внизу мерцают огни.
— Как у тебя это получается? — Она вздрогнула. — Как будто это ты там живешь, а не я…. Ну да, так оно все и выглядит, день изо дня. Я люблю этот город, в нем хорошо дышится… Ну, а как ты живешь?
— Болтаюсь по свету… Зачем-то уехал из Израиля, работаю здесь в сумасшедшей русской компании. Починяю серые ревущие коробки…
— Как? А как же работа, твои идеи, ты весь горел этим, — она посмотрела мне в глаза.
— Я буду пытаться, но в Америке сейчас с наукой тяжело. Считай, что я работаю в шарашке за право остаться здесь, да и сам не знаю, нужно ли мне это?
— У тебя глаза уставшие. — Она вдруг протянула руку и провела ей по моему лбу, пристально всматриваясь в лицо. — О Господи, — повторила она хрипловатым подрагивающим голосом. — Это все-таки ты.
— Похоже на то. Бывает же такое… А я часто о тебе вспоминал.
— Ушел ты без особых сожалений, так что не рассказывай мне про свои запоздалые муки совести, — губы ее скривились.
— Прости. Я, наверное, хотел что-то доказать самому себе.
— Ну что, доказал? Черт бы тебя побрал! Я тебя убить хотела!
— Убей… Ну, или скажи какую-нибудь гадость.
— Ты… — у нее снова задрожали губы. Неожиданно она пошатнулась, присев на диванчик, и на ее глазах выступили слезы.
— Ну, не надо, пожалуйста, я тебя прошу, — я присел рядом с ней и сам не заметил, как начал гладить ее по голове.
— Что же ты наделал, милый, — ее бил озноб, и на нас уже начали оборачиваться.
— Пойдем погуляем, — предложил я.
— Да, сейчас. — Она встала и нетвердой походкой прошла несколько шагов. — Здесь у вас есть какие-нибудь кафе, где можно посидеть?
— Мак-Дональдс, — пошутил я. — Тебе нравятся простые, грубоватые толстые мексиканцы и колющиеся наркотиками школьники?
— Мне уже все равно, — она вдруг рассмеялась, и ее глаза засветились лукавой искоркой. — Вот так кавалер, не видел меня много лет и ведет в Мак-Дональдс.
— Хорошо, хорошо, здесь есть итальянский ресторан, в котором подают плохо сваренные макароны, посыпанные какой-то зеленоватой дрянью.
— Пошли куда угодно, — голос ее неожиданно почерствел, и я почувствовал пустоту внутри.
Мы вышли на залитую солнцем площадь, и она достала из сумочки сигареты.
— Ты куришь? — с удивлением спросил я.
— Да, иногда много, — она странно скривила губы и затянулась.
— В Америке принят стерильный образ жизни, — я с увлечением развивал эту тему, которая давала возможность говорить, не притрагиваясь к тому, что тяжелым грузом лежало на сердце. — Курить нельзя, часто даже на улицах, зато у каждого дома полы застелены жуткими синтетическими коврами, с которых летит стекловата, и поэтому у них каждый второй болеет раком. Так что все скомпенсировано.
— В Европе почти все курят. — Я смотрел на ее рот, губы, которые я когда-то целовал, прислушивался к ее голосу и чувствовал, что растворяюсь в этой женщине, как когда-то, когда оплот социализма казался нерушимым и на дачном участке росли дикие цветы…
Мы шли мимо памятника Ленину. Вождь пролетариата с простертой вперед рукой, изрядно обгаженный не обладающими классовой мудростью птицами, скорее напоминал кургузого мужичка с Рижского рынка, пытающегося сбыть по кооперативным ценам свой товар. Было прохладно, дорожка, уходившая от станции, вела между домиками старых большевиков, мимо маленького мостика через речку, в которой переливались под черной водой водоросли, мимо высоких, заслоняющих небо елей, пруда, на котором на плоту катались дети, отталкиваясь ото дна длинными шестами, маленькой плотинки, в которой шумела, переливаясь, вода…
— Когда я была маленькой, мы сюда приходили ловить пескарей и купаться, а с цементной плотины прыгали, — сказала она.
Воздух уже пах осенью, запоздалые сыроежки тут и там торчали около лесной тропинки. Начинало вечереть.
— Странно, — она посмотрела на усыпанную желтыми листьями лесную опушку. — Папа катал нас на велосипеде, в домах играла музыка, и все казалось таким надежным, устойчивым. Мы убегали в лес играть в индейцев, помнишь, давным-давно шли такие романтические фильмы? Смуглые индейские девушки ходили с накрашенными губами, их непременно спасали от злодеев благородные мужчины, и справедливость всегда торжествовала. Мне иногда кажется, что все это было сном… По выходным в гости приходили соседи, мы разводили костер, жарили шашлыки. Родители разговаривали, смеялись, пили вино, и, казалось, эта жизнь никогда не закончится. А потом мы как-то незаметно начали взрослеть, научились тихо издеваться над программой новостей и вести конспекты по политической экономии. И вдруг заболел и умер папа, и тогда я поняла, что этот мир исчез навсегда.
Я обнял ее. Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня своими черными глазами, учащенно дыша.
— Я… — я запнулся, с трудом сдерживаясь и ощущая напряженные и дрожащие плечи, отзывающиеся на едва заметные прикосновенияя моих пальцев.
— Ты знаешь, у тебя удивительные глаза, я в них будто тону. — Я поцеловал ее, с каждым мгновением все более теряя ощущение реальности. Странное, поглощающее до основания чувство неожиданно захватило меня, я парил в темном пространстве среди звезд, испытывая при этом нежность, желание всегда быть с ней и слышать, слышать это учащенное дыхание…
— А ты не умеешь целоваться, — смеясь, сказала она, потирая пальцем губу, и оттого показалась еще более прекрасной.
— Ничего себе, — я ощутил приступ ревности. — Мне этого еще никто не говорил!
— Я тебе говорю, — глаза ее смеялись, смотрели прямо в мои, и неожиданно взгляд ее изменился. — Пойдем быстрее.
Мы прошли мимо ветвящейся стены плюща, покрывавшей калитки и покосившийся забор, и оказались около ее дома. Откуда-то издалека тянуло сладковатым дымком, какой бывает от горящих осенних листьев. Она открыла дверь на скрипящую под ногами веранду. В углу спрятался старый диван с обтрепанными подушками, а на столе, покрытым вытертой клеенкой, стояла бутылка из-под молока с засохшими полевыми цветами.
— Поцелуй меня еще, — она смотрела на меня, чуть приоткрыв рот, и в ее глазах снова появился туман…
Я начал поцелуй, уже потеряв уверенность в правильности своих действий, но даже не успел задуматься об этом, как уже не видел никого, ничего, чувствуя только ее рядом, сжимая маленькие плечи, чувствуя дрожь, поднимающуюся в ее теле, упругую грудь и теряя сознание от происходящего. Она была прекрасна, таинственна, мудра, и желание то перетекало в нежность, то, ударив бумерангом, возвращалось обратно, заставляя сжимать зубы.
— Да, милый, да, — шептала она. Мы держали друг друга, и я все еще не мог поверить в происходящее, понимая, что никогда еще в жизни не был так счастлив. Веранда понемногу начинала сливаться с наступавшими сумерками. С улицы тянуло прохладой и влажностью, и неожиданно за окном застучали первые капли дождя.
— Я люблю тебя…
— Тсс… Молчи… — она приложила палец к губам. Ливень шумел, пахло мокрой листвой, но мы никак не могли встать и смотрели в глаза друг другу, время от времени осознавая свершившееся и начиная весело смеяться.
На перекрестке с визгом затормозила машина, и я вздрогнул от неожиданности.
— Осторожно. — Она затянулась и выпустила дым.
— Тебе не идет, когда ты куришь.
— Какая разница… — Она усмехнулась.
— Не говори так! Ты красивая.
— Была… Я совершенно обычная, немного уставшая женщина.
— Нет, для меня ты всегда останешься… — Я запнулся. — И потом, ты совершенно не изменилась.
— Правда? — Она горько улыбнулась. — Спасибо, комплименты ты делать не разучился.
— Прости меня. — Мне вдруг показалось, что прошедших лет не было.
— Никогда! — Она замкнулась и поежилась. — Ну, где здесь кормят этими вашими спагетти?
Мы зашли в ресторан. Чернявый мальчик в белом переднике бросился усаживать нас за стол, поставил на скатерть бутылку с зеленоватым маслом, корзинку с выпеченным хлебом. Она достала еще одну сигарету.
— Ты что делаешь, здесь запрещено курить!
— Что они у вас совсем с ума посходили? — пожала она плечами и спрятала пачку.
— Ты давно вышла замуж?
— Почти три года.
— Он тебя любит?
— Кажется, да. И потом, это не твое дело.
— Ты вытащила счастливый билет…
— Откуда ты только взялся на мою голову… — Она пристально посмотрела на меня. — Я уже тебя давно забыла, внушила себе, что это было сном. И вот ты опять нашелся… — Она прикрыла глаза ладонью.
— Не надо, — мне стало неловко. — Если ты хочешь, я сейчас встану и уйду, и ты меня больше не увидишь.
— Нет, — казалось, что она напугана. — Побудь со мной немного, — она прикрыла глаза. — У меня легкий приступ мазохизма.
— Хорошо, — волна эмоций захватила меня, и я снова был в этом дачном домике, и запах травы бил в лицо, и мы падали в пропасть, и по окнам стекали капли дождя, и верхушки елей едва виднелись в сиреневой пелене. Как хорошо было разговаривать с ней, когда только начинал говорить что-нибудь, а она с веселой иронией заканчивала за тебя фразу, и я застывал, совершенно не понимая, как она могла прочесть мои мысли. Она снова произносила вслух то, о чем только что думал, подмигивая своими длинными ресницами и смеясь хрипловатым голосом. И что-то накатывало из покрытого влажной темнотой сада огромной волной, подхватывающей нас обоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51